Нарциссы пахли. С ходу было не понять чем. Нарциссами, наверное. Майским полднем, когда идешь от метро, а у перехода стоит старушка со связочками цветов – по три штуки и по пять. И ты знаешь, что старушке их завезли с цветочной базы на Рижской, но кажется, что она их своими руками сажала, растила, срезала. И май опять же. А они такие желтые, радостные. Подходишь, выбираешь букетик посвежей, расплачиваешься наличкой. Хотя у старушки, скорее всего, есть картонка с номером для перевода. Но наличкой правильней. И идешь по этому маю, по этой улице, нюхаешь пять своих нарциссов. И почему-то чувствуешь себя невероятно живой.
– Надо выкопать, – сказал Радионов, далекий от ностальгии. – Куда-то ведь луковица помещена, так? Надо понять куда. – И принялся раскидывать снег.
– В смысле – куда? – не поняла Нюта. – В почву, куда еще.
– Там промерзло все. – Радионов оглянулся, глаза у него лихорадочно блестели. – Помогай давай!
Вдвоем они разворошили сугроб. За их спинами успели недовольно заворочаться, но Дарья молниеносно отреагировала. Нюта не вслушивалась, но в диалоге с холодовиками точно прозвучало: «нарушение целостности» и «сказано, что можно». Длинные стебли пронзали спрессованный снег насквозь. Ворошился он нехотя, и пальцы мгновенно заледенели, даже в перчатках.
– Может, лопату попросить? – прошептала Нюта.
– Повредим! – Радионов обтер лоб свободным концом шарфа, наклонился над лункой и присвистнул. – А луковицы-то в земле!..
Нюта просунула руку, провела пальцами вниз по стеблю и уперлась в ледяную корку, покрывающую холм под снегом. Желтые лепестки щекотно терлись о шею, пока она копалась в сугробе. Ничего живого в такой земле остаться не могло. Не могло, но осталось.
– Лопатку принесите! – крикнул Радионов. – Острую и маленькую. – Потом наклонился к Нюте. – Сейчас саперную принесут, спорим?
– Как это возможно? – шепотом спросила она. – Как это вообще, блядь, возможно? Они живые, так?
Радионов кивнул.
– Они цветут, так?
И еще раз.
– В сугробе? При минус хреналионе градусов?
– Минус двадцать шесть сейчас, если быть точным. – Он улыбался, а на нижней губе назревала болячка простуды.
– Издеваетесь? – Шепот неприятно скребся в горле. Нюта сглотнула, но стало только хуже. Точно горло заболит.
– Нют, что ты хочешь от меня услышать? – Радионов потрогал цветок, подумал немного и вытер палец об куртку. – Что это невозможно? Да, невозможно. Тебе легче?
Нюта тоже дотронулась до бутона. Тот был холодным, но не таким, как земля. Не мертвым. В жерле трубчатой воронки цветка прятался колокольчик короны.
– Глеб Павлович, лопатку возьмите! – Дарья возникла за их спинами и заслонила свет прожектора. – И чай.
Радионов подмигнул Нюте, поднялся.
– Значит, так, – сказал он, забирая у Дарьи чашку, из которой мучительно валил пар. – Выкапывать аккуратно и по одному. Корни не ломать, цветки не мять. Понятно?
Холодовик с маленькой саперной лопаткой в руках кивнул. Дарья тоже закивала и протянула вторую чашку Нюте.
– Вы проходите в штаб!
На вкус чай был как нектар. Сладкий, давно забытый вкус. Нюта обожгла язык при первом же глотке. Но оно того, конечно, стоило.
У входа в шатер стоял усатый мужик в джинсах и спортивном пуховике. Нюта скользнула по нему взглядом – ничего интересного, наверное, из технического сопровождения. Но мужик пошел им навстречу и даже протянул Радионову руку.
– Глеб Павлович, очень рад, очень рад, наслышан о ваших экспериментах, – сказал он, на ходу пожал ладонь Радионова и остановился перед Нютой. – А вы Синицына, так?
Нюта кивнула.
– Читал вашу дипломную работу. Сильно. Уверенно. Даже время свое обогнали, но теперь-то все, теперь-то понятно… – Положил руку Нюте на плечо. – Еще обсудим. Обязательно обсудим, Анна Степановна. Или можно по-простому, да? У меня дочка вашего возраста… Можно же?
Нюта чувствовала его прикосновение через пуховик. Но не так, как Таино. Без волны тепла, а с волной озноба. Будто чужие пальцы прожигали в куртке дыры и через них внутрь проникал жидкий азот. Нюта почти не слышала, что мужик говорил ей, но по паузе поняла, что он ждет ответа. Кивнула. Пальцы сжались чуть сильнее. И наконец отпустили ее.
– Очень хорошо, Анечка, очень хорошо. – Он обтер усы, на которых собрался иней. – Пойдемте в тепло, что мы тут стоим-то?
И, расстегнув молнию на входе в шатер, нырнул внутрь. Нюта осталась стоять. Радионов тоже. Зрачки у него расширились, а простуда на губе, кажется, уже пошла пузырьками.
– Это Лысин, – прошептал он.
Нюта сначала не поняла. А потом поняла – настолько отчетливо, что коленки стали мягкими. О Лысине ходили городские былички, как о черной руке и о гробе на колесиках. Девочка-девочка, гроб на колесиках уже на твоей улице. А в гробу том – идеолог зимовья собственной персоной. И называет он тебя теперь Анечкой. Нюту передернуло.
– Пойдем. – Радионов поджал губы и болезненно скривился – пузырик на болячке лопнул. – Нельзя, чтобы ждал.
Пришлось заходить. Горячий воздух от тепловой пушки тут же высушил глаза. Нюта посмотрела, как Радионов обивает с ботинок снег, и тоже начала. Два холодовика стояли в предбаннике и наблюдали за ними. Потом распахнули дверь-пленку, Радионов зашел первым. Все вокруг двигалось медленно и тошнотворно, будто в машинном масле. Радионов уже садился за стол в центре шатра, Лысин сидел там же и пил чай из стакана в серебряном подстаканнике. По углам метались какие-то люди. Гудел генератор. Кто-то потянул Нюту за рукав куртки, она расстегнула молнию и позволила унести пуховик. Ее осторожно подтолкнули в спину, и она пошла к столу, села на предложенный стул, сцепила руки в замок и положила на колени.
И все это время в ее голове выстукивало истошное: не высовываться, Славик просил не высовываться! Он же просил. А ты? Что ты?
– Анечка, вам чайку, наверное, да? – спросил Лысин. – А мы с Глебом Павловичем коньячку выпьем.
А что она? Она высунулась дальше некуда.
6
Радионов улыбался. Не как обычно – с ироничным своим прищуром, а расслабленно и широко, абсолютно по-детски. Голова его свесилась набок, и волосы, которые он зачесывал так, чтобы не видно было лысины, растрепались. Нюта осторожно вернула их на место. Радионов икнул, но улыбаться не перестал.
– Сини-и-ицына, – позвал он. – А который час?
Если бы у Нюты оставались силы, она рассмеялась бы. Но спину ломило, и в глаза будто насыпали песка. Так что Нюта просто достала телефон и посмотрела время.
– Двадцать минут четвертого, – констатировала она.
Радионов вытянул губы в трубочку и неумело присвистнул.
– Хрен нам, а не выспаться.
Потом зевнул и тут же отключился. Словно тумблером щелкнули. Нюта натянула на его плечи плед и вышла из комнаты. В коридоре горел свет, от него по комнатам расползалась полутьма. Хотелось помыться, влезть в пижаму и уснуть. Но вода в кране была только холодная, а внутри у Нюты разливалась холодная же тревога.
Она сменила промокшие носки на сухие и забралась в кресло напротив двери, ведущей в комнату Славика. Оттуда раздавался мерный храп Радионова. В любой другой ситуации это было бы даже трогательно. Пьяный начальник дрыхнет в спальне ее дружочка, да еще и храпит, будто в плацкарте едет. Повод в ближайшие полгода разрешать любой рабочий спор напоминанием об этих руладах.
Правда, в другой ситуации рядом с Нютой сейчас ворчал бы Славик. Говорил бы, что это все неуместно, что он хочет спать в своей кровати, что они не успели поменять белье, а у Радионова нет зубной щетки, и придется утром искать нераспечатанную дома или бежать в магазин, да и кто вообще так напивается, надо иметь совесть. К утру же Славик подобрел бы и приготовил для всех блинчики.
Без блинчиков и Славика вся эта история выглядела тревожно. И Нюта отдавалась своей тревоге, хотя следовало гнать ее подальше. Но как? Если к дому они приехали в машине холодовиков. И Радионова в ее квартиру затаскивал холодовик. Его фигура в дверном проеме комнаты Славика отпечаталась на веках Нюты. Теперь она смотрела в храпящую темноту, а видела светоотражающую куртку и белую балаклаву.
– Доброй ночи, – сказал холодовик, когда она закрывала за ним.
– Доброй ночи, – ответила за Нюту хорошая девочка, продолжавшая жить в ней.
Когда он затопал по ступенькам вниз, ей показалось, что глазок на соседской двери блеснул, будто от него бесшумно отошли в сторону. Раньше там жил милейшего вида дядечка с пятью кошками. Он уехал раньше Славика, а на прощание предложил им свое старое пуховое одеяло. Оно пахло кошками, и Нюта отказалась. Дядечка смутился, пожал ей руку и исчез. Недавно же в квартиру заселили кого-то нового. Наверное, по распределению, ценного сотрудника из другого региона. С такими Нюта предпочитала не пересекаться. «Хотя сама чем лучше?» – нудила она себе мерзким голоском, но не идти же с подарками на новоселье? Холодовик, спускающийся с лестничной площадки глубокой ночью, – отличный подарок. Больше и не надо.
Нюта завозилась в кресле. Можно дойти до кровати и хотя бы прилечь, но слабость разлилась по телу. Нюта себя знала – заснуть не получится, только чуть забыться. Если сильно испугаться, потом засидеться допоздна, да еще и не поесть нормально, то мозг разгонится в своих переживаниях так, что его не усыпить. Сиди теперь, слушай чужой храп и сверли взглядом стенку.
Переживать было из-за чего. Как минимум из-за бутылки коньяка, которую Радионов вылакал почти самостоятельно. Лысин все шире улыбался ему и щедро подливал в рюмки, но в свою – неизменно меньше. Нюта следила за движением его рук, словно завороженная. Чай она цедила по глоточку, и тот давно остыл. А беседа, напротив, накалялась.
– Я вам говорю, Федр Евгеньч, – теряя все больше букв в имени собеседника, настаивал Радионов. – Это невозможно! Би-о-ло-ги-чес-ки!
Лысин кивал, разглаживал усы.
– Ну своими же глазами, Глеб Павлович, своими глазами.