Оба взглянули на официанта, который неверно понял их взгляд: и поспешно принес им еще два стакана виски. Но они возражать не стали. .
Зловонный золотистый напиток стремительно погнал по жилам кровь, казалось, она струится под самой кожей, И мысли Торбена, блаженно–ленивые, тихо колыхались в мозгу, будто лодчонка в затоне.
— И никогда не держать ему в объятьях прелестной девушки, — мечтательно продолжал Торбен, — девушки страстно любимой, которую он желал бы сделать счастливой и защитить от зла, царящего в этом мире.
— Слушай, а ты, кажется, и правда, без памяти в нее влюблен?
— Конечно. А что, нельзя?
Они уставились друг на друга, и Торбен подумал: «Он завидует мне». Он по себе знал, что такое зависть. Большинство мужчин в его кругу завидовали друг другу. Может, и женская дружба тоже скрывает те же тайные связи?
Свендсен отставил в сторону свой стакан, резко звякнув дном о столешницу. Вид у него был изумленный, даже слегка обиженный. Наверно, он уже позабыл крошку Моцарта с водянкой головы. Свендсен был пьян и преисполнен готовности пить и пить, пока не пропьет все деньги. Торбен знал, что вторично ему уже не собрать такой суммы: Главное теперь — не протрезветь. Что поделаешь, он человек без будущего. У стойки уже теснились девицы, некоторым образом состоящие при этом баре. Заприметив полную блондинку, Торбен равнодушно кивнул ей.
— Утешительница пришла, — бросил он.
Свендсен повернул голову и ухмыльнулся, обнажив все свои ужасные зубы.
— Привет, девочки! — ‘крикнул он. — Вы как вороны на телефонном проводе!
Девицы не удостоили его ответом, Одна из них уже была навеселе и вдруг запела, давясь смехом, на мотив строгой патриотической песни:
Я по улочкам вдоль порта
Гордой поступью пройдусь.
Не страшусь я даже черта
И до чертиков напьюсь.
— Нескладно! — крикнул им Свендсен, злясь, что они не обращают на него внимания. И рифмы у вас дрянные!
— Да отстань ты от них, — сказал Торбен Он завидовал наглости Свендсена. Ему самому в его журналистской работе очень ее не хватало — этакой наглой самоуверенности.
Музыка заиграла громче — кто–то в глубине зала усилил звук музыкального автомата. Какой–то грузный мужчина пригласил на танец флегматичную, не первой молодости, девицу, и тут все, словно сговорившись, расшумелись и расшалились вовсю. А за окнами уже пробило пять. Пробили часы на ратушной баише, и самый что ни на есть обыкновенный день вышел на улицу й зашагал по городу шагом спокойным и ровным, как стук здорового сердца.
Но алкоголь — друг неверный. Из–под мягкой дымки, из рыхлого тумана, каким окутал голову хмель, выплывали четкие тревожные мысли, они продырявили дымку и скоро изрешетили ее вконец.
Торбен смотрел на Свендсена грустным взглядом. Его обманули, предали. Ни одного друга нет у него на всем белом свете. А главное, он до сих пор так и не позвонил Еве. С того понедельника они каждую ночь по нескольку часов проводили вдвоем, и у нее от бессонницы уже потускнели глаза. А сейчас она, должно быть, уже вернулась домой со службы, вернулась в эту жалкую комнатушку в пансионате, которую ни на миг не ‘покинет, пока не дождется звонка Торбена. Он расска- зал ей, что Ингер обнаружила клочки письма и, сложив их, прочитала его записку, и, само собой, Ева поняла, что теперь их положение усложнилось. В полной мере осознала все, как Торбен того желал. Может, для Евы было бы лучше, если бы на ее пути ей не встретился Торбен. Человеку прямо–таки не пошевельнуться: того и гляди, обидишь кого–то, Никогда заранее не угадаешь, как скажется на чьей–то судьбе твой поступок. Так же вот нет будущего и у Евы. Девятнадцать лет девушке, а будущего нет. Ей одно нужно — родить от него ребенка. Стало быть, в его лжи есть все же доля правды.
Лицо его передернулось, словно он отведал чего–то острого, кислого, словно сама жизнь попала ему ка кончик языка, колола и жгла его, а он не мог ее выплюнуть. И с чего он прилип к этому Свендсену?
Но Свендсен снова повернулся к Торбену.
— Приободрись, дружище, — произнес он с искренней теплотой в голосе. — Просто эта подружка твоя — романтичная натура, все они такие — романтичные. А ты пригласи ее в кафе да и попытайся растолковать ей, какова наша жизнь. Спроси ее, к примеру, куда она: денет ребенка, когда пойдет на службу, да сможет ли она вообще ухаживать за младенцем, что скажут ее родители и так далее и тому подобное.
Но Торбен уже не слушал его. Странная мысль зашевелилась в его мозгу. У Ингер ведь было такое свойство, что она не только свято выполняла собственные обещания, но также и обещания, данные за нее другими. Эта верность раз данному слову казалась преувеличенной, почти болезненной. Добросовестностью поистине смехотворной. Назначат ее, скажем, в среду, в три часа на прием к зубному врачу — стало быть, в три она будет на месте, что бы ни стряслось — пожар в доме или неожиданная болезнь, пусть бы сама она перед этим металась в сорокаградусном жару (вообще–то Ингер никогда не болела), пусть даже накануне визита к врачу успела убедиться, что в зубе нет дупла. Она ие терпела, чтобы кто–то тщетно дожидался ее, хоть бы даже кто–то и вовсе ей не знакомый. Торбен знал: достаточно сказать ей, будто он уже позвонил врачу и условился с ним, что он примет Ингер в такой–то день и час, — и уже одно это заставит жену заколебаться. Тем более что она, должно быть, и без того все это время колебалась. Он скажет ей, что он не принял всерьез ее отказа и на всякий случай все же записал ее к врачу, И что он сможет взять в счет жалованья аванс, хоть это и противоречит его принципам. Но тут дело приняло такой оборот, что ему уже не до принципов.
Нет, он все же непременно пригласит ее куда–нибудь. Может быть, в театр? Хорошо бы как–нибудь ее развеселить. В мыслях он осторожно набросал ее портрет, и перед ним возникло лицо женщины, измученной плачем, беременностью, неопределенными сомнениями. Торбену удалось придать этому лицу беззащитнотрогательное выражение, но он тут же зачеркнул в своем сознании ее образ, боясь утратить редко посещавшее его чувство к жене.
— Да, твердо сказал он Свендсену, — я должен заставить ее взглянуть в глаза правде. И, неожиданно развеселившись (на редкость нелепая ситуация: Свендсен про одну женщину ему талдычит, а сам он — про другую), перегнулся через стол и проговорил кокетливо вкрадчивым тоном:
— Я процитирую ей Йетса. — И продолжал упоенно (он ведь думал об Ингер, а она обожала Йетса): — Я поглажу ее по руке. — Тут он погладил руку Свендсена с выражением нежности в глазах (ведь теперь он уже думал о Еве). — Я поцелую ее и скажу ей, как она хороша.
— Меня только не целуй, а то нас отсюда выставят.
— Заткнись! — Торбен с укором взглянул на приятеля.
Свендсен добродушно рассмеялся.
— В самую жилку, — сказал он. — Ты околдуешь ее своим всему городу известным, но столь редко используемым обаянием. А пока суд да дело, настанет первое число, так что мы можем спокойно пропить эти деньги.
И снова у Торбена возникло мистическое ощущение, что все как–то уладится само собой. Все уладится, прямо вот здесь, сейчас, с помощью виски и властью дружбы. И властью настойчивой иллюзии, будто время остановилось.
— Я знал, что ты меня не обманешь, — сердечно сказал он Свендсену.
Дверь распахнулась, вошел один из репортеров по уголовной хронике и оглянулся, выискивая когото. Увидев Торбена со Свендсеном, он помахал им шляпой. Потом подошел и подсел к их столику.
— Привет, книжный червь, с обычной журналистской любезностью бросил он Торбену. Знаешь, я слыхал, что вроде бы твою колонку хотят урезать до двадцати строк в неделю. К примеру: двадцать строк о Всемирной истории Гримберга. В телеграфном стиле. Работяги–де не интересуются искусством. А ваше высокое начальство помышляет лишь о воспитании слабоумных. Пора тебе к этому привыкнуть.
Торбен усмехнулся чуть–чуть натянуто. Ему почти никогда не давался этот фамильярный жаргон, принятый у коллег–журналистов. Вдобавок ему было неприятно, что на лице у Свендсена промелькнуло облегчение, когда появился этот репортер.
Торбен взглянул на часы — он почти что совсем протрезвел, и ему было не по себе.
— Ну что ж, смущенно произнес он, пойду посплю немножко.
Он встал и вспомнил про счет. Было не совсем ясно, кому, собственно, принадлежат деньги, которые Свендсен положил в свой карман.
— Спокойной ночи, милый, — кривляясь, ответствовал ему Свендсен и захихикал по–бабьи. Затем, слегка повернув стул в сторону подсевшего к ним коллеги, увлеченно принялся что–то ему рассказывать.
Торбен почувствовал себя третьим лишним. Так и не найдя подходящей к случаю веселой репликм, он вышел на улицу, кищевшую людьми.
Легкий холодок покалывал лицо. По улицам протянулись длинные тени, и солнце поблекло. Мозг Торбена сейчас работал совершенно четко, только ноги с трудом обеспечивали телу равновесие. Захотелось сразу же подняться в свой кабинет и растянуться на диване, но сначала надо было позвонить Еве. Впервые за все время мх любви оя ощутил эту необходимость как некий тягостный долг и сам был потрясен этим открытием.
Торбея направился к площади Ратуши. Стало быть, так он м сделает, завтра же пригласит Ингер в кафе или ресторан и там постарается ее переубедить. «Как же так, врач–то тебя ждет», — мысленно уже говорил он ей и думал про себя: «Эх, был бы я гипнотизером!» Ему елышался голос Свендсена: «В самую жилку, друг!» Да, вот такими словами отделываются от чужих забот, а истинной помощи не жди. Но, по крайней мере, он хоть раздобыл адрес врача. Во избежание ненужных осложнений он все же позвонит этому врачу и договорится о дне и часе приема.
Войдя сквозь вертящуюся дверь в редакционный холл, Торбен задумался о том, что, в сущности, жизнь уготовила человеку больше горя, нежели радостей, а значит, если угодно будет судьбе и Ингер, свендсеновский крошка Моцарт (и он же — гениальный шахматист) избежит опасности оказаться когда–либо в таком же отчаянном положении, в каком сейчас оказался сам Торбен.