— Да, представьте себе. А насчет солипсизма — прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.
— «Ходил вчера в Петровский парк, — прочитала Нина, — и подумал: если я закрою глаза — сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза — снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу»…
— Ну, вот, куда дальше — солипсизм чистой воды!
И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны… — сказала Нина, — например: «Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий». «Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового». И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.
— Прочти.
— Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится — читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной — потому у меня такие сны… Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
— Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро, — сказал декан, — речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.
— Ставлю на голосование…
— Подожди, — сказала Маша, — у меня вопрос.
— Давай.
— Кто украл у Ивана тетрадку?
— Это не имеет никакого отношения к делу.
— Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы должны выгнать из организации вора и доносчика.
Поднялся шум. Маша встала.
— Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не давал.
— Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
— Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех касается!
— Я взял тетрадь, — встал с места красивый паренек.
— Ты?.. — привстал потрясенный Пастухов. — Ты?.. Быть не может…
— Хорош дружок, — сказала Маша.
Пастухов продолжал с недоумением смотреть на своего друга.
— Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим, тоже…
— Вот что, ребята, — вмешался декан, — так у вас бюро кувырком пойдет. Решайте вопрос, который стоит в повестке дня, — о Пастухове. А потом можете заниматься чем угодно.
— Хорошо, — сказала Маша, — только я хочу вслух сказать этому Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
— Будешь говорить, Пастухов? — спросила Орлова.
Пастухов встал.
— Ты с какого года, между прочим? — Орлова заглянула в бумаги. — С двадцать восьмого?
— Ага, с двадцать восьмого.
— Не из кулаков?
— Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу…
— Но, но… язык придержи.
— Почитала бы хоть личное дело… Батю кулаки убили и мать сожгли… мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие люди.
— Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
— Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
— Я тебе, Пастухов, не Нинка.
— Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне скрывать нечего. А вот в чем признаю вину — не наловчился отличать змею от человека. Это я про тебя, Савельев.
— Ладно, вопрос ясен, — сказала Орлова, — садись, Пастухов. Переходим к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана, прошу поднять руки.
Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
Декан посмотрел на него.
— А ты, Шаров, что — против? Или тебе особое приглашение требуется?
И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
— Кто против?
Поднялись две руки — Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце стола.
— Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против — два. Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
— Бумажные души, — сказала Маша.
— Много себе позволяешь, — ответила Орлова.
— Да… — Маша собирала со стола свои вещички: авторучку, блокнот. — Насчет совести у вас тут, братцы…
— Поучи, поучи нас…
— Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал подлость — и все. Это тебе… ну, не шахматы — сбросил фигурки и давай по новой… по-другому сыграю…
— Тут, Ковалева, подлостей никто не делал, — сказал декан, — и ты не очень…
— Это кто как считает, — отрезала Маша, — что подлость, а что достижение.
И вышла в коридор.
Ее догнал Шаров.
— Знаешь, Маша, декан меня вызывал…
Не останавливаясь, Маша сказала:
— В разведку с тобой не пошла бы, Шаров. Прощай, герой. — И ушла.
Подняв воротник своей железнодорожной шинели, поеживаясь от холода, Шаров топтался против общежития, поглядывал на освещенные окна второго этажа и не решался зайти. Даже сквозь закрытые рамы доносился на улицу веселый шум свадьбы.
Она справлялась все в той же комнатке общежития. По этому случаю мебель была вынесена, а вместо нее из столов и гладильных досок составлен один общий праздничный стол. Катю вместе с бельевой корзиной на этот вечер взяла к себе комендантша.
Во всю мощь хрипел патефон. Объединенными усилиями хозяев и гостей стол уставлялся тарелками с капустой, свеклой, турнепсом, который в те времена перешел из кормушек животных на столы москвичей. Народу набилось видимо-невидимо. Кому не хватило места за столом, уселись на подоконнике, на фанерных ящиках, на сложенных стопками книгах.
— Одни, правда, гарниры, но зато от пуза! — кричал летчик Андрей, разливал по кружкам и стаканам разбавленный спирт.
— А где же Маша? Что за свадьба без невесты?
— Одевается у комендантши.
— Э, нет, нет, — говорил Сергей, пересаживая гостей, — так не пойдет. Что ж это получится — мединститут с одной стороны, а наши ребята отдельно. А ну, давайте, давайте, пересаживайтесь.
Шло веселое переселение однокурсников Сергея — студентов-автодорожников — к студентам-медикам, а более всего — к медичкам.
— Интеграция, интеграция! — кричал кто-то. — Девушки, сюда!
Кончилась очередная пластинка, и тут как раз появилась Маша с двумя подружками.
Вместо старой гимнастерки, защитной юбочки и кирзовых сапог — платьице в горошек, туфли на высоких каблуках и прическа — самая настоящая парикмахерская прическа: светлые волосы, уложенные крупными волнами.
— Братцы! — крикнул Ваня Пастухов. — Вы смотрите, Маша, оказывается, почти красавица!
— Спасибо, Ваня, за «почти». Видно, у тебя остатки совести сохранились.
Смеялись, шумно рассаживались за столом.
— За вас, ребята: Маша, Сережа…
— Нет, — сказал Сергей, — за тех, кто не вернулся. Все поднялись, молча выпили. Постояли.
— Ну, а теперь за молодоженов!
— Горько!
— Горь-ко! Горь-ко!
Обняв Машу, Сергей шепнул ей на ухо:
— Подумай, мы живы…
Шумела свадьба, наперебой выкрикивались тосты, пытались петь, сыпались анекдоты.
— Да это что — детский сад? — кричал прежде всех захмелевший студент по прозвищу Тихоня. — Я вам сейчас потрясающий анекдот расскажу. Где у вас тут отдушина?
Смеялись.
Затаскивали на свадьбу всякого, кто проходил по лестнице общежития.
— Можно к вам?
В проеме дверей показался декан мединститута Проскуряков.
— Вы?.. — Маша с удивлением смотрела на него.
— Простите, что без приглашения…
— Заходите, Михаил Степанович.
Вслед за деканом вошла его жена. Оба были нагружены свертками, тяжелыми авоськами.
— Не обессудьте, мы тут с некоторым харчем, так сказать… Это жена — Валентина Алексеевна. Проще — Валя.
— Знакомьтесь, ребята, кто не знаком. Это наш мединовский декан Михаил Степанович и его жена…
— Валя… Валя, — говорила жена декана, протягивая студентам пухлую руку в кольцах, — просто Валя…
— Еще раз простите, что ворвались без приглашения… — говорил декан, — примите в компанию.
— А вы извините, что так тесно. Садитесь, пожалуйста. Только вот продукты зачем же?..
— Ну, это ты, Серега, брось, — усаживал Сергея на место Толкунов. — Продукты как раз очень уместны… Э… да тут и вино и водочка… братцы, тут и колбаска и сыр — живем! Ну, товарищ декан, это очень симпатично с вашей стороны. А то у нас тут, честно говоря, одни только гарниры, гарниры, гарниры…
— Позвольте мне тост, — поднялся декан.
— Тихо, ребята, дайте послушать…
— Сегодня у нас с Машей произошло на комсомольском бюро нечто вроде столкновения. Принципиальное расхождение, если хотите… И тем не менее — вернее, тем более — мне захотелось зайти, поздравить ее…
Декан говорил гладко, как человек, часто выступающий и привыкший к тому, что его внимательно слушают. За толстыми стеклами очков в черной роговой оправе его глаза смотрели строго и умно.
Он говорил хорошо поставленным низким голосом:
— …удивительный процесс происходит ныне в вузах: свежий ветер ворвался в наши аудитории. Вместо мальчиков и девочек со школьной парты, вместо детей, не нюхавших еще жизни, пришли вы, люди, опаленные войной, знающие о жизни такое, о чем иной старый мудрец не подозревает… Хочу выразить вам, товарищи, свое глубокое уважение, особенно же вам, Маша, и таким, как вы, девушкам, прошедшим дорогами войны, дорогами крови и страданий, — нашим дорогим сестрам. Земной вам поклон. Простите за некоторую высокопарность, но, поверьте, она от переполненного сердца.
Декан сел на место, и все шумно зааплодировали.
Тихоня, может быть, даже более шумно, чем требовалось, бил в ладоши, высоко поднимая руки и скандируя: