– Ну! – Радионов хлопнул ладонью по столу. – Не может быть, а есть. Ни при каких условиях. Там минус хреналион, да? – Он посмотрел на Нюту.
– Минус двадцать шесть, – подсказала она и перехватила абсолютно трезвый взгляд Лысина.
– Значит, невозможно? – спросил тот еще раз.
Нюта подобралась, сцепила пальцы вокруг холодной кружки – тепловая пушка не справлялась, и мороз с улицы все же проникал внутрь.
– Биологически это правда невозможно, – осторожно начала она. – Температуры сейчас не просто низкие, а тотально отрицательные. Ничто живое расти и цвести при них не может.
– И чем же вы тогда занимаетесь в своем институте? – мягко уточнил Лысин.
От этой мягкости Нюте захотелось выбежать в минус двадцать шесть и замерзнуть в ближайшем сугробе. Она покосилась на Радионова: тот задумчиво водил рюмкой по столу.
– Мы экспериментируем с селективными видами морозостойких растений, приучаем их к низким температурам. – И решила подчеркнуть: – Низким, но не отрицательным.
– Какие же они тогда морозостойкие? – мягкости в голосе Лысина поубавилось.
Радионов открыл было рот, чтобы ответить, но слов не нашел и застыл так, с приоткрытым. Нюта сглотнула вязкую слюну и попыталась улыбнуться, сглаживая остроту вопроса, но губы дрожали.
– Морозостойкость заключается в выживаемости корневища. Если растение многолетнее, при похолодании у него отмирает верхняя часть, а подземная сохраняется. Как бы впадает в спячку, понимаете? И когда наступает… – Нюта сбилась, подбирая замену запрещенному слову. – И когда температуры снова становятся высокими, корневище просыпается и начинает функционировать. Выпускает новые отростки, питает стебли и цветы.
Лысин потер переносицу, глянул на Радионова.
– Правильно говорит? Пятерку поставим? – И засмеялся.
Пришлось поддержать его натужным смехом. У Нюты даже ладони вспотели от напряжения. Нужно было посмеяться и плавно перейти к прощанию. Нам, дорогой Федр Евгеньч, завтра на работу. Температуры понижать. Поедем мы, пора. Нюта легонько отодвинула стул, но Радионов недовольно закряхтел, и она замерла.
– Правильно говоришь, Синицына, – проговорил он. – Но ведь растут. Ты сама видела! Цветы крепкие, стебли влажные, луковица в земле сидит. Посадили ее туда, она и выросла. Значит, мы не можем, а кто-то может! Так, получается?
– Это я у вас спросить должен. – Лысин пожал плечами. – Мы в управлении на ваш институт разве что не молимся. Все финансирование – вам! Весь почет и внимание – вам! А в ответ что?
– Что? – послушно переспросил Радионов.
– А в ответ – вот! – Лысин сложил пальцы в фигу и сунул ему под нос. Затем повернулся к Нюте. – Вы уж меня простите, Анечка, я по-простому привык. Никаких от вас результатов.
– Ну как же никаких? – возмутился Радионов, пока Нюта отлепляла язык от нёба. – А пасленовые! Пасленовые при низкой температуре уже растут!
– Какие именно? – Лысин отвел взгляд от Нюты, и дышать стало легче. – Картофель? Томаты?
– Табак!
Ответ повис в воздухе. Нюта кожей чувствовала раздражение Лысина. Оно растекалось по шатру и в любой момент могло перейти в фазу принятия решений.
– Весь институт работает над выполнением задач управления, – ненавидя себя за дрожь в голосе, сказала Нюта. – Но селекция… Это долгий процесс. Мы же в природу вмешиваемся, понимаете? Нужно время.
– Нет у нас времени, Анечка. – Лысин обтер усы, но, кажется, успокоился. – Зато вот это безобразие есть. – Он мотнул головой в сторону выхода. – Прямо под носом – такая гадость! Мы там съезды проводим торжественные!.. На всю страну позор. – Он помолчал, разливая остатки коньяка по рюмкам. – Ладно. – Выпил. – Гадость эту изучить, конечно, нужно. А потом сжечь! Ясно?
Нюта кивнула. Она до сих пор чувствовала нежное прикосновение лепестков к коже. Но не говорить же Лысину, что это не гадость, а первая за долгие месяцы жизнь?
– Ну какая же это гадость? – Радионов держал рюмку в пальцах и смотрел в нее, будто надеялся разглядеть там ответ. – Вы их видели? Не цветы, а произведение искусства…
Лысин не ответил, но взгляд его стал совсем тяжелый.
– Допивайте, машина вас ждет.
И теперь Радионов храпел в соседней комнате, а Нюта боролась со сном, прислушиваясь к ночному копошению в доме. Лязгнуло в мусоропроводе, пошумело в трубах, по потолку, а может, по полу соседей сверху рассыпались железные шарики. В детстве Нюта представляла, как маленькие, но ужасно тяжелые мячики выпадают из карманов халата соседки, бабушки Зои, пока та идет из комнаты в туалет и обратно. Потом Нюта вычитала, что никаких мячей нет, это ночное охлаждение арматуры, которая скукоживается после дневного расширения и звучанием подражает катанию железного шара. Этот тревожный звук нынче возникал без всякой дневной жары. Просто холод сковывал и изгибал скелеты домов. Оказалось, бетонным конструкциям тоже бывает холодно.
Под это мерное некатание Нюта сначала задремала, а потом и совсем уснула – глубоко и мучительно. Сквозь сон она чувствовала, как дергаются ноги и руки, как зубы становятся слишком большими для ее рта, как слюна капает на грудь. Но проснуться не получалось. Она лишь наблюдала изнутри за собой спящей. Могла бы – тоже стала бы скрипеть и изгибаться, словно арматура.
Рассвет Нюта проспала, будильник она не ставила, храп Радионова не смолкал. И к утру ее сон смягчился. Оказалось, что спать, когда в доме есть кто-то еще, пусть и такой громкий, куда спокойнее, чем одной. И Нюта просто позволила себе это. Спать, не думая о том, что после пьяных откровений Радионова на них уже завели новую папочку. А то и не одну.
– Нюта, полпервого уже! Вставай скорей!
На секунду Нюте показалось, что это Славик будит ее утром после тусовки. И надо срочно подниматься, мыться, рисовать лицо и мчаться к клиенту – озеленять, поливать, удобрять и пересаживать. Но голос принадлежал Радионову. Нюта открыла глаза. Ресницы слиплись, пуговица на обивке кресла впечаталась в щеку.
– Ты чего нормально-то не легла?
Радионов тоже выглядел не очень. Отекший, землистого цвета.
– Ибупрофен есть? – спросил он, не дожидаясь ответа на первый вопрос.
Нюта вылезла из кресла, болезненно потянулась и пошла на кухню. Таблетки лежали в шкафчике рядом со специями. Запасы и того, и другого грозили закончиться со дня на день. Но обезболивающее еще осталось.
– Можно сразу две? – вкрадчиво попросил Радионов.
Нюта выдавила из блистера две таблетки, налила воды в стакан и поставила на подоконник. Приоткрыла форточку, снаружи было пасмурно. Разнорабочий в белом комбинезоне ходил по тротуару и осторожными движениями перекидывал выпавший за ночь снег с тропинки на верхушку сугробов, высившихся по бокам.
Радионов шумно глотнул воды, прокашлялся, скрипнул стулом.
– Что делать теперь будем? – спросила его Нюта.
Голос был хриплый и незнакомый. Со сна, наверное. Или именно с голоса начинает меняться человек, попавший в зону интересов Управления по сохранению снежного покрова?
– Ну, сейчас мы очухаемся и поедем в институт, – ответил Радионов. – А ты чего так напряглась?
Нюта вернулась к раковине, налила еще воды в стакан, выпила мелкими глотками. Перевела дух. Зубы заныли от холодного.
– Вы вчера Лысину разве что расписку не дали в том, что являетесь врагом партии. И предателем зимы, разумеется.
Радионов моргнул. Потом еще раз. В его глазах полопались сосудики.
– Да не было такого! – начал он. – Мы беседовали, выпивали, потом домой поехали. Ничего же не случилось.
– А цветы искусством кто, по-вашему, назвал? Лысин?
Радионов потер лицо ладонями. Потом оперся на стол и тяжело поднялся.
– Не помню такого, Нюта. И ты забудь. Договорились?
– Я-то, может, и забуду. А вот Лысин…
Радионов застыл в дверях. Со спины он походил на сутулую птицу – выпь или серую цаплю. Такой же нахохлившийся и длинношеий.
– И о Лысине забудь, пожалуйста. Прямо сейчас. Хорошо?
И не сдвинулся с места, пока Нюта не ответила:
– Хорошо.
Радионов тут же подобрел, начал осматриваться и даже кулаком по стене стукнул.
– Все-таки хорошие дома строили. Надежные!
После сна Нюта соображала медленно и туго. И когда Радионов с видом хозяйственника пошел по коридору, заглядывая по пути во все двери, она не подумала сразу, куда его этот путь приведет. Туалет, ванная, спальня. Гардеробная. О фиалках Нюта вспомнила, когда там вспыхнуло розовым. Радионов замер на пороге. Нюта кожей почувствовала волну его удивления – так тянет жаром из приоткрытой печки. Мама раньше пекла заливные пироги и неплотно прикрывала дверцу духовки, оставляя щелочку – для выхода пара.
– Фиалка узамбарская, она же сенполия, семейство геснериевые, – проговорил Радионов и оглянулся на Нюту.
Взгляд у него стал ясней и трезвей. И улыбка приняла прежний насмешливый вид.
– Как мочегонное выращиваешь? Или как жаропонижающее?
– Как противоаллергенное, – нашлась Нюта. И засмеялась.
Домашние растения запретили практически сразу. Все горшки с частными объектами озеленения надлежало сдать в приемные пункты, организованные на каждой улице. Люди тащили фикусы, гигантские монстеры и благостные толстянки. Нюта наблюдала за ними из окна и почти плакала от злости. Шел снег, ветер надувал заносы между домами. Телефон разрывался от горестных сообщений клиентов. Столько растили, столько холили, а теперь сдавать? Как же так, Нюта? Может, есть варианты? Будто она могла их всех спасти. Полить как-то по-особенному, бросить горсточку удобрения, переставить из тени на солнце.
– Вот зачем они сдались им? – спросил тогда Славик, протягивая Нюте чашку с травяным чаем. – Типа, устрашение? Или что?
– А ты логику ищешь? – Нюта сделала осторожный глоток, но вкуса не почувствовала – слишком горячо. – Просто захотели, просто решили, просто приказали. Логика не обязательна.
– И как? Понесешь?
Нюта отставила чашку в сторону, проводила взглядом старушку, спешащую к палатке приемного пункта с драценой в руках – совсем юной, с забавным хохолком.