. Он переживал наводнения, пожары, набеги, революции и драконов. Да, иногда лишь по воле случая, – но он их переживал. Жизнелюбивый и безнадежно корыстный дух города не сдавался ни перед чем.
До нынешних пор.
Ба-бах.
Взрыв вышиб окна, дверь и снес большую часть дымохода.
На улице Алхимиков такие случаи были не в новинку. Соседи предпочитали взрывы – те были хотя бы понятными и быстро закачивались. Они были лучше запахов, которые подкрадывались исподтишка.
Взрывы были частью обстановки – той, которая еще осталась.
А этот был особенно хорош, даже по стандартам местных ценителей. В глубинах клубящегося черного дыма просматривалось багровое сердце, а такое увидишь нечасто. Кирпичная кладка оплавилась сильнее обычного. По общему мнению, зрелище вышло впечатляющее.
Ба-бах.
Через пару минут после взрыва из бесформенного пролома на месте двери вывалилась фигура. Она лишилась волос, а та одежда, что на ней еще осталась, пылала.
Фигура подковыляла к небольшой толпе, любовавшейся разрушениями, и по прихоти судьбы положила перепачканную сажей руку на плечо Себя-Режу-Без-Ножа Достабля – продавца горячих мясных пирогов и сосисок в тесте, обладавшего почти волшебной способностью возникать там, где можно что-нибудь продать.
– Я слово ищу, – проговорила фигура мечтательным, потрясенным тоном. – Прям вот на языке…
– Волдырь? – предположил Достабль.
Потом к нему вернулось коммерческое чутье.
– После таких переживаний, – добавил он, протягивая кусок теста, в котором скрывалось столько переработанных органических отходов, что он готов уже был вот-вот обрести разум, – тебе обязательно нужно перекусить горячим мясным пирожком…
– Не-не-не. Не волдырь. Это такое слово, которое говоришь, когда что-то открыл. Выбегаешь на улицу и кричишь, – поспешно сказала дымящаяся фигура. – Особенное слово, – добавила она, морща лоб под слоем сажи.
Толпа, неохотно убедившаяся в том, что взрывов больше не будет, сгрудилась вокруг них. Это могло быть почти так же интересно.
– Ага, верно, – подтвердил какой-то старик, набивая трубочку. – Выбегаешь на улицу и кричишь: «Пожар! Пожар!»
Вид у него был торжествующий.
– Не, не то…
– Или «На помощь!», или…
– Нет, он прав, – сказала женщина с корзиной рыбы на голове. – Есть такое специальное слово. Оно заморское.
– Верно, верно, – поддакнул ее сосед. – Специальное заморское слово для тех, кто что-то открыл. Его какой-то иностранный тип придумал, когда ванну принимал…
– А вот я, например, – сказал старик с трубкой, раскуривая ее от тлеющей шляпы алхимика, – не понимаю, с чего людям в нашем городе бегать и кричать варварские слова только потому, что им ванна нужна. Да и вообще, посмотрите на него. Он ванну не принимал. Она ему не помешает, но он ее не принимал. И с чего ему тогда кричать заморские словечки? У нас и свои неплохие слова для того, чтобы кричать, имеются.
– Это какие? – спросил Себя-Режу-Без-Ножа.
Курильщик задумался.
– Ну, – сказал он, – например… «Я чего-то открыл»… или там… «Ура»…
– Да нет, я про того типа, который был из Цорта или еще откуда… Он сидел в ванне, что-то придумал, выскочил на улицу и заорал.
– А что заорал-то?
– Не знаю. Может, «Дайте мне полотенце!».
– Попробовал бы он у нас такое отмочить – точно заорал бы, – жизнерадостно сказал Достабль. – А вообще, дамы и господа, у меня тут с собой сосиски в тесте, от которых у вас…
– Эврика, – сказал покрытый сажей алхимик, раскачиваясь взад-вперед.
– И ничего я не вру, – возмутился Достабль.
– Да нет, я слово вспомнил. «Эврика». – Почерневшее лицо алхимика расплылось в беспокойной улыбке. – Это значит «Нашел».
– Что нашел? – не понял Достабль.
– То, что искал. Я вот нашел. Октоцеллюлозу. Поразительное вещество. В руках у меня было. Но я поднес его слишком близко к огню, – проговорила фигура озадаченным тоном человека, на волосок разминувшегося с сотрясением мозга. – Оч-чень важный факт. Надо его записать. «Ни в коем случае не нагревать». Оч-чень важный. Надо записать оч-чень важный факт.
И он, шатаясь, убрел обратно в дымящиеся руины.
Достабль посмотрел ему вслед.
– И что это было? – спросил он. Потом пожал плечами и закричал: – Пирожки с мясом! Горячие сосиски! В тесте! Такие свежие, что свинья еще пропажу не заметила!
Выбравшаяся из-под холма мерцающая, вихрящаяся идея была всему этому свидетельницей. Алхимик даже и не подозревал, что она рядом. Он знал только, что был сегодня необычайно изобретателен.
А теперь идею заинтересовал ум торговца.
Она знала этот склад ума. Она его обожала. Ум, способный торговать пирогами из кошмарных снов, годился и для торговли грезами.
Она взлетела.
На далеком холме бриз ворошил холодный серый пепел.
А ниже, в трещинке, что во впадинке меж двух камней, где боролся за жизнь хилый кустик можжевельника, пришла в движение крошечная струйка песка.
Ба-бах.
Потолочная штукатурка тонким слоем припорошила стол Наверна Чудакулли, нового аркканцлера Незримого Университета, который как раз пытался обвязать леской особенно несговорчивую муху.
Чудакулли выглянул в витражное окно. Над окраиной Морпорка поднималось облако дыма.
– Казначе-ей!
Казначей примчался через несколько секунд, совершенно запыхавшись. Громкие звуки его нервировали.
– Это алхимики, мэтр, – выдохнул он.
– Уже третий раз за неделю. Треклятые торговцы фейерверками, – пробормотал аркканцлер.
– Увы, мэтр, – отозвался казначей.
– И что они там делают?
– Не могу сказать, мэтр, – ответил казначей, переводя дыхание. – Никогда не интересовался алхимией. Она чересчур… чересчур…
– Опасна, – убежденно закончил аркканцлер. – Они только и делают, что смешивают все подряд и говорят: «Эй, а что будет, если добавить сюда капельку вон той желтой штуки?», а потом по две недели ходят без бровей.
– Я хотел сказать «непрактична», – поправил его казначей. – Они пытаются сложным путем добиться того, для чего у нас есть простейшая бытовая магия.
– А я думал, они пытаются вывести у себя из почек философские камни, или что-то в этом роде, – сказал аркканцлер. – Все это полная чепуха, вот что я тебе скажу. Ладно, я пошел.
Аркканцлер начал потихоньку пробираться к выходу из комнаты, и казначей поспешно замахал перед его лицом стопкой бумаг.
– Прежде чем вы уйдете, аркканцлер, – отчаянно заговорил он, – может быть, уделите время тому, чтобы подписать несколько…
– Не сейчас, – отрезал аркканцлер. – Мне тут кое-куда надо сходить, ага?
– Ага?
– Вот именно. – Дверь захлопнулась.
Казначей посмотрел на нее и вздохнул.
За долгие годы Незримый Университет перевидал самых разных аркканцлеров. Больших, маленьких, коварных, слегка безумных, крайне безумных – они приходили, исполняли свои обязанности – в отдельных случаях так недолго, что художники не успевали дорисовать парадные портреты для Главного зала, – а потом умирали. В мире магии у пожилого волшебника шансы на долговременную карьеру примерно такие же, как у испытателя пого-стиков на минном поле.
Но с точки зрения казначея это не имело особого значения. Да, имя время от времени менялось, но самым важным было то, что хоть какой-нибудь аркканцлер в университете имелся всегда, а самой главной задачей аркканцлера, как считал казначей, было ставить подписи на бумагах, предпочтительнее – по мнению казначея, – не читая.
Но этот аркканцлер был не похож на прочих. Начать с того, что он вообще редко появлялся на рабочем месте, разве только чтобы сменить перепачканную одежду. А еще он кричал на людей. Обычно – на казначея.
А ведь в свое время им показалось хорошей идеей назначить аркканцлером человека, нога которого уже сорок лет не ступала на порог Университета.
В последние годы разнообразные магические ордены так часто собачились между собой, что старшие волшебники в кои-то веки решили: Университету нужен период стабильности, чтобы можно было хоть несколько месяцев замышлять недоброе и плести интриги в тишине и покое. Покопавшись в архивах, они обнаружили Чудакулли Карего, который, став магом седьмого уровня в невероятно юном возрасте, двадцати семи лет, предпочел Университету фамильные владения в глубоком захолустье.
Он казался идеальным кандидатом.
– Вот кто нам нужен, – хором сказали они. – Чистый лист. Новая метла. Деревенский волшебник. Возврат к этим, как их там, корням чародейства. Неунывающий старичок с трубочкой и искорками в глазах. Такой, который одну травинку от другой умеет отличить и которому в лесу всякий зверь – брат. Он, наверное, еще и под звездами спит. И знает, о чем ветер шепчет, – а как же иначе. И каждое дерево по имени может назвать – вот увидите. И с птичками беседует.
Послали гонца. Чудакулли Карий вздохнул, ругнулся, отыскал в огороде посох, служивший шестом для пугала, и отправился в путь.
«А если он какие неудобства доставлять станет, – добавили про себя волшебники, – так от того, кто с деревьями разговаривает, отделаться будет – пара пустяков».
А потом он прибыл, и оказалось, что Чудакулли Карий действительно беседовал с птичками. Точнее, он на них орал, обычно что-то вроде: «Подстрелил тебя, зар-раза!»
Твари земные и птицы небесные и впрямь знали Чудакулли Карего. Они так наторели в распознавании образов, что в радиусе примерно двадцати миль от владений Чудакулли пускались в бегство, прятались, а в самых безвыходных ситуациях бросались в отчаянную атаку, едва завидев остроконечную шляпу.
В течение двенадцати часов после приезда Чудакулли поселил в буфетной свору охотничьих драконов, расстрелял из своего чудовищного арбалета воронов на древней Башне Искусства, выпил дюжину бутылок красного вина и завалился в кровать в два часа ночи, распевая песню с такими словами, что кое-кому из самых старых и забывчивых волшебников пришлось закопаться в словари.