– Обойдутся.
Как настоящий сапожник, Нюта предпочитала не разводить дома джунгли. Боялась разлюбить свое дело. Проснуться однажды и понять, что ненавидит поливать цветы из тонконосых леечек и обрабатывать нежные листья от полупрозрачной тли. Лучше уж свою страсть нести туда, где за нее заплатят. Поэтому шкафы их со Славиком дома не заполняли бесконечные горшки, как можно было бы представить, зная, что Нюта – озеленитель со стажем, растениевод и растеневед. Выезжает, консультирует, спасает и пересаживает. Даже в шапке профиля своего рабочего блога она написала: озеленю вас по первому же запросу.
Однако фиалки домой принесла не она. Кто-то выставил их в подъезде – чахлый рядок возле пепельницы из жестяной банки. Стояли там, как несчастные сиротки. Наверное, хозяин переезжал и не захотел тащить на новое место. Нюта пробежала утром, задержавшись на секунду, глянув жалостливо, но решив не связываться. Авось подберет кто-нибудь. Славик и подобрал. Перенес по горшочку, расставил в рядок на кухонном столе и задумчиво рассматривал, когда Нюта вернулась домой.
– Это что? – спросила она, вытаскивая из-под ногтей грунт для суккулентов и заранее смиряясь с мыслью, что выводок полудохлых фиалок – теперь ее проблема. – И зачем?
– Ну жалко же, – Славик поддел пальцем жухлый листочек. – Смотри, какие они бархатные.
– Не бархатные, – поправила его Нюта, села рядом и склонилась над ближайшим горшком. – А кожистые, покрытые ворсинками.
– Вот душнила, а! – Славик радостно подскочил и понесся по своим делам, никак не связанным с дальнейшей помощью брошенным цветам.
Выходить их был тот еще квест. Сначала Нюта боролась с мучнистой росой, потом заподозрила паутинного клеща, затем начали гнить нижние листы. У одних корни вымокли, у других почти иссохли без полива. Нюта вспоминала бывших хозяев выводка настолько добрыми словами, что Славик включал музыку погромче. Но в итоге фиалки разрослись, послушно зацвели, а любимым клиентам Нюта начала дарить листики, чтобы популяция ее брошенок разрасталась. И как их таких многострадальных было отнести в пункт сбора? Никак. В горе хлама на балконе Нюта нашла фитолампу, Славик притащил из своей комнаты стол, горшки расставили, поддоны укрепили.
– Прямо не фиалки, а семья Анны Франк, – задумчиво произнес Славик, плотно закрывая за собой дверь в гардеробную.
– Перестань, – попросила Нюта, сдерживая липкий озноб. – Не надо драматизировать.
Славик закивал, мол, не надо, конечно. Но Нюта перед сном залезла в интернет и уточнила, что стало с людьми, которые прятали Анну и ее родных от нацистов. И немного успокоилась. Женщина, приносившая Франкам еду и все необходимое для затворничества, выжила, состарилась и даже книжку написала. Не худший пример.
– Ты правда, что ли, наши фиалки с еврейской семьей сравниваешь? – спросил Славик, когда Нюта преподнесла ему эту историю перед завтраком.
– Сам же сравнил, – огрызнулась она.
Славик покрутил у виска согнутым пальцем. Он вечно так делал, как маленький. Больше они к этому не возвращались, а фиалки росли себе в заточении гардеробной. И ничего. Никто их не искал. Пока Радионов не додумался изучить планировку квартиры.
– Ну и правильно, – разулыбался он. – Растения с лечебными свойствами для частного высаживания – что? Разрешены, хотя и с ограничениями.
– Ага, а еще валежник можно собирать, для согрева, – откликнулась Нюта. – Только как его под снегом найти?
– Собственно, как и лечебные травы.
Они постояли еще немного, рассматривая махровые цветы самой большой фиалки – белые лепестки с красной окантовкой.
– Подкармливать получается?
Нюта пожала плечами:
– Да где я подкормку найду?
– Так в институте.
– Я что, по-вашему, самоубийца – таскать оттуда?
Радионов вытянул губы в трубочку и присвистнул.
– Вот точно – дитя новой этики! Из институтов всегда таскали всё, что не приколочено! В любые времена.
Нюта недовольно поморщилась. Это латентное одобрение воровства и мелкого жульничества бесило ее почти так же, как опрысканные листья фиалок. Когда что-то нельзя, то нельзя совсем. А если кажется, что чуть-чуть, но можно, то скоро все кругом начнет потихоньку подгнивать. И в конце концов сгниет. Если вечная зима не наступит.
– Не душни, – абсолютно по-славиковски попросил Радионов.
– Нет, ну правда, – не выдержала Нюта. – Что сейчас-то тащить? Нет ничего толком.
Радионов покосился на нее, но тут же отвел глаза. И начал поправлять смятый воротничок рубашки. Отвечать он явно не хотел. Нюта выдохнула через сжатые зубы: не твое дело, не твое дело, не хочешь влезать – не спрашивай лишнего.
– Ладно, проехали, – буркнула она. – И поехали. А то нас хватятся…
– А ты оставайся! – Радионов выпустил из рук измочаленный воротник. – Нет, правда. Я скажу, что выписал тебе отгул после ночной смены. Выспись как следует, погуляй.
– А нарциссы как же?
С одной стороны, ей было жуть как интересно посмотреть, что за чудо-юдо такое привезут им для изучения. А с другой – близко все равно не подпустят. Отчеты же она сможет и на свежую голову прочитать.
– Как доставят – все сниму и тебе отправлю, не переживай! – Радионов похлопал ее по плечу и вышел в коридор. – Вон, погодка-то разгулялась.
За кухонным окном и правда мелькало сероватое, но все-таки небо. И даже жидкие солнечные лужицы расползлись по полу.
– Ладно, – решила Нюта. – Но спать не буду. Сто лет не гуляла днем. Пройдусь.
– И правильно! – Радионов стоял у входной двери и пытался всунуть ногу в ботинок. – Ложечки не найдется?
Уже на пороге он обернулся и вытащил из кармана смятый листок повестки.
– Да выкиньте. – Нюта отдернула руку от серой бумажки, как от горячего.
Точнее, от холодного. Ледяного даже. Но Радионов настойчиво протягивал ей заполненный бланк.
– С ума сошла? Там же дата открытая стоит!
– И чего?
По босым ногам из подъезда тянуло морозом. Хотелось, чтобы Радионов наконец ушел. И можно было бы просто полежать в постели с закрытыми глазами. А потом пойти гулять по солнцу. Днем. И не думать о том, что вот-вот начнется комендантский час.
– Комендантский час, – будто услышал ее мысли Радионов. – По повестке этой разрешено ходить после девяти. Может, они специально дату не закрыли, вдруг еще вызвать придется. А может, забыли просто. Но факт!
Нюта сжала пальцы на повестке раньше, чем осознала.
– Правда?
– Ну, пару раз точно прокатит, – пожал плечами Радионов. – Потом, конечно, пробьют, мол, что за дела такие долгие у тебя с управлением. И повестку аннулируют. Но пока ходи себе – гуляй. Ну? Налаживается жизнь? Вот и я говорю. На-ла-жи-ва-ет-ся.
И зашагал по лестнице вниз, напевая что-то неразборчивое.
7
При тусклом дневном свете дома все казалось странным. Воздух стал еще холоднее, пространство раздвинулось и как-то осиротело без привычного вечернего полумрака. Нюта прошлась по комнате: пригладила шерстяной ворс пледа, поправила стопку книг на полке, смахнула пыль с абажура. Мебель глядела на нее, как на чужую. С подозрением поблескивал экран телевизора. Славик использовал его как монитор для приставки: рубился в стрелялки, бродил по кровавым лабиринтам и болотам, выслеживал нечисть и доставлял грузы в артхаусном симуляторе. Телевизионные каналы они, конечно, не подключали. Но с началом зимы в каждый дом был проведен дополнительный кабель, и по нему в телевизоры вкачивались тонны снежной пропаганды. Славик шутил: пока не заставляют в обязательном порядке это смотреть, жить можно. Потом замолкал и отрывисто стучал по столу. Три раза.
Нюта опустилась в кресло аккурат перед экраном. Откинулась, посидела в тишине. У соседей шумела вода, затем перестала. В подъезде кто-то поднимался по лестнице. Лязгнули двери лифта. От дневного света стены будто стали тоньше, окончательно перестали защищать. Нюта завернулась в плед. Спина ныла, напоминая, видимо, о том, что не одобрит еще пару часов тревожного сна в положении сидя. В поясницу упиралось что-то острое. Нюта просунула руку, нащупала пульт, выудила его из складок кресла, взвесила на ладони и ткнула в красную кнопку включения – слишком уж тихо было в доме, покинутом всеми добропорядочными гражданами, не прогуливающими работу.
Экран моргнул, по нему пошла суетливая рябь, но картинка быстро собралась, стала резкой и яркой: синяя студия со множеством бегущих строк, моложавая женщина в белом пиджаке, красная помада на полных губах, которыми она равномерно и выразительно артикулировала. Нюта завороженно смотрела, как губы округляются, растягиваются и снова округляются. Белоснежные зубы совпадали по тону с костюмом, на них не виднелось ни единого мазка помады. Женщина казалась строгой и леденяще красивой. Светлые глаза в окантовке темных ресниц. Ровный пробор русых волос, гладко зачесанных в пучок. Четко очерченные брови. Только черная пуговка микрофона, прицепленная к пиджаку, выбивалась из идеальной картины. Будто муха села на кафель в операционной. Женщина рассказывала что-то, но звук телевизора был выключен. Эта безмолвность добавляла ее лицу пластикового глянца. Ткнешь в щеку, а палец упрется в безжизненное и холодное – то ли восковая маска, то ли кукла, говорящая «ма-ма», стоит наклонить ее вбок. Нюта встала с кресла, плед сполз на пол. Она подошла к телевизору, провела ладонью по экрану.
И картинка послушно сменилась. Студия уступила место репортажу. Засыпанная снегом площадь, мужчина в бесформенной куртке прижимает к губам микрофон. Губы и щеки обветрены. На бороде собирается изморозь. Он что-то выкрикивает, ветер швыряет пригоршни снега. За спиной у ведущего в режущем свете прожектора движутся женщины в меховых тулупах, но их сносит пургой, рваный ритм их движений становится еще более ломаным, и это почти невыносимо. Мужчина кричит все яростней, но не слышно ни звука.
Нюта даже испытала к нему жалость. Нужно было позволить ему договорить, чтобы он поскорее смог спрятаться от ветра. И отпустить женщин, упрямо идущих по кругу. Нюта вернулась к креслу, отыскала пульт и увидела, как