Оставалось лежать в гардеробной и набирать Славику сбивчивые сообщения. Хотя слов, чтобы описать произошедшее на парковке вокзала и дома у Таи, Нюта никак не могла найти. Пришлось использовать те, что приходили на ум. Авось Славик поймет, что она хочет сказать. Должен понять. Кто, если не он? Никого не осталось.
«Все очень плохо, Слав».
Нюта подождала, не вспыхнет ли его имя зеленым, но Славы в сети не было. Она продолжила:
«Я поехала за луковицами с людьми, которым доверяла. А они мной пользовались. Знали, что Радионов помогает „Оттепели“. Наверное, хотели следить за ним через меня. Они сами из „Оттепели“, Слав. Это пиздец. Теперь один из них задержан с луковицами. Понимаешь? Радионову крышка. Мне крышка».
Славик отсутствовал. Сообщения отправлялись, даже доходили до него. Но он их не читал. Нюта посмотрела на время: пять двенадцать. Попробовала подсчитать, сколько сейчас у Славы. Но сбилась. Полежала немного, поджав под себя колени. Кажется, в йоге это называется позой ребенка. Успокоения она не приносила, зато спина перестала измученно ныть.
Наконец Нюта подняла себя с пола, включила в телефоне фонарик и принялась обрывать сухие листья у фиалок. Действие простое и ясное: видишь неживое, тянешь его, откладываешь в сторону. Момент, когда пересохший стебелек отрывался от живой части, приносил упоительное ощущение правильности, сотворенной собственными руками. Нюта шаталась в полутьме между горшками. Под пальцами скользили бархатистые листья и нежные бутоны. Она вдыхала слабый аромат фиалок: от оторванных стебельков пахло травой, от цветов – сладкой пудрой. Время исчезло, стало зыбким, как свет телефонного фонарика. Тишина обволакивала Нюту, будто массажное масло, чуть грела и расслабляла мышцы.
Когда во входную дверь настойчиво постучали, Нюта не испугалась. Просто вышла из темноты гардеробной в темноту прихожей и сняла цепочку. Бежать все равно было некуда. И незачем. За ней обязательно придут – не сейчас, так позже. Хорошо, что она успела привести в порядок фиалки. Не для них хорошо, конечно. Для нее.
– Извини, что я так поздно. Или рано… – проговорили из мрака подъезда.
Нюта всмотрелась. На пороге стоял Кеша – измученный и бледный, но точно не обратившийся в холодовика.
– Ты чего? – спросила она.
– Впусти, пожалуйста, – попросил он таким голосом, что Нюта просто не могла закрыть перед ним дверь.
19
Кеша долго копался с обувью в темноте. Потом снял дубленку и шапку, огляделся растерянно и положил их прямо на пол. Переступил через вещи длинными ногами и покорно пошел за Нютой на кухню. Там уже начало сереть. Значит, утро неспешно наступало, хотя по ощущениям ночь все еще оставалась ночью. Нюта снова включила фонарик в телефоне и положила его на стол так, чтобы луч светил в потолок. Стало чуть светлее. Голова у Нюты низко гудела, словно старый радиатор. И мысли в ней двигались нехотя и как-то неуместно. Например, о том, что под носом у Кеши зреет прыщ, а вот на щеках высыпаний стало поменьше. Интересно, это у него от плохой воды и от мыла? Или с гормонами что-то не то? Может, спросить? А то чего он приперся и молчит, смотрит на нее, как баран на новые ворота. Ерундовая какая фраза. И кто так говорил? Мама? Бабушка? Соседка какая-нибудь во дворе? Или Димасик? Интересно, он еще живой?
– У тебя есть попить? – хрипло спросил Кеша. – В горле пересохло ужасно.
– Нету. – Нюта села на краешек табуретки. – Воду отключили всю, а я не набирала…
– И света нет. – Кеша щелкнул выключателем. – Вся улица темная стоит. Сбой, наверное.
Они помолчали. Такие разговоры между ними случались на работе, но не часто. Кеша предпочитал трудиться молча, методично и поджав губы, чтобы ни одно слово с них ненароком не сорвалось. По первости Нюта пыталась его разговорить, но это ей быстро наскучило. А теперь Кеша сидел напротив и пристально смотрел на нее.
– Ты чего вообще? – начала она.
– Меня всю ночь в отделении держали.
Нюта скривилась. Как только Кеша появился на пороге, ей стало ясно, зачем он пришел. Каяться. Бедный Кеша. Сдавший Радионова, а может, и ее тоже. Теперь он изъест себя виной, еще сильнее похудеет, заболеет и тихонечко умрет в каком-нибудь пыльном кабинете института. Правда, Нюта об этом не узнает. До морозильной камеры слухи не доходят.
Нюта задышала глубже, чтобы справиться со злостью. Но злость не появилась. Только усталость. Пока она прислушивалась к себе, Кеша наклонился к ней и забормотал:
– Знаешь, мне даже страшно не было. Я перебоялся уже. Когда меня с самолета сняли, велели из города не выезжать, мол, за мной еще придут. И я все это время ждал. Все это время боялся. А когда пришли, оказалось, что страшило именно ожидание, а в моменте стало гадко, но не страшно. И я Радионова не сдал. И тебя не сдал. – Он улыбнулся. Вместо двух передних зубов темнели провалы. – Ну я же правда не знаю, чем вы там занимались. Или он один. Или только ты. Так и сказал. И вот что я думаю, Нюта. Ничего у них нет на Радионова, иначе бы они так не рыли. Отпустят этого идиота, а ты ему внуши, чтобы не высовывался больше…
Нюта не успела ответить. Кухонная лампочка вспыхнула, потом замигала, но все-таки разгорелась. Недовольно заворчал холодильник. В трубах заклокотала вода.
– Чай будешь? – спросила Нюта, поднимаясь. – Попьем вместе, и езжай домой. Я не знаю, что тебе сказать. Правда. Просто давай попробуем пережить один день. А дальше посмотрим.
Кеша кивнул, сложил руки на столе перед собой. Он сам походил на вырванный зуб. Или на выбитый. Нечто изъятое из привычного мира, высверленное и измученное, но продолжающее для чего-то существовать, пока кто-нибудь не смахнет его в пакет для утилизации.
– Тебе не больно будет пить горячее? – Нюта растерянно помолчала. – Может, обработать нужно? У меня обезболивающее есть. Дать?
Кеша пожал плечами.
– Никогда не оказывался в такой ситуации, – сказал он. – Не знаю, как правильно действовать.
– Начнем с чая?
– Да, давай начнем с чая.
Нюта набрала рыжеватую воду в чайник, разложила по двум кружкам пакетики. Подумала и достала с полки баночку. На самом донышке в ней лежали засахарившиеся кристаллики меда. Дождалась, когда вода закипит, и залила ею мед.
– Я тебе сладкого добавлю, – пообещала Нюта, не оборачиваясь.
Кеша что-то пробормотал. И тут же завибрировал телефон. Сообщения от мамы приходили в такую рань, когда та собиралась на работу к нулевому уроку. Ей, как почетной учительнице младших классов, позволили вести дополнительные занятия с самого начала зимовья. И Нюта старалась не думать, что ее мама преподает этим младшим классам. Наверное, рассказывает о важности сохранения снежного покрова. Или о значимости тех, кто его сохраняет.
«Это мама, – зачем-то написала мама, будто это мог быть кто-то другой. – Нюточка, ты в порядке, дочка? Твой-то вон! Вражина оказался, никогда он мне не нравился. Нюта! Может, тебе домой приехать? Я комнату твою прибрала как раз».
Нюта непонимающе уставилась в телефон. Перечитала сообщение. Снова ничего не поняла. Внутри искрящейся волной поднялось раздражение. Вечно эти сообщения ни о чем, вечно никакой конкретики, мама! Можно хоть раз напрямую? Только то, что ты хочешь сказать…
– Телевизор. – Голос Кеши, искаженный из-за выбитых зубов, стал совершенно неузнаваем. – У тебя есть телевизор?
– В комнате, – ответила Нюта быстрее, чем испугалась.
Кеша сидел за столом, держа перед лицом телефон. Он протер глаза – рука дрожала. Перевел взгляд на Нюту.
– Включи скорее новости. Тут о Радионове пишут…
Договорить он не успел, Нюта рванула в комнату. Пульт затерялся в складках пледа, брошенного на кресло. Нюта все никак не могла попасть пальцем по кнопке включения. Кеша стоял у нее за спиной и тяжело дышал. Дыхание его отдавало кислятиной. Нюта немного отстранилась, наконец включила телевизор, и в комнате их сразу стало трое: Нюта, Кеша и кукла-телеведущая. Звук был выключен, и та беззвучно открывала нарисованный рот. Ее хотелось смазать одним резким движением, толкнуть посильнее, чтобы она завалилась на спину.
– Смотри! – выдохнул Кеша, когда кадр сменился.
Вместо телеведущей на экране появилась картинка из зала суда. Ряд пустых лавок, боковая кафедра с высоким стулом судьи, стулья поменьше для обвинения, пустота там, где обычно стоят стулья защиты. Через прутья клетки подсудимого на оператора смотрело изможденное лицо пожилого человека. Кеша подскочил к телевизору и ткнул пальцем прямо в центр этого лица.
– Глеб Па-а-алы-ы-ыч, – по-старушечьи протянул он.
Нюта моргнула. И еще разок. Смысл маминого сообщения доходил до нее рывками, словно слабый интернет подгружал тяжелую страницу с картинками. Узнавание лица Радионова загружаться не желало. Тот стоял, вцепившись в прутья решетки. На нем был серый спортивный костюм. Кажется, в этом костюме Радионов приезжал на веселые старты, которые проводились в институте каждые майские праздники. Начальник прыгал в мешке, бегал марафон и раскачивался на брусьях. Все это – максимально нелепо, но старательно. Теперь он старательно поддерживал себя в вертикальном положении, повиснув на решетке. Нюта попыталась отвернуться, но шею перехватило.
Кеша вынул пульт из ее пальцев и включил звук. Комнату наполнил казенный голос судебного репортера. Нюта никак не могла уловить смысл, выхватывая из речи отдельные слова, одно страшнее другого: обвинение, экстремизм, запрещенная деятельность, подрыв государственного строя, нарушение снежного покрова, виновен, морозильная камера. Кеша издал булькающий звук и осел в кресло.
– В отношении Льва Гоца следствие продолжится. – Шум в голове заглушал и искажал голос репортера. – Его связь с террористическими организациями еще предстоит подтвердить. Следствие надеется, что арест Гоца станет первым в череде задержаний участников запрещенных ячеек на всех уровнях.
Нюта опустилась на пол рядом с креслом, прислонилась головой к подлокотнику. Когда Славик болел, он часто засыпал в кресле, завернувшись в плед. И пока он дремал, Нюта садилась вот так, позволяя его горячим пальцам легонько перебирать ее волосы. Теперь ей до болезненной судороги в животе хотелось, чтобы кто-то, пусть даже Кеша, погладил ее по голове, в то время как она сидела и пыталась осознать услышанное в новостях. Вместо этог