- Это не всегда так, - осторожно поправил заведующий. - Увы, в случае с Красильниковым произошло наоборот: уволить его по своей инициативе мы не могли, не было достаточных оснований. Но, простите за откровенность, избавиться от такого, с позволения сказать, работничка хотели. Вот и пришлось изыскивать средства, ставить вопрос о переводе. В целях изоляции от коллектива. - Чтобы придать вес своим словам, он сослался на начальство: - Прежде чем принять это решение, я советовался в управлении, и там меня поддержали.
- Интересно, - заметил следователь. - И кто именно?
Харагезов снова стал неподвижен и шевельнулся только после паузы, которой с лихвой бы хватило, чтобы навести объектив на резкость и щелкнуть затвором.
- Простите, как - кто?
- Кто поддержал?
- Ах кто? - Он вперил удивленный взгляд в собственный носовой платок. - Знаете, вопрос решался еще в прошлом году, так что мне потребуется время, чтобы...
- Хорошо, оставим это. Продолжайте.
Харагезов замялся.
- Если вы настаиваете, я могу позвонить в управление и уточнить, предложил он.
- Не надо, мы сами разберемся.
От уверенно произнесенного "разберемся" Алексея Михайловича бросило в холодный пот. Он заерзал на стуле, представив, что значит "разберемся" и какие это "разберемся" повлечет последствия лично для него. "Они разберутся, - с тоской подумал он. - Они во всем разберутся. И устроят тебе, дорогой товарищ, показательный суд с общественным обвинителем в лице того же Щебенкина..."
А пока ему продолжали задавать вопросы.
- Скажите, Красильников не жаловался вам на низкую зарплату, на нехватку денег?
- Ну что вы, он получал до ста шестидесяти рублей плюс премиальные.
- А сверху?
- Простите, не понял?
- Брал он "левые" заказы?
- Вообще-то мы боремся с этим позорным явлением. В целом коллектив у нас здоровый...
- Значит, не брал?
- Ну, за всем разве уследишь, - уклончиво ответил Харагезов. - Ходил у нас слушок, что он занимался частными заказами, но за руку в таких случаях поймать трудно. И потом, борьбой с преступностью занимаются специальные, уполномоченные на то органы, мы не вправе вмешиваться в их деятельность. Существует милиция, народный контроль...
- А как он вообще относился к деньгам?
- Я не припомню случая, чтобы у нас с ним заходил разговор о деньгах.
- Мы договаривались, что вы будете откровенны, - напомнил следователь. - Так что постарайтесь вспомнить. Мог он, к примеру, одолжить деньги товарищу?
Харагезов собрался с духом и выпалил:
- Не думаю. Не тот он человек, чтобы вкладывать деньги, не предусмотрев процентов прибыли.
Заявление плохо вязалось со сказанным раньше, но сидевший за столом следователь не подал виду.
- Понятно. А его семейные отношения? Что вам, как руководителю, известно о его личной жизни?
- Трудный вопрос. - Харагезов искал, за что бы зацепиться, так как тема личной жизни Красильникова непосредственно его не касалась и была сравнительно безопасной. - У него есть дочь. Учится во втором классе. Жена не работает. - Видя, что следователь ждет продолжения, добавил: - Мы с ним были не настолько близки, чтобы делиться своими семейными проблемами. Как там у него с женой складывалось - я не в курсе, но на днях мне звонила девушка, интересовалась Игорем. И это не в первый раз. Раньше ему тоже звонили.
- Вы уверены, что звонила посторонняя девушка, а не жена Красильникова?
- Конечно, посторонняя, - оживился Харагезов. - Жену зовут Тамара, а звонила Таня.
- Она что же, назвала себя?
- Нет. Просто я слышал, как кто-то во время разговора позвал ее, обращаясь по имени, и она ответила, что через минуту освободится.
- Так когда вам звонила эта самая Таня?
- Позавчера, кажется. Да, позавчера. В первой половине дня. Спросила, вышел ли на работу Красильников. Я сказал, что нет. Тогда она поинтересовалась, не болеет ли он и если болеет, то когда выйдет... Харагезов запнулся.
- И вы ответили, что он арестован?
- Но ведь меня никто не предупреждал, - потупив взгляд, повинился он. - Я бы ни за что не сказал, если бы знал, что нельзя.
- Больше она ни о чем не спрашивала?
- Ни о чем, - подтвердил Харагезов. - Сразу повесила трубку. Напугалась, наверно.
- Алексей Михайлович, когда-нибудь Красильников обращался к вам с просьбой достать санаторную путевку?
- Обращался.
- Когда?
- В ноябре. Я объяснил ему, что это не так просто, но он очень просил, и я обещал помочь. У нас в управлении иногда бывают "горящие" путевки, особенно зимой. В декабре он справлялся, как обстоят дела.
- Не говорил он вам, для кого нужна путевка, в какой именно санаторий?
- Нет, Сказал только, что желательно в санаторий для сердечников, а если не будет для сердечников, то в любой.
- Еще вопрос. Он вам давал деньги на путевку?
- Ну что вы! Если бы я выбил ее в управлении, то все оформили бы законным путем через местный комитет. - И, порозовев, негромко закончил: Мой долг соблюдать соцзаконность на вверенном мне участке работ.
Следователь зашелестел бумагами, и Харагезов, готовясь к худшему, тоскливо посмотрел в окно на голубое безоблачное небо. Он вдруг представил, как его выведут из кабинета и на виду у всех подчиненных поведут к милицейской машине.
- Вернемся к январским событиям, - сказал следователь, отрываясь от своих записей.
Харагезов облегченно вздохнул, взятку он взял в прошлом году, значит, пока пронесло, но опасность еще оставалась. Если его спросят про девятнадцатое, почему он сказал, что Игорь пришел на работу вовремя, тогда...
- Восемнадцатого января... - начал следователь.
- ...Восемнадцатого Красильников отпросился у меня на похороны соседки, - торопливо заверил Харагезов. - Честное слово, так и было! Он приехал к девяти, сказал, что у него большое несчастье и что он хочет взять отгул. Соседка якобы женщина одинокая, ни родных, ни близких. Я и разрешил - причина-то уважительная.
- А девятнадцатого?
"Все, дождался! Они все знают! Теперь хочешь не хочешь - придется говорить. - Харагезов вытер взмокший лоб. - Я не виноват: сам горю, как швед под Полтавой..."
Девятнадцатого около одиннадцати часов - только он приехал из управления - к нему без стука вошел возбужденный Игорь. Он плотно прикрыл за собой дверь и не допускающим возражений тоном предупредил: "Для всех, кто бы ни спрашивал, сегодня с самого утра я был на работе. Ты понял?"
Ошарашенный его наглостью, Харагезов потерял дар речи, хотел возмутиться, поставить подчиненного на место: что это он себе позволяет? Влип в какую-то грязную историю, по роже видно, что в грязную, и диктует свои условия. Думает, непонятно, что речь идет об алиби. Дурака нашел!.. Но Красильников будто читал его мысли: "Не подтвердишь - расскажу о взятке. Вылетишь из своего кресла под фанфары. Мне, сам понимаешь, терять нечего". Да, волчий прикус у парня, а все овечкой прикидывался! Куда было деваться, пришлось пообещать. Уже уходя, Игорь подмигнул и небрежно, как милостыню, бросил: "Не мандражируй, может, и не понадобится твоя защита".
Однако понадобилась. И очень скоро. Часа не прошло - ну и темпы у милиции! - Красильникова арестовали, а его самого на следующий день взяли в оборот, изволь отдуваться. Был соблазн выложить все начистоту, отмежеваться от неприятностей, все равно Игорю крышка - это и коню понятно. Но удержал взаимный интерес: если он промолчит о просьбе Игоря, Красильников промолчит о взятке - глядишь, и пронесет.
Целый месяц ходил в страхе. Теперь чувствовал: не пронесет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Видно, спета его песенка. Конец карьере. Э-эх, денег ему, что ли, не хватало? Ведь хватало! Дом полная чаша, с книжки одних процентов по пятьсот рублей в год набегает, дачу недавно купил с бассейном! Что ж еще надо? Так нет, связался с этим уголовником?! Возможности упускать не хотел, власть свою показать, благодетелем всесильным перед подчиненным представиться, чтобы восхищался и кланялся, кланялся и восхищался...
- Так как же девятнадцатого, Алексей Михайлович?
- Чистосердечно признаюсь, товарищ следователь, напутал кое-что в спешке, с кем не бывает...
Глава 7
12 февраля
СКАРГИН
Изучение пяти томов архивного дела, как и следовало ожидать, не прошло бесследно. Снова и снова я возвращался к нему, чтобы до конца разобраться в отношениях, связывающих убийцу и его жертву. Георгий Волонтир и Игорь Красильников - чем больше я о них думал, тем очевиднее становилась эта связь. Они были людьми не только разного возраста, но, по сути, и разных поколений, это верно. И все же что-то объединяло их, притягивало друг к другу, по неуловимым для окружающих признакам они узнавали "своего" и отличали его от "чужого"...
Это "что-то", несомненно, существует, думал я. И еще думал, что много лет назад, в сороковом, там, на Первомайской, вряд ли кто обращал особое внимание на Дмитрия Волонтира. Знали за ним недостатки, слабости, осуждали за пьянки, за грубое обращение с младшим братом, но никому - я уверен, никому - и в голову не приходило, что парень с их двора, утром усердно метущий улицу, вечером слушающий, как в беседке задушевно поют под мандолину, а в сорок первом вместе с другими ушедший на фронт, спустя год вернется в город с оккупантами и будет хладнокровно уничтожать беззащитных стариков, женщин и детей - своих сограждан, соседей. И дело тут не в маске, за которой, дескать, скрывался хитрый, вероломный враг. Суть в другом: задолго до того, как он предал, в душе его уже зрели ростки алчности, трусости, жестокости - того, что мы привыкли называть емким словом "пережитки", забывая, впрочем, как смертельно опасны порой бывают их носители. Что говорить - иной раз внешняя, так сказать, анкетная благополучность подобных людей вводит в заблуждение: чувствуешь червоточину, а разобраться в человеке, понять его успеваешь далеко не всегда...