В зале воцарился полумрак, и оркестр заиграл бравурный марш. Узкий луч прожектора скользнул по танцевальной площадке, и в центре ее возник какой–то тип во фраке.
— Почтенные дамы и господа…
Ингер приковалась взглядом к профилю Торбена. Он оперся локтями о балюстраду, обрадовавшись возможности отвлечься от тягостного разговора с женой. Вид у него усталый, больной, постаревший. Как ей достучаться до него? Как к нему подойти? Он замквулся, окостенел в своем одиночестве, а та часть его существа, что непрестанно обращена к другой женщине и отмечена всем, что у него было с ней, столь же безнадежно скрыта от Ингер, как обратная сторона луны. Странное, непреоборимое чувство вдруг завладело ею, словно во сне; будто стоит она рядом е самой собой и следит за собственными поступками. Для Торбена ова не человек, а всего лишь раздражающий элемент, проблема, которую необходимо уладить, как улаживают денежные дела. Как вынимают камушек из ботинка, как извлекают из глаза соринку. В иыслях ей представился ее дом, комнаты с простой мебелью, дети. Не было лишь привычной уверенности, что там ее прибежище, ее крепость. Нечто коварное, скользкое таилось под благородным обликом Торбена. Не сегодня появилось оно, а мало–помалу вызревало с годами. Может, и другие тоже это заметили. Женщине никогда не узнать, что думают люди о ее муже, — слова осуждения, которые ты без труда вызовешь, пожаловавшись на него подруге, само собой, не в счет. Впрочем, Ингер разве что на какой–нибудь пустяк иной раз пожалуется. А о главном надо молчать.
Две гимнастки в лиловых, усынанных блестками трико завертелись на трапециях. У обеих мощные плечи и ляжки, но деланные улыбки все равно выдают изпряжение. Лишь отдельные вялые хлопки раздались, когда кончился нрмер. Одна Ингер хлопала чуть дольше других — должна же женщина поддерживать женщин. Она нервно заморгала, когда снова включили свет.
— Дрянной номер, равнодушно произнес Торбен. Концы воротничка на его сорочке начали загибаться кверху. Ему следовало бы надеть белую сорочку, но на днях Ингер даже не наскребла денег, чтобы расплатиться с посыльным из прачечной. Денег нет как нет. моавда, пока что люди принимают все это как случаиную незадачу. При всем том Ингер не производит впечатления нищей, сломленной жизнью женщины. Вежливо улыбаясь, люди уходят, унося счета, чуть ли не извиняясь за то, что столкнули ее лицом к лицу с грубой действительностью, такой, что, строго говоря, ее не касается.
Официант с чересчур громким звоном расставил на столе десертные тарелки и водрузил между супругами высокую вазу с фруктами, мешавшую им видеть друг друга. Иигер взяла апельсин и принялась его чистить. Затем, отодвинув в сторону вазу, спросила:
— Торбен, ты… ты очень в нее влюблен?
— Да,
Взгляд его виновато скользнул по ее лицу, и сердце ее неистово и лихорадочно заколотилось. Все прочие чувства заглушило злорадство — непреодолимое желание ударить мужа по самому больному месту.
— Ты ни на один день не станешь моложе, цепляясь за чужую молодость! — глухо проговорила она. Кто она, эта девушка? Как ее зовут? Что есть у нее такого, чего нет у меня?
— У нее есть я, злобно ответил он. Лицо его посерело.
Она вложила в рот дольку апельсина и тщательно вытерла салфеткой пальцы. Он считает, что у меня безобразные руки, подумала она. И тут ее глаза налились слезами, и все вокруг закачалось — стол, лицо Торбена, официант, белые манишки музыкантов. К горлу подступила тошнота, в, отодвинув стул, Ингер встала.
— Меня тошнит, — беззвучно прошептала она.
— Извини, Ингер, пробормотал он, просто ты все время оскорбляешь меня. Не так надо нам друг с другом разговаривать.
В туалете она склонилась над унитазом; опершись о стену рукой, принялась вяло разглядывать мутную жижицу, извергнутую ее желудком. «А что, может, и впрямь сразу все пройдет? — подумала она. — Очнешься после аборта, и тошноты нет как нет? Так много всего на свете, о чем мы ничего не знаем, — не важно, сколько нам лет. Торбен о таких делах знает еще меньше меня. Просто мы оба не успели повзрослеть». Вместе со рвотой выплеснулась и вся ее ненависть, выплеснулись и последние силы. Захотелось скорее освободиться от нестерпимого состояния, и этот минутныи порыв продиктовал ей решение. Скоро уже она снова, с тщательно напудренным носиком, села за стол напротив Торбена и, старательно оправляя складку на юбке, облекла это свое решение в слова:
— Нет больше сил терпеть. Надо сделать аборт — так мне будет легче. `
— Ты это всерьез?..
Похоже, он не верит своему счастью. Поджидая ее, он выпил почти всю бутылку мадеры. Лицо его блестит, словно от пота. Глаза поблекли и помутнели, что–то жалкое притаилось в уголках рта, да и весь он как–то осел, огрубел, и скрытое ничтожество его натуры вышло наружу. Одно отвращение сейчас вызывал у нее муж. И, стремясь погасить восторг в его глазах, она продолжала небрежным тоном:
— Да, всерьез. А потом я с тобой разведусь. Торбен разинул рот. На лбу его выступили мелкие капли пота. Он запыхтел, завертел головой в своей промокшей сорочке.
— Может, это и правда наилучший выход, — выговорил он с трудом, — но дай мне немного времени. Все это как–то неожиданно…
Он вдруг умолк и испытующе взглянул на нее уже почти что трезвыми глазами.
— Я позвонил врачу, — признался он, — обещал, что ты придешь к нему в понедельник, в двенадцать. Я ведь понимал, что ты передумаешь. .
— Ты понимал, что я не захочу тебя подводить, — резко парировала она, и дальнейшее теперь на твоей совести. Ты обделал все это дело за моей спиной.
— Тебе же потом легче будет, — осторожно напомнил он.
Что ж, наверно, он прав. С двумя детьми она справится и без него.
— Я хочу домой, устало проговорила она, хотя дом» уже не был домом в прежнем смысле.
Торбен наполнил бокал и в два глотка осушил его.
— Решение о разводе принимают оба супруга, — заявил он упрямо и вонзил взгляд в дно бокала, словно ам было начертано решение, — и я должен сначала все обдумать. Хоть ты и считаешь меня чудовищем, но я люблю своих детей.
Ее снова бросило в жар, снова начался зуд под кожей. 'Торбена распирает злоба, надо как–то оградить себя от нее, Ингер взяла свою сумочку и встала из–за стола.
— Довольно и одного супруга, — спокойно сказала она, — по крайней мере, в нашем случае. Ведь я могу доказать, что ты сторонник брака втроем.
И, не дожидаясь его ответа, она стремительными шагами пересекла зал, словно позади был кошмарный сон, от которого скорее хотелось очнуться. Под мышкой она сжимала сумочку. Там, в кармашке, лежали склеенные клочки уличающего письма. Стоя перед зеркалом в гардеробе, она провела пальцем под глазами. Налец чуть–чуть намок…
— Вам что, нездоровится?
Гардеробщица в коричневом халате участливо разглядывала ее.
Ингер улыбнулась и почувствовала: от улыбки этой словно треснула маска, скрывавшая мрак ее души.
— Ах, что вы, громко рассмеявшись, отвечала она, — просто мы выбрались поразвлечься, муж мой и я.
Гардеробщица растерянно отвернулась. «Наверно, решила, что я пьяна», — подумала Ингер.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Огромное опахало темной синевой накрыло комнату. Ночь. В этой ночной бездне сидел Торбен и думал: развод, аборт. Совсем новые слова — он вертел и крутил их так. и сяк. Они стояли перед ним, словно выписанные четкими, печатными буквами. Плясали у него перед глазами, исполненные некой зловещей прелести. Драма. «Я гибну», подумал он. Он поборол желание рассказать Еве, что Ингер хочет развода. К его удивлению, жена не отрекалась от своих слов. Они вырвались у нее случайно, эффекта ради — ну, до поры до времени она считала необходимым вести себя сообразно сказанному, В глубине души она не хочет развода. Он поверил ей лишь на две–три секунды, и среди нахлынувших на него беспорядочных мыслей лить одна была предельно ясной и четкой. Он трезво осознал, что затея эта ему не по карману. И не желал строить предположений о том, как бы он поступил, если бы денег было сколько угодно. Он утратил свой былой юношеский интерес к вымышленным ситуациям. Не было никакой нужды сообщать Еве об угрозе развода. Но стоило ему поговорить с ней об Ингер, и он испытывал невероятное облегчение. Обычно он ни с кем не говорил об Ингер, молчал о ней так же упорно, как и о волосатой родинке, притаившейся у него меж лопаток. Но вот что странно: для Евы он нарисовал образ жены, который неизменно мерк в присутствии самой Ингер. Трепетный, печальный образ, почти поэтичный. Порожденный его собственными словами, в сознании Торбена возникал смутный, забытый силуэт, и, случалось, он чувствовал к нему своего рода нежность. Это смягчало мучившие его угрызения совести. Но после разговора с Евой он спохватился: нельзя быть настолько бестактным. Снова возникли перед ним ее обветренные, припухшие губы, детский носик, длинные блестящие волосы и строгие брови.
— Ева, — прошептал он. Она спит сейчас, повернувшись к стене узкой и изящной спиной, зажав в детских ладонях кончик подушки. Наверно, она страшно устала. Он совсем позабыл, что Ева была свободна все воскресенье. Еще одиннадцать часов, и он снова встретится с ней. В понедельник ровно в двенадцать часов. Она непременно должна быть с ним в эту минуту. У того врача такой неприятный, льстивый голос. Но не мог же он, в самом деле, проводить к нему Ингер, без особого успеха убеждал он себя. Это было бы просто смешно, Делать такое не принято. Вообще–то он понятия не имел, что «принято» или «не принято» в этом случае, но он не вынес бы и вида врача. Должно быть, он похож на мясника.
Он прилег на диван, но сон не шел к нему. Хоть бы кто–нибудь сейчас появился здесь, с кем можно поболтать, пропустить пару кружек пива; хоть бы кто–то принес человеческое тепло в этот скупо освещенный, бедно обставленный кабинет. Но он дал Ингер денег, дал на двести крон больше, чем причиталось врачу. Нелогко ему было просить об авансе. А она обрадовалась деньгам; это слегка разрядило напряженность, витавшую в воздухе весь этот мучительно долгий воскресный день, по крайней мере, хоть ссоры не было, но и он ушел, как только дети легли спать.