Во время своего рассказа Ларс постепенно все ниже наклонялся над столом.
Он выпрямился, как будто вытаскивая себя из прошлого, и сказал:
– Он меня ненавидит. Он меня обворовывает. И это всего лишь восстановление справедливости. Я это заслужил. Я обманул его доверие. Как будто бы все, что было между нами, было понарошку и больше не имело ценности после того, как его мама умерла. Это мой большой грех, и я никогда от него не освобожусь. Уже поздно.
Сцена, в которой я участвовал, когда Томас сидел у меня на коленях, еще больше прояснилась. Я не хотел признаваться, что подсмотрел тогда секреты Ларса, поэтому просто спросил:
– А это там в ванне? В душевой?
Ларс сделал такой большой глоток, что его бокал опустел почти наполовину. Повернулся лицом к улице Свеавэген за окном и стал следить взглядом за сменяющимися там движениями. Я потихоньку отодвинул от него бокал на десяток сантиметров, чтобы он не попадал к нему в поле зрения и он не соблазнился выпить еще. Хотел, чтобы он еще немного посидел. Когда Ларс ответил, он по-прежнему смотрел в сторону окна, как будто держал речь, обращенную к прохожим.
– То, что там в душевой, позволяет мне притворяться. Что я могу освободиться. Что возможность есть. Что по-прежнему жива… любовь. Я на мгновение в это верю, потому что вижу это. Потому что мне это показывают.
Ларс оторвался от окна и потрогал пятно стеарина на столе. Пару раз открыл и закрыл рот, как будто был не уверен, как произнести следующие фразы.
– У меня было мгновение, – сказал Ларс. – Или минуты. Томасу должно исполниться девять. Мы с Марианной стоим за дверью его спальни с тортом, свечами и подарками. Мы волнуемся, понравится ли Томасу большой рыцарский замок из лего. Целуемся. В глазах у Марианны отражаются свечи на торте. Открываем дверь к Томасу. Поем поздравление. Он выпрыгивает из постели, весь в ожидании. Старается не торопиться, открывая большую упаковку, хотя видно, что он хотел бы просто быстро разорвать бумагу. Рыцарский замок приводит его в восторг. Он прижимает нас с Марианной к себе, и мы обнимаемся все втроем. Он приятно пахнет, как только что проснувшийся ребенок, и его распирает от счастья. Мы решаем, что будем строить замок вместе, все трое.
Пока Ларс говорил, не отрывая взгляда от пятна стеарина, у него по щекам потекли слезы, он беззвучно плакал. Смахнул слезы и сказал:
– Это были лучшие минуты моей жизни. Из-за этого я и решился. То, что там в ванне, позволяет мне возвращаться туда снова и снова. Я нахожусь там. Полностью. Я проживаю эти минуты. Каждый раз все глубже. Я почти там.
Внезапно Ларс поднял глаза и встретился со мной взглядом. В его глазах отражалось что-то вроде безумия, когда он посмотрел мне прямо в глаза и произнес более отчетливо:
– Я почти там.
Мы сидели и смотрели друг на друга, и я не знал, что сказать. Потом Ларс согнулся и поискал взглядом на столе бокал с виски. Нашел и выпил. Когда снова обратил внимание на меня, его взгляд уже был затуманен. Он спросил:
– А ты? Чего тебе не хватает?
Я был навеселе, когда вернулся домой после еще одного пива, за которое заплатил Ларс. Розовый куст сбросил много листьев. Чего мне не хватало? Пока я собирал листья и выбрасывал их в корзину для бумаг, я думал, что, несмотря ни на что, нас с Ларсом мучит одно и то же. Нехватка, отсутствие в жизни чего-то фундаментального. Просто то, чего не хватало Ларсу, было намного более конкретным.
Я включил телевизор. Там все не унимались участники программы. Я посидел и с удивлением последил за их занятиями, как будто наблюдая за абсурдными обычаями чужого племени, пока их цветные бумажки не начали расплываться перед глазами. Я выключил телевизор, вытащил матрас и позволил потоку лавы в голове увлечь меня за собой по направлению к рождественскому вечеру, который я должен был праздновать со своей матерью.
Не вижу никакой причины описывать квартиру на улице Ибсенгатан в Блакеберге, где я вырос. Отчасти потому, что я уже говорил в книге «Впусти меня», а отчасти потому, что она не имеет отношения к этой истории.
Из-за того, как я описал свою жизнь до этого, может создаться впечатление, что я бессердечный и плохой сын, но три-четыре раза я бывал у матери, просто решил об этом не рассказывать: это никак не связано с описываемыми событиями, да и всего ведь не опишешь.
Мы, как могли, управились со своим одиноким праздником, посмотрели программу «Дональд Дак и его друзья», хотя ощущение пустоты не проходило. У меня на глаза привычно навернулись слезы, когда мыши помогали Золушке шить платье. Мы поужинали, и мама спросила, как у меня дела, а я сказал, что все хорошо. Что дела идут хорошо. Потом сидели у ее маленькой елки и обменивались подарками. Мама, как и положено, порадовалась дорогим домашним туфлям, которые я украл, а я получил толстый синий свитер, очень красивый, и пару шерстяных носков, которые мама связала сама. В семь часов мы обнялись, попрощались, и я поехал на метро обратно в центр.
Без четверти восемь я снова сидел у себя в кресле. Был рождественский вечер, и я чувствовал себя ужасно. Попытался поплакать, но это не принесло облегчения. Надел свитер и носки, и это немного помогло. По крайней мере, я почувствовал себя закутанным и в тепле.
В Рождество все имеет обыкновение обостряться. Подсчитывается сумма того, кто ты есть и чего добился в жизни. Того, что имеешь. Неслучайно это время самое урожайное на самоубийства – это бывает, когда в сумме выходит ноль или минус.
Я выглянул в окно и увидел, что в прачечной горит свет. Кто-то праздновал Рождество с лизуном. Повезло ему. Или не повезло. Несмотря на это, я так стремился туда, что мое физическое состояние напоминало абстинентный синдром. На сегодняшний момент у меня было только то, что находилось в ванной.
Черт!
Я подпрыгнул на стуле. Я забыл отдать обратно ключ Эльсы, а ведь обещал вернуть, как только сделаю копию. Заходя в душевую, Эльса демонстрировала решительный настрой, и я так заволновался, что немедленно натянул ботинки, побежал наверх по пожарной лестнице к двери Эльсы, запыхавшись и сжимая в руке красную ленточку.
Через секунду после того, как позвонил в дверной звонок, я пожалел об этом, потому что услышал звенящие за дверью голоса. Хотел было сбежать, но дверь уже открыл мужчина средних лет с раскрасневшимися щеками. Я спрятал ключ за спиной, и меня обдала волна тепла из квартиры. Мужчина нахмурился, когда увидел меня.
– А? – сказал он. – Добрый вечер.
Я жестом показал, что не собираюсь входить:
– Нет, я просто… Я сосед, но я понимаю, что вы…
Мужчина отодвинулся в сторону, и я смог заглянуть в квартиру. То, что я увидел, казалось почти комичным. Пару дней назад Эльса точно предсказала, что будет именно так. Она сидела в кресле с прямой спиной, как на троне, и у ее ног сидели дети и возились с подарками. Я узнал Денниса, он тянул Эльсу за юбку и показывал ей что-то, что собрал из фрагментов лего. Судя по звукам, там были и другие люди, которых было не разглядеть. Настоящее семейное Рождество.
– У тебя какое-то конкретное дело? – спросил раскрасневшийся мужчина. Эльса подняла голову и увидела меня. Не могу сказать, что у нее во взгляде читалась мука, но в нем также не читалось умиротворение, которое подразумевает общение бабушки с внуками. У нее был почти безразличный взгляд. Вокруг нее что-то происходило, но она оставалась безучастна. Я кивнул Эльсе, и она кивнула в ответ. Ничего страшного. Я извинился за то, что побеспокоил, и пошел назад вниз по лестнице. Дверь за мной закрылась, и голоса превратились в бормотание.
Насколько значительные запросы может предъявлять человек? Сцена, свидетелем которой я стал, смотря через дверь, казалась мечтой для множества людей. Она многократно воспроизводилась в рекламе, песнях и книгах. Именно этого не хватало тем, кто совал голову в петлю под известные рождественские песенки. Насколько значительные запросы может предъявлять человек?
Ответ в том, что только сам человек это знает. Если не существует Бога, который устанавливает границы и призывает нас к смирению, то мы вольны требовать чего угодно. Тогда снова встает вопрос: а есть ли Бог?
Я покачал головой в ответ самому себе, пока спускался вниз с ключом Эльсы в руках и пожарная лестница гремела от моих шагов.
Теологические изыскания мне не были свойственны, но меня все же можно было назвать агностиком. И с тех пор, как я мог рассуждать в этих терминах, у меня было ощущение, что существует что-то другое, что-то, что находится за пределами и по ту сторону нашей обыденности…
Я остановился внизу у лестницы и посмотрел на дверь в прачечную. То, что находилось в ванной, как раз подходило под это описание. Можно ли было рассматривать лизуна как некое подобие Бога? Такое представление было далеко от детского представления о Боге как о бородатом дяденьке, но и в эту картинку я тоже никогда не верил. Может быть, Бог как раз и есть черная бесформенная масса, путь и неявная возможность.
Когда я стоял у двери в прачечную, тяга была почти непреодолима. Я знал, что расписание посещений прачечной должно соблюдаться беспрекословно, и было недопустимо ввалиться туда в чужое время. Жилы мои крутило и тянуло, и, возможно, я нарушил бы запрет, если бы не видел иного выхода. Суррогатного, но все же достаточного, чтобы помешать совершить что-то, о чем бы я пожалел.
По всему городу были развешаны рождественские украшения и цветные фонарики, но Брункебергский туннель встречал меня своей обычной тишиной и темнотой. На полу туннеля была слякоть из-за налетевшего снега, который таял при относительно высокой температуре внутри, со стен капала сконденсировавшаяся вода и под ногами чавкало, когда я приближался к той точке, где стоял и играл бард и где я сидел со скинхедом на коленях. Здесь стена была такая же шероховатая и плотная, как и на всем протяжении туннеля.