Я не знаю, что послужило причиной такого обращения со мной со стороны полицейских: то ли для них это было рутинной процедурой, то ли они специально пытались меня запугать и таким образом увести прочь от скользкой дорожки. То ли это и была рутинная процедура по обращению с преступниками, которые впервые совершили правонарушение.
Меня отвели в маленькую комнату, где велели спустить брюки, после чего полицейский медленно натянул на руки резиновые перчатки. Я понял, что сейчас произойдет. Когда я стоял, уперевшись ладонями в стену, а полицейский раздвинул мне ягодицы, я подумал: теперь конец. Однако он на этом остановился. Если целью было пристыдить и унизить меня, то она была достигнута. Когда меня повели дальше по коридору с грязно-голубыми стенами, я был полностью уничтожен.
Здесь память меня подводит. Может быть, меня допросили, может быть, я подписал какие-то бумаги. Однако лучше всего я помню, что произошло потом, и именно поэтому решил записать эту сцену.
Мы проходили коридорами и ехали на лифте. Затем снова шли по коридорам. Наконец меня привели в камеру. Когда я обернулся, чтобы спросить, как долго я здесь останусь, дверь за мной закрылась.
Камера была размером пять-шесть квадратных метров, в ней стоял только прикрученный к стене стол, но без стульев, а также нары, покрытые виниловым чехлом.
Тишина была еще более насыщенной, чем во флигеле, а дверь была настолько хорошо звукоизолирована, что не было слышно даже шагов в коридоре. Я сидел на нарах, обхватив колени руками, и смотрел в одну точку на бетонной стене, где кто-то нацарапал: «Пальме умер. Элвис жив». Через пару часов мне захотелось в туалет, и я громко постучал в дверь. К моему удивлению, появился дежурный, который отвел меня в туалет.
Перед тем как дверь за мной снова закрылась, я успел спросить, сколько мне здесь еще оставаться, и дежурный ответил, что не знает, но, скорее всего, до утра. Я даже не пытался ничего сказать про поезд или про Копенгаген, и дверь захлопнулась.
Я лежал на нарах, закинув правую руку на лицо, так что внутренний сгиб локтя закрывал мне глаза. Я сдался, отбросил надежду и волю и махнул на себя рукой. По-другому не могу это описать. Я смирился с тем, что эта маленькая камера с люминесцентной лампой за стальной проволокой – единственное, что у меня есть, и что человек, лежащий на нарах, и есть я или то, что от меня осталось. Понятно ли будет, если я скажу, что это стало для меня облегчением? То, что я никто и у меня ничего нет, так что и терять мне нечего. Внутри меня стояла такая же тишина, как и в камере.
Шло время. Проходила ночь. Я не спал. В какой-то момент я начал писать заключительную часть истории о ребенке в лесу. Писать ее в своих мыслях. Потом я записал этот фрагмент на бумаге, но именно той ночью в камере я написал ее по-настоящему, хотя и осмелился это сделать только тогда, когда пропала всякая надежда.
Как он и думал тонкие деревья с трудом могли выдержать вес полицейского. Шалаш кренился и болтался, как будто его трепал сильный ветер, дующий в разных направлениях, и, судя по звукам, в шалаше происходило какое-то движение. Мальчик стоял в нерешительности в нескольких метрах от дерева, и его сознание снова сыграло с ним злую шутку. Зачем он вернулся? Все равно он не мог ничего сделать, да и смелости бы не хватило. Лучше всего было побежать домой и позвонить…
В полицию?
Прежде чем мальчик смог осмыслить невыносимость ситуации, из шалаша показался полицейский. Он обеими руками держал ребенка. Мальчик успел заметить в руках у ребенка плюшевую собачку, и тут полицейский швырнул ребенка в воздух. Шалаш был на высоте четырех метров над землей, и ребенок, описав дугу, упал на землю рядом с мальчиком Мальчик видел очертания падающего тела весьма расплывчато, он плохо мог его рассмотреть, но заметил, что глаза ребенка закрыты.
Мальчик инстинктивно шагнул назад, и ребенок приземлился прямо ему под ноги.
Одновременно произошли две вещи. Одна нога ребенка вывернулась в сторону под неестественным углом и послышался сухой треск, как будто кто-то выстрелил из пугача. Ребенок закричал от боли, и из его тела вырвалось облако черного дыма, которое окутало мальчика и проникло ему в легкие, когда он набрал воздуха, чтобы тоже закричать.
Прежде чем он успел вытолкнуть воздух через напряженные голосовые связки, они ослабли, и вместо крика вышел пшик. Он снова был на лугу. Трава была зеленой, а небо – голубым. У его ног лежал пятилетний мальчик, в котором с трудом можно было узнать ребенка из шалаша. У ребенка были ясные карие глаза и пухлые щечки. У него была чистая гладкая кожа, а пальцы выглядели как обычные детские пальцы с аккуратно подстриженными ногтями.
Ребенок встряхнул головой и встал на ноги. Плюшевая игрушка упала с его груди и приземлилась в траве. Мальчик встретился с ребенком взглядом и смог вымолвить только:
– Где это… мы?
Ребенок пожал плечами и ответил:
– Другое место. Здесь лучше.
– Что это за место?
Казалось, вопрос озадачил ребенка. Он осмотрелся кругом с сосредоточенным выражением лица, как будто и сам искал ответа. Затем лицо его разгладилось, он шмыгнул носом.
– Не знаю, – сказал ребенок. – Может это я создал его. Не знаю. Оно недоделано. Еще много чего не хватает.
Да, точно, многого еще не хватало. Зеленая трава бесконечным ковром расстилалась до горизонта во всех направлениях, и под безоблачным куполом неба не было заметно ни малейшего бугорка. И все равно это место не пугало мальчика – как раз наоборот Он привык ожидать нападения из-за любого угла и бояться этого, а тут наслаждался бескрайним свободным пространством и возможностью свободно дышать без боязни получить удар в живот или плевок в лицо.
Вдыхая чистый воздух этого места, мальчик понял что за последние годы уже и забыл, каково это – не чувствовать напряжения или страха, а просто быть. Дышать.
Он почти успел задать ребенку следующий вопрос, но что-то схватило его за щеки и не дало открыть рта. Стало больно, и он зажмурил глаза. Когда мальчик снова открыл глаза, он обнаружил себя на прежнем месте в лесу. Над ним возвышался полицейский и держал его за лицо железной рукой. Ребенок лежал у его ног с вывернутыми ногами. Мальчик успел только отметить, что собачки рядом не было, но тут полицейский развернул его лицом к себе и спросил:
– Ты слышишь, что я сказал?
Мальчик попытался покачать головой, но получился только намек на движение, потому что полицейский крепко держал его за лицо. Тело было как будто чужое, оно расщепилось между двумя мирами. Только когда мальчик увидел свой нож в руке у полицейского, он с трудом смирился с фактом, что находится в этом мире, в лесу и что дела его плохи.
Как бы он ни боялся пинков, ударов и щипков в школе, он знал, что мальчишки из его класса никогда по-настоящему не хотели его убить, что бы они там ни болтали про поросенка, которого надо зарезать. А здесь все было по-другому. У мальчика похолодели и отнялись руки и ноги, когда он краешком глаза увидел приближающееся лезвие ножа.
– Я сказал, что ничего не было, – сказал полицейский. – Ты меня понял?
Мальчик сейчас был готов выжать из себя ответ «да» на любой вопрос, если этого хотел полицейский, и так и ответил.
– Ты ничего не видел, ты никого не видел, ты все это забудешь. И, самое главное… самое главное, ты никому об этом не расскажешь.
Сознание мальчика было затуманено страхом, и он не мог понять, что должен ответить. Да или нет.
– Понял? – сказал полицейский и еще больше сжал его лицо. Мальчик выдавил из себя неопределенный звук, который мог означать что угодно, но полицейский кивнул и показал ему нож.
– Я до тебя доберусь, понял? Думай об этом. И чтобы ты случайно не забыл, вот тебе кое-что на память.
Полицейский выпустил лицо мальчика и схватил его за правое запястье. Два быстрых движения ножом вне поля зрения мальчика жгучая боль в руке. Мальчик не осмеливался даже пошевелиться. Он увидел, как полицейский перекинул ребенка через плечо, не обращая внимания на сломанную ногу, которая безжизненно болталась и свисала так, как будто под кожей не было костей. Глаза ребенка были по-прежнему закрыты и мальчику не пришлось встречаться с ним взглядом.
Полицейский уходил сквозь лес, унося на плече безжизненное тело ребенка. Мальчик простоял несколько минут не шевелясь, и в голове его крутилась единственная бессмысленная мысль.
Собачка осталась. Собачка осталась. Собачка…
– Ребус, – произнес мальчик наконец, и звук его собственного голоса немного вывел его из забытья. – Собачку звали Ребус.
Мальчик медленно поднял правую руку и посмотрел, почему она горит и болит.
Между запястьем и локтем было два разреза под углом друг к другу, из которых складывался косой крест: «X». На нем поставили клеймо. Он пошел домой, едва переставляя ноги. Он никогда больше не возвращался к тому месту, где был шалаш, никогда больше не видел того ребенка. Он никогда не рассказывал о том, что произошло. Никому.
Я оторвал руку от лица, закатал рукав рубашки и стал рассматривать белый шрам – крест, который по-прежнему уродовал мне руку. Провел указательным пальцем по рубцовой ткани, и вот тогда это и случилось. Что-то задрожало, и все переменилось, как будто бы холод пробежал по земной коре, как будто саму нашу планету зазнобило. Позже я заключил: именно в тот момент, должно быть, и проявилось движение.
Утреннее солнце уже пару часов пробивалось через забранное решеткой окно, когда за мной наконец пришли, чтобы выпустить. Было уже больше восьми часов, и ехать в Копенгаген было поздно. Да и бессмысленно. Мне сказали, что по почте мне придет повестка в суд. Я подписал какие-то бумаги.