ы окажемся совсем в другой стороне. Поразмыслив, хозяйка сказала, что дорога есть, но в темноте ее не найти. С этими словами она вывела нас из пивной и показала рукой направление.
Мы пошли. Ни зги не видать. Вдалеке какое-то шоссе, судя по звуку. Мы шли долго, но вышли не к шоссе, а к другой деревне. Оттуда — на проселочную дорогу, которая вывела на шоссе.
— А это не наш ли терезинский костел? — указала Маня на светящееся что-то.
— Сомнительно — у него острый шпиль.
— Шпиль отсюда не виден, а свет яркий. Пошли туда.
Пошли. В темноте невозможно понять расстояние от точки до точки. Мы шли долго, пока наконец не стало ясно, что это и есть наш костел. Как мы обрадовались, когда увидели стену крепости! Мы в Терезине!
Я рассказала Мане, как в ноябре сорок третьего всех жителей гетто повели в Богушовскую котловину на пересчет, как они стояли там под дождем двенадцать часов, никто не знал, убьют их там или будут держать всю ночь под конвоем. И какое же это было счастье, когда поздно вечером шеренги заключенных повели обратно в гетто. Люди бегом бежали в свою тюрьму.
И мы с Маней бежали.
Дома мы еще долго не могли прийти в себя. Маня что-то писала в альбом, а я села за компьютер.
Упражнение на перемену состояний
«Поставьте кипятить воду, наблюдайте внимательно за процессом. Лучше всего он виден в прозрачном сосуде. Если такого нет, смотрите в кастрюлю сверху, встаньте на стул, что ли. Чайник рисовать не надо.
Возьмите черную бумагу и белую пастель.
1. Попробуйте передать сначала крайние состояния — начальное (спокойная вода) и конечное (бурная вода).
2. Попробуйте передать промежуточное состояние (момент перехода)».
Наутро я плавала в водах, которые ночью, уложив детей спать, развели на бумаге мои ученицы.
«Что ни день, то новое открытие. Впервые в жизни кипятила воду в прозрачной посуде на электрической плите — зрелище неописуемое и почти ненарисуемое».
«Ощущение от процесса было совершенно неожиданным. Спокойная вода не давалась, и я решила ее бросить и вскипятить. С закипающей водой все было просто и понятно: сначала дно покрылось блестящими серыми семечками размером чуть больше маковых, а потом семечки раскрылись, и в каждом оказалась белая серединка и пушистый белый ободок; некоторые, самые пушистые, потом поднимались на поверхность… А потом вода закипела. И я увидела в ковшике… те упражнения, которые мы рисовали здесь всю неделю. Там были и круги, и пунктирные звуки, и танцы, и пятна и линии. И все это двигалось с бешеной скоростью, мешалось между собой и не давалось в руки… Не знаю, насколько мне удалось передать то, что там, у меня в ковшике, творилось, — я выложила самую удачную, на мой взгляд, из попыток. А самая неудачная подарила мне… спокойную воду. Когда я рисовала очередной круг, у меня слетела рука, мне стало жалко бумаги (которой испорчено к тому моменту было изрядно) — и я принялась стирать нарисованное ладонью. Пастель послушалась — неудачный кипяток превратился в спокойную воду, которая меня наконец устроила.
…Это возбужденное состояние (закипание). Оно скорее нервозное какое-то получилось. Я пыталась нарисовать, как из одной случайной крохотной мысли рождается паника. Не знаю, вышло ли… Если бы я была моей дочерью, я бы, наверное, рисовала эту музыку так: сначала сидящую фигуру, сжавшуюся в комок, обхватившую себя руками, а потом — шаги по комнате, туда-сюда, сначала почти на одном месте, а в конце уже из угла в угол, и пастель крошится в руках…»
«Тишина для меня — это не отсутствие звука. Скорее наоборот — наполненность. Маленькая, я проводила теплое время в глухой среднерусской деревне, окруженной лесами. Мы любили с мамой гулять в сумерках, потому что именно в это время вдруг начинали появляться совершенно неведомые звуки. Они жужжали, гудели, звенели, трещали. И в то же время с точки зрения общепринятого понимания стояла абсолютная тишина. Но не мертвая, а наполненная, живущая, движущаяся. И вот с тех пор это и есть для меня настоящая тишина, которую слышно.
Вода, только что налитая в кастрюлю и вскоре приведенная теплом в движение, для меня тоже не символ абсолютного спокойствия и тишины. Она просто еще сама в себе. И скоро начнет вырываться наружу изнутри. Нарисовала дорогу в сумерках, по которой мы с мамой молча бродили».
«Сложнее всего мне было почувствовать и нарисовать спокойную воду. Наверно, это потому, что мне кажется, что там пустота.
И, собственно, по жизни я все бегу куда-то. Сделала вывод, что надо чаще останавливаться и открывать для себя полноту спокойствия, его умиротворенность и гармонию».
«Начала со спокойствия. Долго смотрела, ходила вокруг, все не понимала: как вода может быть спокойной? Светит на нее солнышко из окна — она смеется, поставлю на плиту без огня — она трепещет от предвкушения, спрячусь с ней в темноту — она готова к колдовству (ой, даже в рифму!).
Подумала: может, она у меня в посуде неспокойная? Стала вспоминать, где вода спокойная. Вспомнилось озеро на заре, когда солнце еще не встало. Поставила свою воду в тенек за диван — вроде успокоилась. Нарисовала.
Дальше дело пошло быстрее. Прокипятила воду раз пять, насмотрелась. Нарисовала. И промежуточное состояние.
Только показалось мне, на огне она быстро умерла… Вроде пузыри, движение, огонь — а душа ее куда-то подевалась. Другое дело пар! Он да — и бурный, и живой».
Траектория движения
Первокурсницы начали ходить друг к другу в гости, обмениваться мнениями.
Девушка из Италии пишет девушке из Москвы:
«Вот и идейные споры у нас начались!
На мой взгляд, в нашем двадцать первом все имеет право на существование. И твоя любящая точность рука рождает замечательные по своей поэтичности образы — взять хоть море, или вечерний пейзаж в альбом Лене, или весенний микроскопический пейзаж с озером. Хотела бы я, кстати, взглянуть на твой можжевельник с иголочками!
Хорошо, что мы начинаем сами чувствовать, чего нам не хватает, а что нам и вовсе не нужно. Я вот считаю, что мне надо упражняться в двух направлениях: набивать руку и глаз в точности передачи форм, движений — и одновременно учиться еще выше парить над конкретикой, тогда будет больше легкости и поэзии. Ведь взять модернистов: тот же Модильяни, создавая утрированные образы, прекрасно чувствует и передает индивидуальные черты. И гогеновские женщины — все ж при них: и позы естественные, и никуда не заваливаются, и похожи на таитянок, а не на египтянок».
Девушка из Москвы отвечает девушке из Италии:
«Я не могу ответить на вопрос, что делает картину картиной. Наверное, пока не могу. Мне кажется, ответы будут разными — как с субъективной, так и с временной точки зрения. То есть конкретно для меня и сегодня (впрочем, как и раньше) играет большую роль похожесть. Я честно пытаюсь изменить такое восприятие, точнее, не изменить, а дополнить. Но пока плохо получается.
Хотела бы я нарисовать что-то, как О. Но не выходит у меня. Скатываюсь к детализации и похожести. Но, может быть, именно это мое? Может, пока и не надо себя ломать?
Так же, как и О., не стоит стремиться к фотографической точности. Ведь у нее так здорово получается изображать увиденное! Каждому свое, все имеет право на жизнь».
Возникло то чувство общности, которого не было вначале:
«Я даже не ожидала, что просто так приятно знать, что где-то в самых разных местах есть люди, которые рисуют луну или лепят фараонов».
Муж одной из курсисток назвал нас сектой.
Снять бы документальный фильм о том, как в разных странах на трех континентах представительницы прекрасного пола (у нас один мужчина на все четыре курса), уложив детей спать, или запершись от них в ванной, или вместе с ними, если уж без них никак, расстилают на полу рулонную бумагу или прикнопливают листы к стенам, кликают мышкой или пальцем на музыкальный файл и рисуют под ту же музыку совершенно разные картины; как они прослаивают акварелью бумагу, устраивая разным цветам рандеву на перекрестках, «спиралят» домашнюю утварь и перед тем, как съесть фрукт, подумывают, не нарисовать ли его сперва.
При этом:
«Дата конца света, назначенная по календарю майя на 21 декабря 2012 года, начинает волновать очень многих. Парад планет и приближение планеты Нибиру рисует самые разнообразные картины конца света в сознании многих. Предсказания майя, Нострадамуса и Ванги… Может, это и есть тот самый Судный день, описанный в Библии, который уничтожит всех людей на Земле?»
Мир сходит с ума, а мы себе рисуем. С нелегкой подачи Фридл.
Смена ритма
Из дневника 2000 года:
«Ох, скорей бы все осталось позади — и выставка, и книга… Просто не верится, что через полтора месяца в типографии изготовят печатные формы — и в первых числах июля из всей этой многолетней головной боли возникнет вещь и скоро станет привычной, как ножницы или ручки, раскиданные по всей квартире.
Осталось полтора месяца от всех этих двенадцати лет исследований. Не знаю, как будет оценен наш труд и будет ли. После Оксфорда я смогу, надеюсь, перевести дух, осмотреться и если не определиться в ином направлении, то хотя бы жить в прежнем с меньшей интенсивностью».
Речь шла о первом издании книги на английском языке «University over the Abyss» и ее презентации в рамках международной конференции в Оксфорде. На русском она появилась в 2006 году в четырехтомнике «Крепость над бездной» (книга третья — «Терезинские лекции, 1941–1944»).
Про беспорядок я написала мягко. На самом деле в то время у нас жила Алиса из Вены, которая в 1999-м верстала немецкую книгу про Фридл, довольно-таки шустро, и я решила позвать ее в Израиль, чтобы вместе быстренько сверстать эту. Нас поджимали сроки. Красотка Алиса влюбила в себя пол-Иерусалима. Квартира заполнилась ухажерами, один из них в припадке ревности вывалил на Алису дуршлаг с макаронами — к счастью, не горячими. В верстку постоянно вносились правки, в кухне сидела безумная англичанка, которую нам сосватал Федя для «окончательной корректуры». Англичанка эта преподавала в Лондоне английскую литературу, а в Израиле училась на клоуна, вместе с Федей. Она сказала, что наш английский заплюют в Оксфорде, что он американизирован и надо его англизировать. Англизированный текст укорачивался, картинки подскакивали кверху, Алиса сходила с ума. Она не отпускала меня от компьютера: я должна была следить за текстом — где курсив, где жирный шрифт, как соотносится документ с тем, что говорится на этой странице (английского Алиса не знала). В перерывах я готовила на десять человек, включая соавтора Виктора Купермана, англичанку, Алису и ее ухажеров, число которых всякий раз колебалось, Федю, Маню и их друзей, — так что тогдашнее желание жить с меньшей интенсивностью можно считать вполне оправданным.