Вдоль границы парка шла узкая утоптанная тропинка. По ней, наверное, люди ходили от железнодорожной станции по проспекту Ветеранов к зданию городского суда. Других точек маршрута Нюта выдумать не смогла. Казалось, в этой части города не осталось ничего, кроме снега и черных остовов деревьев. Заходить в парк было запрещено. Об этом сообщали предупредительные плакаты, натыканные по двум сторонам тропинки. Большие черные буквы на белом фоне кричали: «Проход закрыт!», а ниже шрифтом поменьше, будто потише, более доверительно объяснялось: «во избежание нарушения снежного покрова».
– Нарушишь его… – ворчала Тая, выдергивая ботинки из снежной каши. – Надо лыжи покупать, вот что я тебе скажу.
Отношения с лыжами у Нюты складывались эпизодические и неприятные. Классе в третьем, когда еще был жив дедушка, она почти освоила это скользящее ритмичное движение, позволяющее перемещаться по лыжне на промасленных деревяшках. Но потом перепотела, заболела и в итоге слегла с пневмонией. Дедушка расстроился, мама разозлилась, а Нюта не успела попереживать из-за упущенной возможности стать мастером спорта по лыжной ходьбе – она выкашливала вязкую мокроту и глотала мерзкие сиропы. Когда же выздоровела, зима уже прошла. А к следующей дедушка стал стареньким, как это всегда и бывает – резко и неотвратимо.
К лыжам Нюта вернулась в универе – решила сдать норматив, получить зачет и не мучиться постоянным предчувствием отчисления из-за хвостов по физкультуре. Славик, который учился на курс младше на инженерном факультете, тогда подсуетился и организовал себе справку, освобождающую от унизительных нормативов. Но отправился вместе с Нютой на базу рядом с Щукинской – якобы ради дружеской поддержки, а в действительности желая запечатлеть и сохранить для потомков ее позор.
– Я оторву тебе руки, если ты достанешь телефон, – шипела Нюта, пока они ехали на трамвае от метро.
В городе было почти бесснежно, и она надеялась, что лыжный забег отменят. Однако стоило трамваю свернуть от спальных районов в сторону лесопарка, как повсюду забелело пышным и свежим. Славик радостно засопел и достал-таки телефон, перед этим скорчив просительную физиономию.
– Я только снежочек сфоткаю, честное пионерское.
Нюта ему не поверила и оказалась права. Пока она пыхтела и пыталась разобраться, как синхронизировать движения рук и ног, при этом не пропахивая носом лыжню перед собой, Славик успел наделать уморительных видосов и разослать их всем знакомым. Нюта дулась недели полторы и показательно мыла только свои тарелки. Или они тогда еще не жили вместе?
– Нам наверх? – спросила Тая, останавливаясь у первой бетонной ступени. – А то ты пропала куда-то.
Нюта и правда выпала из момента. Ноги сами дошагали до лестницы, ведущей к мосту над Яузой. Реки видно не было, она давно промерзла, и ее запорошил снег. Вот бы пробежаться по плотному настилу! Но где-то подальше, под опорами моста, иначе следы будут на виду.
– Нет, нам по реке вон туда. – Нюта махнула рукой в сторону кирпичной постройки, которая красным пятном выделялась на тотально белом фоне. – Очистные там.
От здания в обе стороны отходил забор, тоже кирпичный, с колючей проволокой по верху. К нему они и направились под укрытием моста, осторожно спустившись на лед.
– Странно, что под нами река, – заметила Тая, вспахивая ногами снег. – Мы с родителями на Лосиный остров приезжали гулять, когда я маленькая была. Папа говорил, что в Яузе нельзя купаться, мол, туда сливают грязь со всей области.
– Это какой год был? – От ходьбы Нюта быстро вспотела, а застежка боди все сильней впивалась в бедро с внутренней стороны.
– Восьмой. Может, девятый.
– Очистные построили в десятых. – Нюта попыталась на ходу оттянуть застежку, но колготки только плотнее прижали колючее к нежному. – А до того тут такое творилось, не то что купаться – рядом находиться не стоило. Так что твой папа не ошибался.
Тая хохотнула в воздух, выдав облачко пара.
– Он-то да! Мой папа никогда и ни в чем не ошибался! А толку? В итоге мы там, где есть. И мы, и Яуза, и очистные. – Она стукнула каблуком по оголившемуся от ее топтания льду. – И никакого, блядь, смысла. Ни в чем.
– Ну почему? – Разговор Нюте не нравился, и она решила просто идти по заданному маршруту, авось при движении будет сказано меньше слов, за которые можно получить лет пять-семь строгого режима. – За десять лет тут целая экосистема образовалась. Лоси вернулись, утки, лисицы и даже норки американские… Ну, чего ты ржешь?
Тая потерла нос варежкой и придала лицу выражение серьезности, но глаза ее продолжали смеяться.
– Откуда ты о норках-то знаешь?
– Доклад делала в институте, тут же заповедная зона была.
Таины глаза быстро перестали лучиться смехом и потухли.
– Вот именно – была.
Они зашагали молча. Дул пронизывающий ветер. Он так и норовил схватить Нюту за подол сарафана, благо подол этот был шерстяным, просто так не схватишь. Но ноги все равно промерзли. Нюта шла и вспоминала, как они приезжали сюда на пикник лет пять назад. Славик тогда встречался с девушкой из тех, кого принято называть компанейскими. Красивая до мурашек. К ней прилагалась толпа приятелей разной степени близости, и все они обожали отдых на природе. Пока трое подвыпивших парней ставили мангал, а Славик самозабвенно сосался с возлюбленной, Нюта ускользнула в чащу и пошла без дороги. Вдыхала запах нагретой земли, трогала низкие еловые ветки. А потом очистила корни осины от прошлогодней листвы, решив присесть и перевести дыхание, но увидела нежные синевато-лиловые цветки. И забыла об усталости и комарах.
– Ты чего копаешься тут? – Славик выбрался из зарослей калины. – Светка решила, что ты ревнуешь.
Нюта дернула плечом, мол, ерунды не говори. Но в чем-то его Светка, конечно, была права. Ровно до того момента, пока Нюта не отыскала в лесу печеночницу благородную.
– Нигде в Подмосковье не растет, только здесь, представляешь?
Славик присел рядом, наклонился близко-близко, но не к печеночнице, а к Нюте. Глаза у него были серо-зеленые, а волосы он тогда выбелил, идиот, и потом пришлось бриться налысо – все равно все пожглось.
– Смотри, какие волоски у пестика оттопыренные, – проговорила Нюта, чтобы сгладить его внезапное приближение.
– Это у тебя волоски оттопыренные.
– Кто бы говорил.
Они целовались в кустах калины, пока их не позвали пивными голосами: где вы вообще, ау-ау. Пришлось срочно вытирать губы, прятать глупые улыбки и идти, на ходу не переставая соприкасаться бедрами и локтями. Нюта вернулась на поляну к остальным и принялась рассказывать о редком цветке, ей протянули банку пива, но пить она не стала: хотела сохранить на языке вкус чужой слюны. Не Славика, конечно. Светки.
– И что дальше? – Тая первая забралась по склону на берег и встала у кирпичного забора, трогая его рукой без варежки. – Хотя в целом и так уже красиво.
Красная кладка и правда пылала на снежном фоне. Будто настоящий замок посреди белой пустыни. Раз пять, если не больше, они приезжали сюда с Радионовым на вылазки, но Нюта так и не смогла решить, законно ли то, что они делали. Хотя поспеть за стремительно пополняющимся сводом запретов было практически невозможно. Логике они тоже не подчинялись. Так что пришлось подчиниться Радионову: если тот сказал, что надо ехать и копать, значит, надо.
– Сейчас красиво, а дальше будет вообще отвал всего, – пообещала Нюта.
Они прошли вдоль забора, дальше от больших ворот, и завернули за угол. Там в сплошной стене находилась скромная дверка, запертая на кодовый замок.
«Только бы не поменялся, только бы не поменялся, только бы не…» – беззвучно твердила Нюта, пока они шагали по направлению к единственному известному ей входу на территорию очистных.
– Пароль банальный, ты легко запомнишь, – наставлял ее Радионов. – Тысяча семьсот шесть – год, когда открылся Аптекарский огород. Потом две двойки, как два лебедя. И потом еще двадцать два двенадцать. А это у нас что? Правильно! Самый короткий день года. Проще пареной репы, так?
Нюта тогда мерзла и злилась. Переться сюда им пришлось до работы, когда рассвет еще даже не занялся. Мороз стоял плотный, через него было невозможно идти, получалось только пробираться.
– Мне-то зачем его помнить? – пробурчала Нюта, пока Радионов тыкал непослушными пальцами в цифры на замке. – Вам легко, вы и запоминайте.
– Да мало ли что со мной, – ответил он, и дверь тут же пискнула, открываясь.
Этот скрип пробрал Нюту до костей сильнее любого мороза. Или не скрип, а понимание, что именно могло произойти с Радионовым. Это самое «что» еще и распадалось на кучу вариантов, один краше другого, но Нюта решила не уточнять, какой из них подразумевался.
– Тут закрыто, – констатировала Тая, первой оказавшись у двери.
– Было бы открыто – зачем бы мы сюда пошли? – отмахнулась Нюта.
Но пальцы над кнопками замка у нее подрагивали. И не факт, что только от холода.
– Семнадцать ноль шесть, – начала она. – Два лебедя. И двадцать второе декабря.
Сзади горячо дышала Тая. Потом перестала, задержала дыхание, пока замок размышлял, пускать ли их. И засопела облегченно, когда тот пискнул, открываясь.
– Фух, – только и сказала она, а Нюта потянула на себя замороженную ручку.
Изнутри им в лица тут же пахнуло теплым воздухом. Это было почти так же невозможно, как выйти из дома за хлебушком, а оказаться в Африке. Нюта, старательно не оборачиваясь, переступила через железный порог. Из подтаявшего снега на голую землю.
– Захлопни дверь, – попросила она делано равнодушно, хотя внутри разливалось тепло – еще большее, чем то, которое исходило от очистных, согревающих землю в радиусе десяти метров от каждого отстойника.
За спиной раздался послушный хлопок. Тая молчала, и этого молчания было достаточно, чтобы оправдать холодный путь по парку.
– Жарко, – наконец произнесла она.
И промерзший автобус тоже оказался оправданным. Нюта глянула на нее через плечо. Тая сняла шапку и расстегнула молнию на куртке.