Ее тело в его объятьях налилось тяжестью, но он ничего не замечал.
— Сказать по правде, я привязан к ней, — признался он («Премного благодарна, с горечью подумала Ева, вроде бы я уже догадалась об этом»).Понимаешь, сидит она там одна день–деньской в этом дурацком пригороде, в вечно пустынном, будто вымершем ненавистном ей квартале вилл. Она скована по рукам и ногам детьми и безденежьем. Я никогда не говорю ей, когда приду и когда уйду. А сама она вечно дома, будто мебель какая–то. Жаль, что ты не знакома с ней. (Взяв прядь ее волос, он обмотал ею свой палец.) Она очень умная женщина. Завтра мы съездим с ней в город — попробуем чуть–чуть поразвлечься.
Ева закрыла глаза. Только бы не расплакаться, не изойти горечью. Она ведь сама захотела узнать его мир, не имеющий к ней касательства, но часть этого мира, может, самая важная, все равно сокрыта от нее. Его дети… Сказал бы он ей просто, без стольких слов, без обиияков: «Мы с женой живем вместе только ради детей», это она поняла бы, к этому отнеслась бы «вочтеныем. Любой поступок должен диктоваться простой и разумной причиной, полагала она. Хотя ее собственная невозможная любовь была от начала до конца неразумна.
— Я ведь тоже не знаю, когда ты придешь и когда уйдешь, — грустно сказала она.
И как ни крепилась, не удержалась, расплакалась. Слезы стекали по ее вискам, лились в уши, в Торбен, обхватив ладонями ее лицо, приподнял его к себе — казалось, он держит ее над водой, над теплой водой пруда, зацветшего зеленью, — и страстно прияялся целовать ее мокрые глаза, губы, 106. А она так отчаянно любила его и сердилась теперь на себя, на свою мелкую себялюбивую душонку.
— Твоя правда, — сказал он с грустью, — вы обе несчастны по моей вине,
— Нет, я счастлива! — пылко прервала она ето, глотая слезы. Ты не смотри, что я реву. У меня вообще глаза на мокром месте. Стоит мне посмотреть каковнибудь фильм — и в слезы, или когда прочту что–нибудь трогательное, а не то ушибусь. Но когда у меня и вправду болит душа, тогда слез нет как нет.
— Ты устала, сказал он, ты же совсем не высыпаешься. А сейчас тебе пора домой. Ведь скоро уже два часа ночи.
В городе было тихо, светила луна. Башни походили на громадные свежеотточенные карандаши, дырявившие темно–синюю ночь. С неба начал моросить мелкий дождик — он то рассыпался каплями, то вновь надолго стихал.
Высунув язык, Ева слизнула дождевую каплю. Торбен обнял ее за плечи. Световые рекламы попеременно осеняли его голову разноцветным сиянием.
— Шагать бы нам с тобой вот так до скончания веков, — сказала она.
Он не ответил, и в ее сердце медленно закралась тревога — тревога смутная и не изведанная доселе, — словно бы тень всех людей, кого только носит земля, нынче настигла и ее, Еву.
Они остановились у входа в пансионат. Глаз Торбена Ева не видела — шляпа затеняла его лицо.
— Прощай, Ева, сказал он. Надеюсь, ты теперь отдохнешь дущой. Завтра я тебе позвоню.
Поднявшись вверх на несколько этажей, Ева внезапно снова ринулась вниз — только бы еще раз увидеть его, спросить, когда он ей позвонит, но его уже и след простыл, словно плиты тротуара разверзлись и поглотили его. Теперь ей снова остается лишь ждать, ждать на службе ш дома, у себя в комнате, узкой, будто пенал, ждать бездеятельно и покорно.
Ева долго лежала без сва. Она понимала: слишком еще молода она. Слишком много обрушилось на нее такого, в чем она вовсе не опытна. Вечно твердят про каких–то распутных девиц, которые вторгаются в чужую семью ш отбивают мужа у законной жены. Вечно твердят про пожилых мужчин, которые разводятся < жевами, чтобы жениться на таких вот вампиршах. Вечно твердят про борьбу героических жен, стремящихся сохранить любовь мужа. И еще твердят про брошенных несчастных детей. Но если взглянуть на это © другой стороны, все сказанное окажется вздором: жизнь выглядит иначе. Правда, может, и твердят–то про такое холько в романах.
Уйма разных представлений, неизвестно откуда взявшихся. роилась в голове Евы. Словно за девятнадцать прожитых ею лет мысли других людей беспрерывво волывали в ее сознание, оседали в ее уме, вытесняя ве собственные мысли.
Перед тем как уснуть, она решила, что расскажет обо всем Эллен; прав Торбен: у каждого должен быть на свете хоть один–единственный человек, которому можно открыть все самое сокровенное.
Ева вздохнула: «Зачем только он рассказал мне, что завтра вечером отправится с женой куда–нибудь поразалечься». И уже в полудреме подумала: может, в его жизни и раныпе такое приключалось, может, и раньше бывали у него любовницы? Вроде бы нет особых причин считать, что она первая. Он же такой обаятельный.
Она заснула с легкой, мечтательной улыбкой на губах.
А на дворе уже рассветало.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Они сидели друг против друга в поезде, м всякия раз, когда шх глаза встречались, обменивались вежливой улыбщой, по обе молчали. Разговаривать ыеобязательно, считал Торбен, разве что впрямь необходимо о чем–то поговорить. На определенную, конкретную тему. Этим ош часто смущал собеседников, если, и примеру, оказывалось, что те ие читали Платома или забыли, в каком году немпы оккупировали Францию. Но любовница его наверняка ничего этого не знает, думала Ингер, интересно, о чем же они говорят друг с другом. Ингер казалось, что уж им–то с Торбеном в молодости всегда хватало тем для беседы, и тщетно пыталась вспомнить, когда же встала между ними стена молчания. Но ведь сколько было вечеров, когда он неизменно являлся домой в шесть часов (в каком–то смысле ей было легче оттого, что он оставил эту привычку), и тишина мучила ее, разъедая все внутри, как соляная кислота. Иной. раз она тщательно готовилась к вечерней беседе с мужем — другие сочли бы ее мысли занимательными, интересными, но стоило ей заговорить с Торбеном, как все тускнело и блекло; так прежде, случалось, она показывала ему новое платье, которое ей очень нравилось. Но под его жестким взглядом радость ее тотчас увядала.
Ингер осторожно тронула рукой голову. Она коротко постригла волосы, сделав модную прическу, в сейчас ей недоставало привычного ощущения их тяжести. Взглядом, исполненным муки, подарил ее Торбен, когда ближе к вечеру она вернулась из парикмахерской; вроде бы перемена прически — слишком уж банальная, жалкая уловка, чтобы стоило о ней высказываться. «Ну п чудной же у тебя вид», — сказал Эрик. А Сусанна любезно добавила: «Ты была куда красивей с длинными волосами». Они сидели вчетвером за старым кухонным столом и пили чай. И тут Торбен все же пришел ей на помощь. «Прическа очень мила, — твердо заявил он, — не слушай, что говорят дети. Просто им хочется, чтобы их мать всегда выглядела одинаково».
Ои сказал это, жалея ее, и стоило ей только вспомнить всю сцену, как от унижения и гнева у нее тотчас вспыхивало лицо. Но вчера вечером ов позвонил ей и пригласил ее в ресторан, сообщив, что все в порядке и им лишь осталось уладить один вопрос, — речь, понятцо, пойдет о ребенке — а Ингер теперь м сама уже пе знала, захотелось ли бы ей избавиться от него, не вздумай она рыться в муживной мусорной корзине; даже того не помнила она, искала ли ова другой возможный выход в долгие дни сомнений м колебаний. Со вчерашиего вечера ее лихорадило: будто огонь притаился под кожей. А на подходе к станции Хеллеруп в сознании ее всплыло мучительное воспоминание — столь отчетливо, словно все это было вчера. «Ах, опять этот жар, — однажды долгим, нудным вечером на веранде их дома со вздохом пожаловалась мать, — эти ужасные приливы. Было бы от них хоть какое–нибудь средство!» А она, Ингер, оторвавшись от уроков, холодно взглянула на нее и бросила насмешливо, со спокойным бессердечием шестнадцатилетней девочки: «Зато они отлично согревают посреди зимы!» Наверно, подумала она сейчас, мать давно забыла ее бестактную реплику, но это пе столь уж и важно, несущественно, сколько раз в жизни тебе случалось обижать людей. Вот только все оброненные тобой глупые, бездумные слова (ведь даже остроумным не назовешь ее тогдашнее замечание) ты сама никогда не забудешь, никогда себе не простишь — ты обречена вечно носить их в своей памяти,
Да, правда, будто огонь притаился у нее под кожей, пылало не только лицо — пылало все тело. Так страшно разом потерять власть над своим телом, этим комком крови, нервов и разных органов, вдруг отказавшихся повиноваться ей, вдруг взбунтовавшихся против нее оттого, что новое существо полностью завладело их вниманием. Все пройдет, когда она будет на третьем месяце. Осталось потерпеть еще месяц.
Стремясь вырваться из своего лихорадочного мира, она оглядела спутников по вагону. Вид у них был умиротворенный, беспечный, все они чего–то ждали, кудато держали путь, — может, к себе домой. Уже второй раз за сегодняшний день Ингер ехала в город. Утром она заглянула к матери — одолжить у нее двести крон. Жуткое дело. «Не понимаю, сказала мать, Торбен ведь прекрасно зарабатывает. Не многовато ли денег ты тратишь на жизнь, деточка?» На взгляд матери, всякий мужчина — существо безупречное. Ингер не стала ей возражать. Лишь одно занимало ее, пока она сидела у парикмахера: сейчас Торбен может звонить той, друтой женщине. Интересно, что он ей скажет? Как ее зовут? Какая она вообще? Торбен не пожелал сообщить жене решительно ничего о своей «милочке», значит ли это, что он столь же сдержан, когда дело касается ее, Ингер, что он не судачит о ней с этой девушкой? Ее знанив человеческой души подсказывало ей: подсознательно Торбем хотел, чтобы она открыла его тайну, иначе он сжег бы это письмо. Такие промахи никогда не бывают случайвы.
И вот сейчас он сидит напротив нее, забывшись сном, я женщина рядом с ним любезно взяла на колени свою сумку, словно считая, что спящему мужчине требуется больше места, чем бодрствующему. Он спит, полуоткрыв рот, красивый, с изящно изогнутой линией губ, которую унаследовал Эрик. Под глазами у него серые тени. Вроде бы они всегда у него были. К вискам лучиками отходят морщинки, какие бывают у улыбчивых людей, хотя Торбен скуповат на улыбки, а внизу уже намечается второй подбородок. Измученное, осунувшееся, постаревшее лицо. Но за этим лицом совсем юные мысли и надежды, юное беспокойство, вечная жажда покорять сердца. Отсюда его притягательность для женщин. Вообще–то она понимает их: разве сама она не сохранила в чем–то душевный склад юной девушки?