ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда лежишь на спине, скрестив под головой руки, легко отринуть груз времени и поверить, будто во всем мире остановились часы, — лишь потому, что ты сама лежишь без движения. В эту игру Ева когда–то играла в детстве. И шаоборот, ногда кругом суета, когда сама вертишься волчком, часы иной раз затикают быстробыстро и время вскачь понесется вперед, так что тридцать минут, бывает, кам одно мгновение пролетят.
Ева смотрела на грязный потолок с паутиной в углах. Она ждала. Знакомое состояние. Торбен сказал, что нынче приедет в город рано. Обещал позвовить ей на службу, еще до ее ухода домой. Три дпя он не выходил из дома: все успокаивал свою жену. До того он ее жалел. А Еве эта жена казалась каким–то бесплотным, неживым существом. Скоро уже семь. Наверно, что–то помешало Торбену позвонить. Может, кто–то разговором его задержал или… вдруг он попал под машину? Если Торбен умрет или просто занеможет, к примеру простудится, никто Еве об этом даже ие скажет; такие вот дела. Никто ведь и вместе их не видал, за исключением того фотографа — Ева даже имени его не помнит. Мир Евы и мир Торбена… ни в чьем сознания они никак не соотносятся друг с другом. А все потому, что встретились они не так, как положено приличным людям. Ева прогуливалась по улице Вестербро в красных туфельках, про которые ее мамаша сказала, что это, мол, предел: большего бесстыдства порядочная девушка себе позволить не может. Остроносые лодочки на тоненьких, как сигарета, каблучках. Как–то раз, Возвращаясь домой с работы, они с Эллен купили себе по паре таких вот туфель. Готовясь к службе в риксдаге, Эллен изучала стенографию; она твердо решила преуспеть в жизни и ни в коем случае не остаться в материальной зависимости от мужа. Вообще–то Еве следовало бы самой догадаться, что на таких каблучках до конца улицы не дойдешь; короче, когда один из вих отвалился, какой–то господин подхватил ее под руку, не то ова бы упала. Он был настолько любезен, что проводил ее домой, и, естественно, они вдоволь посмеялись изд забавным происшествием, тем более что одна нога ев изза этого оказалась на пять сантиметров короче другой, но в эпилоге всей истории им полагалось бы распроститься друг с другом навсегда. И тогда все знакомые с сочувствием выслушали бы их рассказ о случившемся. Но вместо этого господин протянул ей свою визитную карточку и попросил как–нибудь позвонить ему в редакцию. Ей же следовало бы разорвать эту визитную карточку на клочки, а не то показать Эллен и разве что как–нибудь вечерком от скуки зайти вдвоем в телефовную будку и там уж решить, как лучше неожиданным звонком разыграть такого вот типа. Вдвоем ведь чего только не натворишь, одной ва такое нипочем не решиться. Все девушки анают: с ними ничего не приключится, если они будут держаться вместе, но все девушки только и ждут, чтобы с ними что–то приключилось.
Зачем же Ева сберегла визитную карточку? Да затем, что господин был так мил, так приветливо, весело с ней разговаривал — право, она еще никогда не встречала таких. Конечно, она позвонила ему лишь после того, как порвала с Торкилем. Торкиль был студент, учился на врача. Он был на год старше Евы, когда–то она познакомилась с ним на танцульке. Мужчине, с которым знакомишься на танцульке, — грош цена, утверждала Эллен. Господи, но где же тогда, простите, энакомиться с молодыми людьми? Может, на собраниях политических партий или на митингах?
Торкиль был долговязый и тощий, Ева ни у кого не видала таких страдальческих глаз. Он никак не мог придумать, каким бы разговором ее занять. Их свидания превращались в тяжкую пытку; хоть Ева, не закрывая рта, и молола всякую чепуху, но все же их все время подстерегала тишина, молчание грозило накрыть их, словно гигантская мокрая простыня, из которой уже не выпутаться. Вздор это все, будто никогда не забудешь первого мужчину. Совсем напротив, с этим самым первым все так неловко, тягостно, неприятно выходит, что изо всех сил стараешься его забыть. Все же Ева целых полгода тянула, прежде чем порвала с Торкилем. А он, сколько она могла вспомнить, вечно твердил ей только одно: «Я люблю тебя! Знала бы ты, как сильно я тебя люблю! А ты меня любишь?» И все в таком же роде. Разве можно такое выдержать? Хоть бы в гимназии, что ли, обучали их красноречию!
Мысли Евы разбегаются в разные стороны, она беспрерывно прислушивается к шагам, раздающимся в длинном коридоре пансионата. Шаги приближаются к ее двери, и Ева вскидывает голову — вся настороже, Но шаги вновь удаляются, и Ева снова опускает голову на сложенные руки.
Телефон трещит не умолкая и в любую минуту может позвонить Торбен. Весь пансионат звенит праздничной суетой.
На кухне девушки гремят посудой, другие снуют взад и вперед по коридору — в ванную и из ванной. Звуки разных голосов, стук разных каблучков, шуршанье туго накрахмаленных юбок. Все спешат кудато — развлекаться, встретиться кем–то в залитом огнями городе, принарядившемся к вечернему празднеству. И покуда длится это оживленное снованье, у Евы остается связь с чем–то вовне себя, с единственной жизненной нитью, данной ей ныиче. Ведь в любую минуту хозяйка или кто–либо из обитательниц пансионата может постучать в ее дверь ия позвать: «К телефону!»
Хозяйка — немолодая женщина, сухая и жесткая, как залежавшаяся соломина; за обедом ее немое осуждение тяготит Еву, отчего все движения ее делаются скованными, несмелыми. Другие квартирантки тоже не прочь отпустить какую–нибудь шуточку, заставляющую Еву краснеть, но эти шутят беззлобно. Все они молоды, никому из них нет и двадцати пяти, им хватает собственных житейских забот. Но любовь делает человека ранимым, впрочем, после десяти часов вечера любовь в пансионате запрещена. Само собой, все равио совершается то, что должно совершаться, но заговаривают о таком впрямую, лишь если случается пьянка или ктото позволяет себе нашуметь.
Ева покинула родительский дом, потому что родители начали сверлить Торкиля этаким пронизывающим взглядом, который появлялся у них всякий раз, когда им казалось, что дочь вот–вот должна обручиться с кемто. «Симпатичный молодой человек», изрекла мать и принялась показывать Торкилю снимки Евы в бытность ее грудняшкой. Он отчетливо распознавал на этих снимках ее нынешние черты. Когда же Ева наконец порвала с ним, написав ему письмо на трех страницах красивой линованной бумаги — нет, право, нет больше сил выносить этот его обожающий взгляд, — отец скривил губы так, что рот его стал похож на узкий, перевернутый серп луны. «До чего же ты переменчива, — сказал он, — может, это и не наше дело, но твое будущее нас тревожит».
Мать поддержала отца. «Такой милый молодой человек, сказала она, — а ты… хоть бы ты, по крайней мере, специальность настоящую получила». Она не пожелала объяснить дочке, в какой мере одно связано с другим. Зато Ева решила отныне на пушечный выстрел не подпускать к родителям никаких «милых молодых людей». «А вот сейчас, — вдруг подумалось ей, — я, кажется, все отдала бы за то, чтобы Торбен сидел у нас дома на красной тахте и разглядывал мои детские фотографии!»
Ну почему единственный человек, какого она когда–либо любила, женат? Может, вообще все мужчины старше двадцати пяти или тридцати лет женаты? Раньше Ева никогда над этим не задумывалась.
Жена Торбена все узнала. Внезапное смутное облегчение, овладевшее ею, когда Торбен рассказал ей об этом, уже исчезло. Она–то думала, что любовь всегда права и бессмысленно оставаться вместе, если супруги уже не любят друг друга. На месте его жены Ева, наверно, сказала бы: «Что ж, ты свободен. Давай расстанемся друзьями».
Но Торбен сказал: «Она мне дорога, да ведь и дети связывают нас».
Ева задумалась об этой чужой женщине, жене Торбена, и попыталась вызвать в своем сердце какое–то чувство к ней. Она тоже рада была бы ее пожалеть. Но перед ее мысленным взором вставал лишь расплывчатый образ стареющей дамы, чем–то похожей на хозяйку пансионата. Но ведь та, другая, наверно, много старше хозяйки, да и вообще, как может выглядеть женщина, которой уже под сорок? Матери Евы сорок четыре, телом она стройна и моложава, но душой давно обабилась, закоснела. Впрочем, мать, конечно, совсем другое дело. Мать стареет, а ты между тем растешь, и то и другое совершается постепенно, так что ты ничего даже не замечаешь. Вообще–то Ева отца больше матери любит. Отец служит инженером на фабрике репродукторов. Он уже четверть века там служит, но Ева не знает, в чем состоит его работа. И понятия не имеет о том, как устроен внутри репродуктор. Странно, что мы так мало интересуемся жизнью наших родителей, — разве лишь в той мере, в какой она имеет касательство к нашей. Торбен как–то сказал, что его дочь похожа на Еву. Как странио, что эта девочка всего лишь на четыре года моложе ее.
Боже мой! На ладонях Евы выступил пот. О чем бы она ни задумалась — все мысли ее в конечном счете „сходятся к Торбену. Страшная штука — любовь. Будто лавина спускается с гор и катится, катится, а ты своей волей не властен ее остановить. Не хочется сейчас смотреть ина часы. Рано еще. Но за дверью теперь уже реже раздаются шаги, и телефон молчит…
В комнате постепенно смеркалось, и тьма багровела оттого, что ва доме напротив горела световая реклама. Торбен говорил: «Милая, волосы твои пламенеют!» — когда красная мгла наплывала на них. И еще он сказал этой ночью: «Я тебя никогда не оставлю!» Как знать, вдруг он заболел, но ведь, когда приспичит, мужчина всегда может довериться приятелю и попросить его позвонить по нужному телефону: так, мол, и так. Мужчины очень многое могут, чего не могут женщины.
Ева слегка пошевелила пальцаыи ног, затяяутых в чулки. Ноги ее сделались как деревяшки, оттого что она так долго лежала без движения. Все тело словно одеревенело, но она ни за что не сдвинется с места, пока Торбен не позвонит. В шесть часов вечера его еще ве было в редакции. А позвонить вторично она ие смеет: вдруг его снова там не будет? И без того ведь она переломила себя, преодолев привычный взгляд, что девушке не пристало самой разыскивать кавалера. Очень многое она преодолела и чуть ли не на все вокруг стала смотреть по–другому. «Я стала взрослой», подумала она.