— Видишь ли, детка, когда началась война и ты ушла на фронт, Павел Петрович затосковал ужасно… я даже рассказать тебе не могу, как он, бедный, переживал… Единственный ребенок, слабая девочка где-то там — на войне… Ведь он любил тебя больше жизни, в тебе видел и маму твою покойную, и все, все, весь свет был в тебе… Как он ждал письма, какой-нибудь весточки от тебя, но весточки все не было, не было, и когда наконец пришел этот единственный треугольник от тебя, его уже не стало.
— Я не могла писать, Анна Ивановна. Такие условия были…
— Не стало нашего Павла Петровича… Война его убила, война. Как он переживал каждую сводку про наше отступление… не мог примириться… Просто физически угасал, и все молчал, молчал… Потом первый удар, второй… Без сознания, все с тобой говорил — будто ты рядом… Мы по очереди дежурили возле него… Вот так-то, Машенька, родная… В наробразе хлопочут — хотят имя его присвоить школе… Так-то… Ну, а ты? И как вы думаете жить, какие планы?
— Я на медицинский, — сказала Маша, — если примут. А Сергей — он ведь, Анна Ивановна, из летной школы на фронт ушел…
— А семья ваша, родители?..
— Сережа детдомовец, — сказала Маша.
Сергей давно уже к чему-то прислушивался и все посматривал в сторону полуоткрытой двери.
— У вас там, кажется, вода льется… — сказал он Анне Ивановне.
— Это я кран оставила, когда вы пришли, — засуетилась она и пошла на кухню закрывать кран.
Сергей и Маша переглянулись: для них вода, звук текущей воды означал нечто для других недоступное.
Потом они шли все вместе по школьному коридору, мимо закрытых классных дверей.
Маша открыла одну из них, заглянула, подошла к парте — крайней, у окна. Потрогала ее, села…
В учительской Анна Ивановна подвела гостей к висящей на стене, оправленной в рамку фотографии.
— Твой выпуск, — сказала она, — мы его потому здесь поместили, — обернулась она к Сергею, — что они ведь все, всем классом ушли добровольцами на войну. Кто в сандружину, кто в армию, кто в ополчение… все. Вы тут Машу не узнаете, Сергей?
Прищурившись, пробежал Сергей взглядом по лицам и указал на самую красивую девочку в центре группы.
— А вот и нет! — засмеялась Маша. — Это Колокольчик — Валька Колокольчикова. Ты просто подхалим и выбрал самую хорошенькую. А я — вон наверху, лягушка.
— Да, дети… — сказала Анна Ивановна, — дети, дети… Из этого выпуска две трети погибли… Вон — Коля Образцов, Синельников Володя… какой был способный мальчик… Калинин Марат — помнишь, как дразнил тебя… Дети…
Анна Ивановна называла имена, а Маша проводила пальцем по лицам тех, о ком она говорила.
— … Кудояров Сева… о нем… «Правда» писала, вызвал огонь на себя — Герой Советского Союза… посмертно… Трое без вести пропали — Юлик Трифонов, Гросман, Татарская Аня… господи, господи, какую страшную цену мы заплатили… Да, вот кто жив и кто в Москве — Шаров, он недавно заходил ко мне — твой рыцарь Митя Шаров. — И, обратившись к Сергею, Анна Ивановна продолжала: — Невозможно представить себе, сколько шуток, сколько острот было у нас в школе по этому поводу! Чуть ли не со второго класса объявился у Маши верный рыцарь. Вы себе представить не можете, что этот бедняга перетерпел за школьные годы! Вечные насмешки ребят, Машины розыгрыши, иной раз очень злые… Хочешь, Маша, я тебе его адрес дам?..
Сергей и Маша сидели на скамейке возле памятника Пушкину. Мимо них шли прохожие, у их ног играли дети, с улицы доносились гудки автомобилей и звонки трамваев.
Изредка только кто-нибудь взглянет на худенькую девушку в военной форме и сидящего рядом старшего лейтенанта.
А они смотрели, смотрели на проходивших и молча, понимающе переглядывались, когда какой-нибудь малыш убегал от зазевавшейся матери или влюбленные, никого и ничего не видя вокруг, шли в состоянии прострации.
И тень листвы покачивалась на песке, тени и солнечные блики покачивались на земле перед Сергеем и Машей.
— Подумай, — сказал Сергей, — мы живы…
Маша прижалась к его плечу.
— Давай так, — она подняла указательный палец, — пусть у нас будет знак. Если я покажу тебе этот палец — значит, я сказала: «Подумай, Сережа, мы живы». Ладно?
Сергей кивнул головой и тоже поднял указательный палец.
Возле них остановились, закуривая, двое мужчин.
— Фу, какая жара, — сказал один, — что будем делать?
— Приходи, составим пульку, убьем вечерок.
Сергей и Маша улыбнулись, посмотрев друг на друга, и потом взглянули вслед жаждущим «убить вечерок».
Маша достала из кармана гимнастерки маленькое зеркальце и расческу.
— Подержи. — Она дала зеркальце Сергею и стала причесываться.
— Что ж он не идет, твой рыцарь? Может быть, ему записку не передали?
— Алло! Маша! — послышался возглас.
— Шарик! — закричала она. — Митенька!
Маша бросилась навстречу высокому молодому человеку в железнодорожной форме.
Они обнялись расцеловались, и Маша подвела его к Сергею.
— Вот, Сережа, это и есть Митя Шаров. Слушай, как же ты вырос! Вдвое. Да еще в этой форме… Ты же был лейтенант, по-моему… Что же это — теперь машинистом заделался? Или большим начальником?
Митя пожал руку Сергею, сказал степенно:
— Шаров, — и уселся на скамью рядом с Машей.
— Правда, Митя, — теребила она его, — рассказывай, что ты? Как ты? Где ты? И что за форма?
— Так… — неопределенно ответил Митя, — одно задание…
— Ну, узнаю… — захохотала Маша, — вечно у Шарика какие-то тайны. И ведь все врет, все врет. Брось трепаться, Митька, говори, как человек. Может, и правда стал большим начальником?
— Закуривайте, — протянул Митя пачку «Казбека» Сергею. — Нет, Маш, никакое я не начальство. Меня за мой язык в два счета выставили бы. Сама знаешь…
— Да, что верно, то верно. Митька вечно учителей доводил… Я с этим паразитом на одной парте сидела, и он все у меня сдувал. А помнишь, с Тонькой?..
Оба рассмеялись.
— А Марат…
— Погиб Марат, — сказала Маша, и они замолчали. Потом Маша спросила:
— Ну, а что делать собираешься?
— В медицинский мечу.
— Быть не может?! И я туда. Во второй или в первый?
— Я бумаги во второй подал.
— Вот здорово, и я туда!
— Опять вместе. Если не завалимся, конечно. Тебя примут точно — фронтовичка… А вы, Сережа?
— «Завыкал», — сказала Маша, — не больные и на «ты» перейти.
— Давай на «ты», правда. А ты куда?
Сергей улыбнулся.
— Скорей всего в таксисты подамся. Буду вас возить, «на лапу» брать.
— Он в академию Жуковского поступает, Сережа — летчик, — сказала Маша. — Ну что ж, ребята, заключим тройственный союз…
Заложив руки за спину, Митя сказал:
— Ладно, оставь это. Я хочу, чтобы Сергей знал. Хочу в открытую. Давайте в открытую. Вот что, Сергей. Я люблю Машу. Давно люблю. И мы клялись друг другу быть навсегда вместе. Вот какие дела. Война нас разлучила. Я искал Машу все время. Наверно, сотни запросов писал и не мог найти. И если мы наконец встретились… Сергей, ты должен дать мне возможность поговорить с Машей наедине.
— Моего согласия, кажется, вообще не требуется? — усмехнулась Маша. — Вы будете решать вдвоем?
— Я буду дома, Маша, — сказал Сергей и, не прощаясь с Дмитрием, ушел.
По улице Горького пешеходы двигались сплошной массой, как в театральном фойе во время антракта.
Солнце, теплынь, еще праздничная, победная атмосфера — все располагало к медленному, прогулочному шагу — люди шли не спеша. Великое множество военных от рядового до полковника то и дело козыряли друг другу при встрече. Редко-редко попадалось озабоченное лицо или спешащий человек, который переходил на мостовую, чтобы обогнать медлительных прохожих.
И, может быть, никогда еще в обычный будний день не видела улица такого множества улыбок, такого сияния глаз, таких добрых лиц.
Случалось, что Сергей не замечал приветствия встречного военного и не отвечал на него. Не замечал он и любопытных девичьих взглядов и шепчущихся подружек, смеющихся, глядя ему вслед.
— Товарищ старший лейтенант, — остановил его офицер с красной повязкой на рукаве — начальник патруля. — Почему не приветствуете старшего по званию?.. Что у вас с рукой?
Сергей недоуменно посмотрел на него, затем перевел взгляд на кулак — с него лилась кровь. Он разжал руку — на порезанной ладони лежали осколки раздавленного зеркальца.
— Давайте в аптеку — вон на углу, — сказал офицер, — что же это вы так…
— Нет, Митя, — говорила Шарову Маша. Они сидели на той же скамейке на бульваре, рядом играли ребята, гоняли мяч. — Нет, все это детство… Слишком многое встало между нами тогдашними и теперешними…
— Ты просто все забыла… ты не представляешь себе, как я тебя искал…
— Ничего, Митенька, — Маша гладила его по голове, перебирала волосы, — все образуется. И потом, ты как-то игнорируешь самое главное: я люблю Сергея, и нас с ним война связала. Намертво. Навсегда.
Митя схватил ее руки.
— Пойми, я не могу жить без тебя, не могу…
И тут большой резиновый мяч с силой ударил Митю в лицо. Он вскочил, бросился к ребятам. Они наутек. Маша смеялась. Старалась сдержаться, но смех разбирал ее все больше и больше Она хохотала.
Митя, обиженный, стоял рядом. Наконец Маша взяла себя в руки, сказала серьезно:
— Прости, не сердись… И почему ты все-таки в форме железнодорожника? — Маша прыснула снова.
— Да потому, что военная износилась до дыр. А эта осталась от Вани, старшего брата. Был машинистом, то есть гражданским, а его наповал, во время рейса. Разбомбили состав с эвакуированными…
— …Знаешь, Машенька, — сказал однажды Сергей, — до моей комиссии два дня, а у меня есть давний долг, до войны еще все собирался съездить в свой детдом, повидать нашу нянечку — «Пятихворовна» мы ее звали. Видно, какое-то имя мы так переболтали. Она нас жалела. Веселая такая была, вечно шутит, песенки нам поет. А то поплачет, когда кто обидит… Пятихворовна… добрая душа. Сто раз собирался и ни разу не съездил. Не знаю, жива ли? Ведь вечность прошла…