— Вер-но! Вер-но! Мо-ло-дец, де-ка-ни-ще!
— За тост спасибо, — сказала Маша, наклоняясь через стол к декану, — но Ваню Пастухова не отдадим. Вы про фронтовиков еще не все знаете.
— Ребята, — кричал кто-то из коридора, — дали бы для атмосферы музыку!
— Пластинки у меня не первой молодости, — оправдывался Толкунов, вращая ручку патефона.
— Ничего, крути давай!
Летчик Андрей налил декану.
— Ему нельзя… — зашептала Андрею за спиной мужа Валя, жена Проскурякова.
— Ничего, это же разбавленный. — Андрей протянул свою кружку. — Давай, декан, чокнемся. Ты хорошую речь толкнул. Правильную речь. Давай. И чтоб до дна.
Они чокнулись, выпили.
— Бр-рр… — Декан поспешно закусил и опустился на место. — М-да… — сказал он, оглядывая комнату, — невелика жилплощадь. Надо будет поставить вопрос… семья-то перспективная…
Андрей рассмеялся:
— Настолько перспективная, что вот справляем свадьбу, а у них уже имеется Катерина восьми месяцев от роду.
Зашипел патефон. При первых же аккордах Маша и Сергей переглянулись.
Послышался голос певицы:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось…
Маша закрыла уши руками.
— Только не это! — крикнул Сергей. — Сними, сними, пожалуйста… — И сам бросился к патефону, остановил его.
— Ладно, не надо музыки. Сами давайте споем…
Пели. Пели и пили. Валя безуспешно пыталась удержать мужа, когда ему подливали спирт в стакан.
— Товарищи, пожалуйста, вы не знаете, ему нельзя пить…
— Отстань, — говорил досадливо декан.
Он быстро хмелел. Подпевал студентам. Пил то с одним, то с другим на брудершафт.
Он снял очки, и лицо его оттого необыкновенно преобразилось: глаза теперь не казались уже ни умными, ни строгими — это были круглые, глупые и страшноватые глаза совы.
Общий разговор сменился множеством частных — по два, по три человека говорили, каждая группа о другом, и все сливалось в невообразимый гул. Приходилось перекрикивать его.
Одни кричали о смысле жизни, другие о карточках, третьи выясняли, что есть любовь…
Кто-то доказывал, что он умнее всех, кто-то поносил чинуш и бюрократов…
Валя все тревожнее смотрела на мужа и перехватывала стакан, когда Проскуряков протягивал к нему руку.
Увлеченный беседой с сидящим рядом летчиком Андреем, декан не замечал маневров жены… Пьянел декан — жестче становилось лицо, злее глаза, резче голос. Внешне опьянение ни в чем больше не выражалось.
Но он уже не болтал, как прежде, то с одним, то с другим. Разговор теперь шел только с Андреем, только к нему обращался Проскуряков.
— …общество наше, — говорил он, — разделено теперь вот так, красной чертой: по одну сторону вы, фронтовики, по другую — все мы, остальные, второй сорт. Я не оспариваю — были на фронте подвиги, конечно, были. Но, если разобраться, понимаете, копнуть поглубже… Что такое фронтовая жизнь? Мы сидели на голодной норме, в иных местах просто голодали, а все шло куда? Фронту, фронту, фронту…
К Проскурякову постепенно стали прислушиваться. Затухали другие беседы, и в конце концов декан оказался в центре общего внимания…
Он не замечал этого и продолжал говорить, обращаясь только к Андрею.
— …Конечно, определенный риск быть раненым или убитым… Но риск был далеко не всегда. Знаем, как жили офицеры…
— Миша, — дергала мужа за рукав жена, — Миша, нам домой пора, послушай, Миша.
— Знаем и про трофейные шоколады и французские коньяки… Было ведь это? Было. Давайте справедливо.
Сергей сидел, повернувшись в сторону декана, как бы напряженно ожидая чего-то.
Маша, побледнев, взяла было его руку.
Но Сергей встал, обошел стол и остановился рядом с Проскуряковым.
Глаза декана зло поблескивали, ноздри острого носа раздувались, зубы хищно посверкивали за тонкими губами.
— …А как раздавались награды… — говорил Проскуряков, — что ж мы не знаем, сколько штабным деятелям сыпали боевых орденов?.. А девицам тоже знаем, за что давали… не секрет…
Жена декана, видя, что катастрофы не избежать, опустила голову.
— …Что такое одна женщина среди сотен мужиков? Фронт, фронт, а физиологию не отменишь… Ведь не отменишь, верно?
— Встать! — крикнул Сергей, схватив декана за грудки, и поднял его с места.
Не поняв, что произошло, не протрезвев, Проскуряков с недоумением уставился мутным взглядом на Сергея:
— Что случилось?..
— То случилось, что «позвольте вам выйти вон», как сказано у Чехова.
Сергей и Андрей повели декана к дверям и вывели на лестничную площадку. Кое-кто из студентов попытался выйти туда же, но Андрей плотно прикрыл дверь, сказав:
— Не надо, ребята, у нас тут будет разговор. Подайте только его вещички…
Сергей между тем хлестнул декана по физиономии — раз, другой и третий.
— Будешь отвечать! — неожиданно высоким, женским голосом взвизгнул Проскуряков.
— Ответим, ответим, — сказал Андрей.
Кто-то просунул в дверь деканову шубу и шапку, шепнув:
— Ребята, может, подсобить?
— Не волнуйся, справимся, — ответил Андрей и снова закрыл дверь.
Продолжая по-прежнему держать декана левой рукой за грудки, Сергей поднес к его носу большой костлявый кулак:
— Помни, мразь, слякоть обывательская, если еще раз посмеешь сказать слово «фронтовик» своим поганым ртом, узнаю и убью, помни, сволочь, не спрячешься, найду…
В дверь просунулась рука с куском колбасы:
— От его колбасы вот осталось.
Вместе с Андреем Сергей свел декана вниз и открыл дверь.
— Пусти… — просительно сказал Андрей и, отодвинув Сергея, поддал декану так, что тот вылетел на улицу прямо в снежный сугроб.
Сергей кинул ему шубу, шапку и захлопнул дверь. Андрей подобрал с пола колбасу, открыл дверь и тоже кинул вслед.
Митя Шаров, только было собравшийся уходить со своего поста, увидел, как некто вылетел из двери общежития и хлопнулся в сугроб. Подойдя ближе и узнав декана, Митя растерянно сказал:
— Михаил Степанович… что ж вы ушли так рано…
Плакала навзрыд Валя, деканова жена, и сквозь слезы бормотала:
— Стыд… Стыд какой… Боже мой, какой ужас… идти надо…
— Да плюньте вы на него, садитесь к столу…
Все успокаивалось, студенты рассаживались на свои места.
Сергей шепнул, усмехнувшись, Маше:
— Кажется, я наладил твои отношения с деканом.
— Переживу как-нибудь, — ответила Маша и поцеловала его.
Общее настроение, однако, было испорчено. Все молчали.
— Черт, нехорошо все-таки получилось. Декан как-никак… — сказал Тихоня, — подлец, конечно, но декан…
— Да, пожалуй, скандала не избежать…
Ничего, однако, не произошло. Ровно ничего.
Никто никого никуда не вызывал, никого ни о чем не спрашивали — будто ничего не случилось.
Декан держался как ни в чем не бывало. Нормально здоровался со студентами, в том числе и с Машей. Деловито отвечал на деловые вопросы, словом, исполнял свои обязанности так, будто никогда ни на какой свадьбе и не бывал.
И промолчал, когда общее комсомольское собрание не утвердило решение бюро об исключении Пастухова, ограничившись выговором с предупреждением.
Зима в тот год стояла свирепая и тянулась бесконечно. Холодно было в аудиториях, холодно в общежитии.
Комендантша Котеночкина забирала к себе каждое утро Катю, возилась, кормила, ухаживала за ней, как за родной, но при этом, зайдя за ребенком, всякий раз с некоторыми вариациями выражалась примерно так:
— Уроды, чистые уроды… и кто только дал вам права детей рожать?.. У самих в кармане вошь на аркане, а туда же — семья, детей производят… И нет, чтобы ребенка ростить, — куда там… «Мы ученые, мы книжки читаем, мы в тетрадочки пишем, мы по институтам бегаем»… День-деньской бегаем, бегаем, а дите Котеночкина пеленай, Котеночкина смотри, Котеночкина корми… Котеночкина обстирывай…
Когда же комендантша оставалась наедине с ребенком, она давала волю своей любви, без конца целовала Катю, давая ей ласковые прозвища.
Дурно сложилась жизнь этой женщины — без любви, без детей, и все доброе, что накопилось, что требовало душевного выхода, — все обратилось к чужому ребенку, что стал ей родным и так нуждался в ней, так радостно отзывался на ее ласки.
Стоило Кате увидеть Котеночкину или только услышать ее голос, как круглая Катина мордочка расплывалась в улыбке.
Как только грозная комендантша брала ребенка на руки, Катя хватала ее за нос или за губу и беззубо смеялась, ни за что не соглашаясь отпустить.
И эти часы были счастьем, отпущенным Котеночкиной.
Маша женским чутьем разгадала все это и старалась не задеть, не обидеть ее чувство.
Комендантша принесла керосинку и велела Маше ставить ее с прикрученными, чуть-чуть горящими фитилями под бельевую корзину, в которой спала Катя, ибо холод в комнате стоял ужасающий.
Однажды ночью Маша проснулась оттого, что под одеяло к ней забрался мышонок. Маша не испугалась, не почувствовала ни отвращения, ни брезгливости. Она просто вытряхнула его и плотнее завернулась в суконное одеяло, подоткнув края со всех сторон под себя.
Однако через некоторое время мышонок снова оказался под одеялом и замер, прижавшись к Машиному бедру. От холода, что ли, спасался? Маша спала одетой, под суконным одеялом, и то никак не могла согреться.
В общем, мышонок остался и каждую ночь стал забираться к Маше под одеяло, а к утру исчезал.
Сергей смеялся и оставлял в углу то крошки, то корки хлеба.
Так из-за холодов их семья увеличилась на одну мышь.
Случалось, что комендантша Котеночкина, все так же грубо отчитывая Машу и Сергея, приносила им то супу в кастрюльке, то несколько картошек.
Благодарить ее было невозможно. При первой же попытке она так их срезала, что больше они ей никогда и ничего не говорили, молча принимая драгоценные дары.
Возвратясь однажды домой, Маша увидела на подоконнике небольшую закопченную кастрюлю. Заглянула — видимо, суп. Его было немного — примерно одна тарелка.