Торбен промолчал, он по–прежнему не отводил глаз от окна. Как ни был он подавлен случившимся, его неприятно резануло, что Свендсен упомянул имя Ингер. Оскорбительная фамильярность. Свендсен видел Ингер всего–то раз в жизни, но и этого одного раза, стало быть, оказалось много.
Свендсен пронзил Торбена взглядом.
— Не иначе, она верующая! — сказал он решительно. В жизни не слыхал такого — чтобы молоденькая девушка захотела родить ребенка от женатого человека. Он снова скрипнул зубами и задумался, резко наморщив лоб. Послушай, а ты часом никогда не обещал на ней жениться? — осторожно осведомился он.
— Нет, — с мукой в голосе ответил Торбен и почувствовал вдруг, что рухнула вся его жизнь; словно лавина обрушилась на него в тот понедельник, необозримая лавина бед. Трудно даже сказать, что хуже всего в этом хаосе, — то ли, что в этот же понедельник вечером он наплел Свендсену, будто беременна Ева, и несколькими скупыми штрихами набросал ее портрет, с досадой ловя любопытный взгляд собеседника: мол, понимаешь, прелестная девчонка, влюблен без памяти, не такая, как другие, и вот понимаешь, беда… То ли, что фотограф, Янсен его фамилия, увидал Еву в кафе и сразу Узнал ее. А теперь Ингер своим коротким «нет» нанесла мужу последний удар. Дальше была пропасть, и Торбен воспринял ее поступок как жестокий обман. Зря он ей столько времени дал — передумала, видите ли! — да еще эта встреча с фотографом совсем выбила его из седла. Такое Торбен всегда воспринимал очень болезненно, ему и правда захотелось бежать от людей. Дорогие коллеги, надо думать, теперь косточки ему перемывают, что ж, пусть уж досыта натешатся сплетней, тогда только он снова появится в редакции. Там ведь больше трех–четырех дней никакая сенсация не держится.
— Знаешь, нет сил говорить об этом, сначала я должен еще пива выпить, нет, лучше уж виски, — сказал он уже с большей сердечностью, провалиться бы в сони или на крайний случай надрызгаться.
Оба помолчали, дожидаясь, когда официант принесет им по стакану виски. Тот, как змея на гипнотизера, воззрился на стокроновые купюры. Официант знал своих клиентов: как придет время платить, жди спектакля. То ли кинутся звонить какому–нибудь приятелю, чтобы скорей пришел в бар выручать их, то ли чек сунут, по которому только спустя три дня деньги получишь. Одно слово, журналисты! Шалый, ненадежный народ.
Чокнулись, и теперь молча тянули виски. Никто обычно не решался заговорить с Торбеном, пока он сам не пожелает этого. Да, было у него такое свойство с давних пор. Даже главный редактор, и тот считался с этим.
Торбен глубоко вздохнул. Покосился на столик, за которым сидели две девицы: они потягивали вино, явно надеясь кого–то подцепить, а там уж как получится — лишь бы за них заплатили. Не то чтобы потаскухи, но и, конечно, не припцессы какие–нибудь. Одна из них поймала взгляд Торбена и улыбнулась ему, не обнажая зубов. Но он даже не улыбнулся в ответ. Ей–то что, для нее нынешний день, как для других, тоже ведь самый что ни на есть заурядный.
— Ничего не понимаю, — сказал Торбен и с мрачным злорадством убедился, что улыбка незадачливой девицы исчезла, как резинка, которую отпустила чья–то рука, — в понедельник она была согласна. Считала, что аборт сделать надо.
— Если в понедельник согласна была, то и нынче согласна будет.
Свендсен, казалось, сам убеждал себя, что все обойдется, он словно бы уже взялся уладить трудности Торбена. Свендсен вообще тратил уйму времени на улаживание чужих дел. У него самого семьи не было, с женой жил в разводе. Надежда вновь вспыхнула в сердце Торбена от этих слов. Выходит, стоит только двум приятелям носидеть в баре, в мягком, умиротворяющем свете ламп, спрятавшись от шума, от всех свирепых, пронзительных дневных звуков, как сразу же Уладятся все дела, может, даже уладятся сами собой, пока сидишь со своим другом за столиком.
— Я с понедельника ее не видал, сказал Торбен, — может, она просто обижена на меня, Может, она уже опять передумала. — 244 Он повертел в руках стакан и задумался: в глубине души он прекрасно знал, что Ингер без серьезной причины мнения не меняет. Внезапно блеснула мысль: жаль, в самом деде, что беременна Ингер, а не Ева. Уж тогда–то хочешь не хочешь ему пришлось бы что–то решить. Униженио, чуть ли не с мольбой, взглянул Торбен на Свендсена. Хоть бы тот как–то подбодрил его, может, тогда оп паконец придумает что–нибудь.
Но Свендсепу вдруг захотелось его подразнить. Он задорно вскинул плечи и затеребил свой замызганный галстук. .
— Да, — философски изрек он, — поделом тебе, нельзя жене изменять. Меня законная супруга по той же причине выгнала. А у тебя вдобавок такая прелестная женушка.
— Хватит, не припутывай сюда Ингер, грубо оборвал его Торбен. Для нее ты всего–навсего спивщийся забулдыга.
Торбена охватил ужас. Невыносимо, что этот тип то и дело заговаривает об Ингер. Торбена просто трясет от этого, впору заподозрить — хоть, может, это и безумная мысль — что Свендсену отлично известно, какая из двух женщин беременна.
Длинное костистое лицо Свендсена побагровело. Он полупривстал со стула, и Торбен вспомнил вдруг, что он уже был под хмелем, когда они вдвоем направились в бар. А сейчас он, должно быть, и вовсе перебрал.
— Не верю, что она такое сказала! — крикнул Свендсен. И посмей только заикнуться, будто я спился!..
Торбен только рукой махнул.
— Ерунда, — устало проговорил он, ну конечно же она этого не сказала. Брось, садись, старик! Давай еще выпьем. Мой черед платить!
Досадливо поморщившись, Свендсен сел и, подперев рукой подбородок, угрюмо уставился в пустоту.
Другие посетители бара с любопытством поглядывали на их столик, и Торбену теперь хотелось только одного — как–то умиротворить приятеля. Вообще–то Свендсен, что называется, не просыхал, о чем отлично знали все копенгагенские журналисты. И все равно он приходил в ярость, если кто–то отваживался намекнуть, что он пьет, — Опалив собеседника своей открытой, чарующей улыбкой, Торбен подмигнул ему одним глазом. От этого 215 он и сам повеселел, и тоска отступила. В душе вновь забрезжила смутная надежда.
— Ладно, — сказал Свендсен, оживившись при виде полных стаканов. — Возьми себя в руки, приятель. На твоем месте я помчался бы к ней с цветами или коробкой шоколадных конфет…
— Она на службе сейчас, — прервал его Торбен и спросил себя, не спятил ли он уже: можно ли ожидать, что спасительный прием, рассчитанный на Еву, сгодится и для жены? Зря только он время тратит. И все же он остался сидеть за столиком.
— Тогда перенеси разговор на вечер. Пригласи ее в кафе. там тверди ей без умолку, как она хороша, угости ее хорошим ужином и вином…
— Не пойдет.
Торбен грустно покачал головой, а все же подумал про себя: может, в самом деле, пригласить Ингер куда–нибудь? Может, в другом месте, в каком–нибудь уютном кафе, где будут играть музыканты и выступать артисты — а уж сколько лет они с Ингер не бывали в кафе! — может, там ему удастся ее уговорить. На то надо напирать, что она так и не завершит своего образования, если родит ребенка.
— Денег у меня нет, откровенно признался он.
Свендсен знал, что у него нет денег. Но такое ведь и не скроешь от собутыльника. — Возьми ссуду в редакпии, в который раз носоветовал Свендсен.
Да, без этого так или иначе не обойтись, когда дело будет улажено, если вообще посчастливится как–то его уладить. «Спасти тонущую лодку!» — вяло подумал Торбен, но сама эта мысль была бесеильная, убогая, нелепая. Ссуду–то лишь под занавес взять можно будет. .
— Месяца три пройдет, самое меньшее, пока ссуду разрешат все инстанции, — с некоторым раздражением ответил он, — а я повешусь, если до конца недели не улажу все это.
— Зря ты трагедию из этого делаешь, — сказал Свендсен, неодобрительно наморщив нос. Еще один внебрачный ребенок — это ведь не конец света. Такое и раньше случалось. Что поделаешь, если она непременно хочет родить. Дети — это же прелесть. Твой Эрик — замечательный парнишка, Не сразу удалось мне сделать ему мат.
Волна отцовскои гордости захлестнула Торбена. Свендсен был мастер играть в`шахматы и запросто побеждал его самого. Торбен подумал: «В самом деле, зачем я так отчаянно добиваюсь аборта?» Но он прекрасно знал зачем. Потому, что ребенок помешал бы разводу. Развод… Слово это, вырвавшееся из самых сокровенных глубин сознания, испугало его. Кажется, до сей поры он ни минуты не помышлял о таком.
— Согласен, дети — прелесть.
Торбен заставил себя додумать свою мысль до конца.
— Но я хотел бы, чтобы мои потомки росли под одной крышей, — произнес он, не отводя глаз от стакана… — Понятно, отвечал Свендсен, а все же…
Он взял со стола банкноты, помахал ими, как веером, затем небрежно сунул их в карман пиджака и торжественно приподнял свой стакан.
— Может, родится мальчишка, — протянул он своим смешным писклявым тенорком, и этому–то мальчишке ты не дашь посидеть, к примеру, в здешнем баре, пить виски, поглядывать на девушек и после проводить одну из них домой. Не дашь — когда сыночку только сравняется семь — победить на шахматной доске Йохана Свендсена. Вундеркинд с непомерно большой головой… У всех вундеркиндов такие. Да что там, я словно вижу его наяву, — Свендсен мечтательно, отрешенно уставился куда–то в пространство, — этакий крошка Моцарт с влажными глазками и благородной душой, само собой унаследованной от матери. А от отца ему разве что перейдет любовь к крепким напиткам.
Против воли Торбен рассмеялся. Свендсен был заядлый шутник. Он ничего до конца не принимал всерьез, но и за шуткой его всякий раз скрывалось нечто несравнимо большее.
— Знаешь что, хватит! Я уже чувствую себя убийцей.
— А я сообщник твой, мрачно подхватил Свендсен. Ведь это я раздобыл тебе адрес врача, но вот деньги… тут он бережно погладил свой карман, — деньги я тебе уже не верну. Во всяком случае, не все. Я же должен расплатиться за наш скромный кутеж. Ты только посмотри на официанта. Он будто вновь обрел веру в человечество.