[21] и я осмелился щелкнуть каблуками и с намеком на поклон так же неуместно громко ответить:
– Тебе тоже!
Томас ухмыльнулся и похлопал по ступеньке рядом с собой.
– Присядь на минуту.
Ключи жгли карман, и я не хотел говорить с ним о прачечной, но отказать Томасу без причины не представлялось возможным, поэтому я присел на ступеньку. Томас изучающе посмотрел на меня и спросил:
– Как дела?
– Хорошо. Ну, то есть… нормально. А у тебя?
Томас снова окинул меня взглядом. Я осознал, что на мне надет свитер в катышках, дешевая куртка и потертые ботинки. Поэтому Томас задал логически вытекающий из этого вопрос:
– Тебе деньги нужны?
Может быть, не только одежда, но и что-то другое, что исходило от меня, сигнализировало о моей острой потребности в деньгах. Я пожал плечами и ответил:
– Ну… да. А что?
– Хочешь вместе со мной кое-что сделать?
– Что сделать?
Томас скорчил гримасу: типа «не выделывайся, ты понимаешь, о чем я говорю».
Некоторым образом я понимал, поэтому сказал:
– А если поподробнее?
– Забрать кое-какие вещички. В одном доме.
– А тот, кто живет в доме, не знает, что вещички заберут?
– Можно и так сказать. Должно выйти пятьдесят тысяч. Получишь двадцать процентов.
– За что?
– Постоишь на стрёме. Снаружи.
– Почему ты меня просишь? Ты же меня не знаешь.
– Думаю, знаю. И вообще, «готовьте из того, что есть», как сказано в одной кулинарной книге. У тебя ручка есть?
Только когда я достал ручку и протянул ее Томасу, я понял, что превращаюсь в его подельника, а это не входило в мои планы. Томас написал номер телефона на обратной стороне билета на метро и отдал его мне.
– Подумай об этом. И позвони завтра вечером, позднее.
– А что, если не позвоню?
– Если не позвонишь, придется договариваться с каким-нибудь идиотом.
С этим ничего нельзя было сделать. Когда я ушел, а Томас остался сидеть на ступеньках, я чувствовал себя польщенным. Из-за того, что во время наших коротких встреч у него сложилось впечатление, что я не идиот, а именно за идиотов, как я думаю, он держал большинство людей.
Несмотря на обширный опыт магазинных краж, я никогда не думал о том, чтобы ввязаться в серьезные преступления, типа кражи со взломом, потому что это несет вред конкретным людям. Я не хотел связываться с этим делом, нет, но, как бы нелогично это ни выглядело, чувствовал себя в приподнятом настроении просто потому, что он обратился ко мне, и на душе стало полегче, когда я разбирал свой реквизит для фокусов.
Сменил батарейки в лазерном пистолете и подготовил веревку для «Прыгающего узелка», взял белый шелковый платок, который меньше всего мялся, и засунул его в нужное устройство, разместил резиновые шарики на своих местах и закончил приготовления испытанием нужной резиновой ленты. Разместил ее на полу, прижал одной ногой и отпустил. Она послушно прыгнула мне в руку, как и должна была.
Оставалась проблема со шляпой. Я выбросил свою старую шляпу, потому что она была настолько рваной, что придавала мне вид бродячего клоуна. Выступления на улицах и так производили несколько неряшливое впечатление. Теперь я пожалел о своем тщеславии. Шляпа была общепринятым символом добровольных пожертвований, и это было совсем не то же самое, что шапочка, например. Шапочка предполагала попрошайничество. Эти сигналы еле уловимы, но крайне важны.
Я взял из кухонного шкафа стеклянную чашу и попробовал кидать в нее монеты. Некоторые из них выпрыгивали наружу, и я потратил десять минут на то, чтобы обернуть чашу алюминиевой фольгой. Чувствовал, что просто тяну время. Эффект от слов Томаса испарился, и на сердце снова была привычная тяжесть. Я боялся стоять там среди людей и позориться. Посмотрите на меня, смотрите, что я умею, дайте мне немного денег!
Двадцать процентов. Десять тысяч. Откуда Томас взял эту цифру в пятьдесят тысяч? Я обрубил мысли, которые просочились в голову: «Я не должен этого делать» – и проверил чашу. Монеты, которые я бросал, оставались лежать там, кудя я их бросил. Засунул чашу и реквизит в докторский саквояж и надел жилет, рубашку и галстук-бабочку.
Когда я вышел за ворота, Томаса уже не было. Ну, у меня был его номер. Не то чтобы я хотел звонить, но все равно. Застегнул куртку по самое горло и пошел к «Галерее» по улице Хамнгатан через снегопад.
Все прошло нормально, не более того. Рождественское настроение, которое царило на заснеженный: улицах, внутри «Галереи» приняло форму стресса. Людям было некогда останавливаться и отвлекаться на что-то, что не вписывалось в их план покупок. Однако те, кто останавливался, проявляли щедрость. Может быть, потому, что они уже были готовы тратить деньги. Доля банкнот была больше, чем обычно.
В результате я мог бы заработать прилично, если бы не владельцы магазинов. Из двух мест они меня выгнали, потому что я им мешал. Один даже позвал охранника, и тот стоял и сверлил меня взглядом, так что я не смог продолжать. В результате я собрал двести восемь крон. Месть свою я совершил, украв в одном из магазинов пару дорогих домашних туфель из овчины в подарок для мамы.
Я пробирался через бурлящую толпу, тоскуя по лугу, но еще нужно было подождать два дня. А пока что я был посреди мирской суеты и, как медуза, позволял людским потокам носить меня по Стокгольму, пока не наступил вечер и не закрылись магазины.
Когда вернулся домой, не находил себе места и чувствовал тревогу. Сидение в одиночестве у себя в домике в тот вечер, когда все готовятся к Рождеству, пакуют подарки и готовят еду, могло погрузить меня так глубоко в пучину отчаяния, что было бы трудно оттуда снова выбраться. Сполоснулся в тазу, надел чистую одежду и отправился в «Монте-Карло».
Заведение попытались украсить к Рождеству, но по минимуму, как будто выполняли повинность. С потолка свисало несколько «дождиков», а в одном из углов стояла пластиковая елка с разноцветными огнями. Все это создавало не больше рождественского настроения, чем прохлада создает лето, и помещение по-прежнему выглядело мрачным и зловещим. Я сел за барную стойку и взял пиво, а потом еще одно. На большом экране с выключенным звуком шла праздничная программа «Шведского телевидения», которую всегда показывают за день до Рождества.
Знаменитости сидели в помещении с уютным освещением, сочиняли рифмы и смеялись. Иногда кто-то принимался петь.
Когда я уже наполовину осушил третье пиво, на которое у меня на самом деле не было денег, за маленьким столиком в глубине зала я заметил знакомое лицо.
Опрятный сосед, отец Томаса, сидел, обнимая пальцами бокал с тройным виски, и рассеянно смотрел на экран. Я взял свое пиво и подошел к нему.
– Здесь свободно?
Он поднял глаза. Было заметно: ему пришлось напрягаться, чтобы разглядеть меня через дымку, которая затуманивала его взгляд, и он не сразу показал мне рукой на второй стул. Он был одет аккуратно, но старомодно: в темно-синий костюм-тройку в сочетании с галстуком в мелкую клетку. Я сел, поднял бокал и сказал:
– Счастливого Рождества!
Сосед так поднял свой бокал, что в нем задребезжали полурастаявшие кубики льда, и тоже поздравил меня. На его руке были заметны следы заживших порезов. Мы некоторое время сидели и смотрели праздничную программу, наблюдая, как в телестудии появился Санта-Клаус и с развевающейся бородой пошел плясать «казачка».
Сосед сказал:
– Меня зовут Ларс.
Я тоже назвал свое имя. Мы снова подняли бокалы.
– Ты сюда часто приходишь? – спросил Ларс.
– Иногда по вечерам, – ответил я. – Когда настроение соответствующее.
– А какое это настроение?
– Ощущение пустоты. Сильнее, чем обычно.
Я отвернулся от экрана, где Санта-Клаус продолжал плясать, и задал Ларсу прямой вопрос:
– Почему ты велел мне уходить? Тогда, в душевой?
Я не был уверен, что он вспомнит, что произошло много месяцев назад, но Ларс пожал плечами и сказал:
– Не знаю. Может, погорячился. Ты молодой. Еще не успел многого потерять, думаю.
– Это как-то связано со всей этой историей?
– Для меня – да.
– Как?
Ларс вздохнул и допил остатки виски. Он поднялся, опираясь на стол, показал на мой почти пустой бокал и спросил:
– Еще хочешь?
Я кивнул, и Ларс неровной походкой отправился к барной стойке. Санта-Клаус теперь сел среди гостей студии, чтобы помогать складывать рифмы. Я посмотрел в окно на улицу Свеавэген. Там автомобили беззвучно прокладывали себе путь сквозь снегопад, и у меня появилось чувство уюта. Я сидел в тепле, у меня был собеседник. Меня собирались угостить пивом и рассказать мне историю.
Ларс вернулся с пивом для меня и с еще одним внушительным бокалом виски для себя. Я поблагодарил его и не произнес больше ни слова, пока он настраивался и искал нужные слова, чтобы начать.
– Я был счастлив, – заговорил он наконец. – У меня были любимые жена и сын. Я преподавал историю в университете, работа мне нравилась. Жизнь была настолько идеальной, насколько это было возможно. А потом все закончилось. В один момент закончилось.
– Что случилось?
– У меня умерла жена. Менингит. Всего пара недель. И всё. Как будто ничего не было. Как будто это было… нормально. Обыденно.
Ларс глотнул виски и, прежде чем продолжить, два раза сильно зажмурился, как будто пытался стереть непрошеную картинку, которая отпечаталась у него на сетчатке.
– Да, это нормально. Да, это случается. Но это же не значит, что ты это принимаешь. Я не принял. Я начал ненавидеть жизнь, которая со мной так обошлась. Все, что мы делали. Все это проклятая ничтожная бактерия смогла у нас забрать. Я испытывал ненависть.
– А Томас?
Ларс хотел сделать еще глоток, но опустил бокал.
– Ты его знаешь?
– Пару раз с ним разговаривал.
– Ну, тогда знаешь. Кем он стал. И это моя вина. Ему было 11 лет, когда умерла Марианна, а я начал ненавидеть жизнь. До этого мы были близки. Я его любил. Он был таким хорошим мальчиком. Начал интересоваться историей еще до школы. Читал Гримберга, когда ходил во второй класс. Мы вели длинные разговоры, он хотел все знать. Все. А потом все кончилось. Из-за меня. Потому что не было смысла.