– Думаю, нам стоит на них взглянуть, – решил он.
– Как скажете, аркканцлер, – покорно отозвался казначей.
Во всей мультивселенной действует нерушимое правило строительства зданий для показа движущихся картинок: архитектурная чудовищность задней их части должна быть обратно пропорциональна архитектурному великолепию фасада. Спереди – колонны, арки, позолота, фонари. Сзади – странные трубы, таинственные провисшие провода, голые стены, вонючие тупики.
И окно в туалет.
– И все-таки я не могу понять, почему мы должны это делать, – стонал декан, пока волшебники копошились во мраке.
– Заткнись и толкай, – прошептал с другой стороны окна профессор современного руносложения.
– Можно ведь было просто превратить что-нибудь в деньги, – продолжил декан. – Быстренькая иллюзия. Кому бы это навредило?
– Это называется «разводнение валюты», – сказал профессор современного руносложения. – За такое и в яму со скорпионами могут бросить. Куда я поставил ноги? Куда я поставил ноги?
– Да все в порядке, – сказал кто-то из волшебников. – Ну что, декан. Твоя очередь.
– О боги, – простонал декан, когда его потащили сквозь узкое окошко в невообразимую внутреннюю тьму. – Ничем хорошим это не кончится.
– Ты, главное, смотри, куда ноги ставишь. Ну вот, видишь, что ты натворил? Разве я не говорил тебе смотреть, куда ноги ставишь? Ну ладно, пойдем.
Они прокрались (или, в случае декана, прохлюпали) через закулисье в темный людный зал, где Ветром Сдумс держал для них свободные места, замахиваясь тростью на всех, кто к ним приближался. Волшебники бочком пробрались к сиденьям, спотыкаясь о ноги друг друга, и заняли их.
И уставились на затененный серый прямоугольник на другом конце зала.
Через какое-то время заведующий кафедрой сказал:
– Честно говоря, не понимаю, что народ в этом находит.
– А «калечного кролика» уже показывали? – спросил профессор современного руносложения.
– Да еще не началось, – прошипел декан.
– Я хочу есть, – заныл Сдумс. – Я старый человек, и я хочу есть.
– Знаете, что он натворил? – пожаловался заведующий кафедрой. – Знаете, что натворил этот старый болван? Когда юная дама с факелом провожала нас к нашим местам, он ущипнул ее за… за основание!
Сдумс хихикнул.
– Ой-ей! А твоя мамка-то знает, что ты гулять пошел? – прокаркал он.
– Все это плохо на него влияет, – проворчал заведующий кафедрой. – Не надо было его с собой брать.
– А вы понимаете, что мы пропустили ужин? – спросил декан.
Волшебники умолкли. Дородная женщина, пробиравшаяся мимо кресла Ветром Сдумса, неожиданно вздрогнула, подозрительно огляделась, но ничего не увидела, кроме очевидно дремавшего милого старичка.
– А по вторникам у нас подают гусятину, – продолжил декан.
Сдумс приоткрыл один глаз и надавил на гудок.
– Та-да-да-дам! Свистать всех наверх! – торжествующе провозгласил он.
– Видите, о чем я? – спросил заведующий кафедрой. – Он и какой век-то на дворе не помнит.
Сдумс скосил на него черный, похожий на бусину глаз.
– Может, я и стар и, мм, выжил из ума, – сказал он, – но голодать не собираюсь.
Он закопался в непредставимые глубины своего кресла и извлек на свет засаленный черный мешочек. В нем что-то звенело.
– Там у входа юная дама продавала специальную еду для движущихся картинок, – сообщил он.
– Ты хочешь сказать, что все это время у тебя были деньги? – поразился декан. – И ты не признался?
– А вы меня не спросили, – парировал Сдумс.
Волшебники пожирали мешочек голодными глазами.
– Там есть хлопнутые зерна с маслом, и сосиски в тесте, и такие шоколадные штуки с другими штуками сверху, – сказал Сдумс. Потом хитро улыбнулся, показав беззубые десны, и великодушно добавил: – Себе тоже можете купить.
Декан перечислял свои покупки.
– Ну что, – сказал он, – получается шесть патрицианских порций хлопнутых зерен с дополнительным маслом, восемь сосисок в тесте, большой стакан шипучки и пакетик изюма в шоколаде.
Он отдал деньги продавщице.
– Все так, – подтвердил заведующий кафедрой, собирая еду. – Э‑э. Как думаешь, может, нам и для остальных что-нибудь купить?
В картиночной будке изрыгал проклятия Безам, сражаясь со здоровенной бобиной «Сдутых шквалом», которая никак не хотела влезать в световой ящик.
А в нескольких футах от него, в специально огороженной части балкона, патриций Анк-Морпорка, лорд Витинари, тоже чувствовал себя не в своей тарелке.
Юная пара – он вынужден был это признать – оказалась довольно приятной. Вот только он никак не мог сообразить, почему сидит рядом с ними и что в них такого важного.
Он привык иметь дело с важными людьми – или, по крайней мере, с людьми, которые мнили себя важными. Волшебники становились важными посредством великих магических деяний. Воры становились важными благодаря отчаянному грабежу, и торговцы – хоть методы у них и были немножко другие – тоже. Воители становились важными потому, что побеждали в битвах и оставались в живых. Убийцы становились важными, умело обеспечивая жертвам раннее погребение. Дорог к славе было много, но все они были понятными, их можно было разглядеть. Они были в какой-то степени логичны.
А вот эти двое попросту принимали интересные позы перед этой новомодной машинерией для производства движущихся картинок. Самый захудалый актер городского театра был по сравнению с ними многогранным мастером лицедейства, однако никому и в голову не приходило выстраиваться на улицах и выкрикивать его имя.
До этого патриций клики не посещал. Насколько ему было известно, Виктора Мараскино прославил жгучий взгляд, от которого дамы средних лет, которым стоило бы уже остепениться, лишались чувств в креслах, а специальностью госпожи де Грех было томно себя вести, отвешивать пощечины и потрясающе выглядеть, раскинувшись среди шелковых подушек.
В то время как он, патриций Анк-Морпорка, правил этим городом, оберегал этот город, любил этот город, ненавидел этот город и всю жизнь положил на службу этому городу…
И тем не менее, пока простой народ занимал сиденья, острый слух лорда Витинари выцепил беседу двоих людей:
– А это кто там, наверху, сидит?
– Это же Виктор Мараскино и Делорес де Грех! Ты что, вообще ничего не знаешь?
– Да нет, я про высокого мужика в черном.
– А, этого я не знаю. Какая-то шишка, наверное.
Да, это было весьма любопытно. Можно было стать знаменитым просто потому, что ты, ну, знаменит. Патрицию пришло в голову, что это явление крайне опасное и, возможно даже, однажды ему придется кого-нибудь из-за этого убить, пусть и с величайшим нежеланием[25]. Но пока что на него падал отсвет славы поистине знаменитых людей, и, к собственному удивлению, лорд Витинари этим наслаждался. К тому же он сидел рядом с госпожой де Грех, и зависть прочих зрителей была настолько очевидна, что патриций практически ощущал ее вкус – чего нельзя было сказать о тех сухих белых воздушных штуковинах в пакетике, которыми ему предложили полакомиться.
По другую руку от него разъяснял принцип работы движущихся картинок этот чудовищный Достабль, весьма ошибочно полагавший, что патриций его слу-шает.
Неожиданно грянули аплодисменты.
Патриций склонился к Достаблю.
– А почему гасят лампы? – поинтересовался он.
– А‑а, сэр, – ответил Достабль, – это для того, чтобы лучше было видно картинки.
– Неужели? Логично было бы предположить, что от этого картинки станут видны хуже.
– С движущимися картинками все наоборот, – объяснил Достабль.
– Как интересно.
Патриций наклонился в другую сторону, к Джинджер и Виктору. К его легкому изумлению, они были крайне напряжены. Он заметил это, как только они вошли в «Одиоз». Юноша разглядывал нелепые украшения так, словно они внушали ему ужас, а когда девушка вошла в зал, лорд Витинари услышал, как она ахнула.
Они выглядели чем-то пораженными.
– Полагаю, все это для вас совершенно привычно, – сказал патриций.
– Нет, – признался Виктор. – Не слишком. Мы никогда раньше не были в настоящем картиночном зале.
– За исключением одного раза, – мрачно добавила Джинджер.
– Да. За исключением одного раза.
– Но вы же, а‑а, делаете движущиеся картинки, – благожелательно проговорил патриций.
– Да, но мы их никогда не видим. Только кусочки, когда рукояторы их склеивают. Единственные клики, которые я видел, показывали на улице, на старой простыне, – объяснил Виктор.
– Значит, для вас это все в новинку? – спросил патриций.
– Не совсем. – Лицо у Виктора было серое.
– Очень интересно, – сказал патриций и продолжил не слушать Достабля. Свой пост он занял не благодаря тому, что его интересовало, как устроены вещи. Его интересовало, как работают люди.
Сидевший чуть дальше Солл придвинулся к дяде и уронил ему на колени небольшой завиток пленки.
– Это твое, – сладким голосом сообщил он.
– Что это? – не понял Достабль.
– Да понимаешь, я вдруг решил по-быстренькому проглядеть клик, прежде чем его покажут…
– Правда? – спросил Достабль.
– И, не поверишь, прямо посреди сцены с пылающим городом я обнаружил целых пять минут с изображением тарелки ребрышек в Особом Арахисовом Соусе Харги. И я, конечно, знаю, откуда она там взялась. Но мне интересно почему.
Достабль виновато улыбнулся.
– Ну, я как подумал, – признался он, – если из-за одной маленькой картиночки люди бросаются что-нибудь покупать – только представь, что будет после пяти минут.
Солл не сводил с него сердитого взгляда.
– Ты ранил меня в самое сердце, – сказал Достабль. – Ты мне не поверил. Своему родному дядюшке. После того как я торжественно поклялся ничего больше не делать, ты мне не поверил? Ты огорчил меня, Солл. Я глубоко огорчен. Что сталось с честью?
– Думаю, дядюшка, ты ее загнал кому-то по де-шевке.