Думая о Торкиле, Ева словно бы увидела мысленным взором его несчастные глаза, длинные, будто обезьяньи, руки и дурацкий красный платок, которым он повязывает шею… Разве не воспользовалась она своей любовью к Торбену, дабы отважиться причинить боль Торкилю? А Торбен, разве не воспользовался он ее любовью к нему, чтобы нанести обиду другой женщине, своей жене? Нанести удар своему супружеству?
И еще подумала Ева: любовь делает человека бесчувственным к страданиям других. А все же, если подружишься с человеком, которого не любишь, к которому просто привязан, может, это избавит тебя от страданий и унижений. Она не хочет любить. Нет, никогда больше. Это решение крепло в ней день за днем. Словно теплым покрывалом, окутало оно ее горе. Она сделает все, что велит ей Эллен. Эллен — единственный человек, знающий о ее любви к Торбену. Она бескорыстно помогает Еве — она вовсе не обязана это делать, но, если бы не Эллен, Ева, будь она предоставлена самой себе и отдана во власть своих страшных воспоминаний, наверно, покончила бы с собой тем или иным способом, а может, просто осталась бы лежать в кровати, пока ее не выгнала бы хозяйка.
Первое время после ухода Торбена вспоминалось ей смутно. Она слыхала: бывают такие мучительные роды, что женщина потом начисто забывает свои страдания. Может, и с ней случилось нечто сходное в ту ночь, когда ее покинул Торбен? Ведь она понимала, что он больше не позвонит. Что было с ней в ту ночь — то ли уснула она, то ли рыдала и кляла свою судьбу? Комната ее вдруг преобразилась — сомкнулась вокруг нее как гроб. Она задыхалась в ней. И люди тоже переменились — оборотнями виделись они ей. Мир раскололся надвое: она — на одной стороне, все прочие — на другой. Она больше не могла с ними общаться, быть такой, как они.
Как–то раз это безнадежное чувство, что она чужая, чужестранка на этой земле, захлестнуло ее с такой силой, — было это однажды утром на Бредгаде, рядом с ее службой, — что она вдруг окликнула какую–то женщину с милым, добрым лицом и спросила, который час. Женщина бросила взгляд на часы и ответила ей спокойно, как ни в чем не бывало, словно не было ничего особенного, тревожного ни в облике самой Евы, ни в этом пасмурном дне, ни в жизни как таковой, словно Ева была самой обыкновенной конторской барышней, боявшейся опоздать на службу. . И вот как–то раз после обеда Ева очутилась у зеркала, что в конторской уборной, и принялась пальцем разглаживать свои брови. Раныше так всегда делал Торбен. Она взяла привычку прикасаться к себе так, как это делал он, словно он оставил ей частицу своего тепла, своей мужской защиты, своих мыслей. Ева разглаживала свои ровные брови, а Эллен стояла рядом, расчесывая красивые, светлые кудри: убрав их справа, она перебросила их влево, так что с плеча свисал огромный сноп золотистых волос. «Акселю это очень нра; вится», пояснила Эллен.
Аксель был нынешний ее штатный ноклонник. Он был художник — конечно, за таких не выходят, сама понимаешь, говорила Эллен, но он так мил и танцует как ангел. «Я изо всех сил стараюсь не влюбиться в него».
Ева любовалась отражением Эллен в зеркале и вдруг заметила, как похожа Эллен на свою мать, не столь уж и существенное наблюдение, но после той страшной ночи ей впервые пришла на ум мысль, никак не связанная с Торбеном.
Может, надо сжалиться над Эллен, подумала Ева, вспомнив, что все это время она только и твердила ей без умолку про Торбена, мол, то–то он сказал, то–то сделал, нисколько не интересуясь заботами подруги, словом, надо слегка облегчить ей жизнь. И Ева спросила:
— А что, Торкиль по–прежнему живет у родителей? Если вздумаешь ему позвонить, договорись с ним о встрече. Мы же можем сходить куда–нибудь вчетвером. Только пусть не питает особых надежд. Я могу предложить ему только дружбу.
С этой минуты потянулись странные дни, одна встреча сменяла другую, Ева все время куда–то спешила. Торкиль и Ева рассказывали друг другу про свою любовь, как рассказывают про кораблекрушение уцелевшие, выброшенные на берег спасительной волной. Часто заходили они в кафе «Семь вуалей», иной раз с Эллен и Акселем, а иной раз и одни. Официанты уже знали их по имени. Между ними возникли теплые, ровные отношения, как у брата с сестрой, и веяло от них целомудрием. Они старались ни под каким видом не прикасаться друг к другу. В тех редких случаях, когда они не говорили о любви — каждый непременно о своей, — Торкиль рассказывал Еве о зловещих последствиях испытаний ядерных бомб.
— Понимаешь, — мрачно говорил он Еве, — любой может от этого пострадать, вот ты, например: вдруг у тебя родится слепой или душевнобольной ребенок. А может то же самое случиться и через поколение.
Голос у Торкиля был высокий, звонкий, он как–то не вязался с его тонким ртом и сухими губами. Ева помнила, что губы эти жесткие, будто кожаные, а пахнут молоком и молодым сном. Он был некурящий. А Торбен курил сигареты марки «Сесиль», и стоило Еве заметить на каком–нибудь столике пачку знакомых сигарет, как мысли ее сразу отвлекались куда–то и она могла подолту сидеть и глазеть на эту самую пачку, уже не прислушиваясь к словам Торкиля.
— Хуже всего по утрам, — говорила она. `` — Да, соглашался он, только очнешься, и начинается мука. И не веришь, что переживешь этот день.
— Не веришь… — вздыхала она.
— И глядишь на других людей и выберешь, к примеру, какого–нибудь пропойцу, старого, опустившегося бородатого типа, уродливого как смертный грех, в драном плаще, с волосами, как гнилое сено, — и принимаешься ему завидовать. Вот таким бы сейчас стать. И правда, тут не до шуток: ему–то легче, чем мне. .
— Верно. ты говорить, я тоже хочу быть старойпрестарой. Я молодость свою ненавижу. Страшно подумать. сколько лет еще буду мучиться. —
Ева смотрела на Торкиля и думала: хороший он парень, глаза у него уже нетакие несчастные. Он рад, что видится с Евой. Былое влечение к ней в нем погасло. Странно даже подумать, что когда–то они были близки. Торкиль нашептывал ей на ухо всякий вздор, обнимал ее своими длинными, тощими руками, так неловко сжимал ее в объятьях, — словно она вот–вот должна была рассыпаться на куски. «Я счастлив, что я у тебя первый», сколько раз он ей это повторял. Может, такое вот льстит мужчинам? Может, и Торбен гордился бы этим?
— Самое страшное, — начала она и тут же повернула голову, потому что кто–то снова распахнул дверь: она никак не могла оставить`эту привычку, — самое страшное ведь, что ничего не понятно. Все кажется бессмысленным. Снова начинаешь. перебирать все, что сказал или сделал любимый твой ‘человек, и чувствуешь — не хватает чего–то. Не хватаетпоследней точки — какого–то объяснения, каких–то слов, и мечтаешь встретить его хотя бы еще одинединственный раз — только бы понять, что же такое случилось. С тобой ведь тоже так было, Торкиль?
— Было. Но тогда я бы еще не снес правды. Что ты просто влюбилась в другого. Не это объяснение мы ищем.
Она тряхнула головой так, что круглые щеки спрятались под струей волос, на глазах ее выступили
— Торбен не влюбился в другую, — тихо сказала она, что–то такое случилось в его семье. Узнать бы, в чем дело, — тогда мне легче было бы пережить разрыв.
Торкиль смущенно взглянул на свои рукя.
— Может, жена потребовала развода, робко предположил он, может, она поставила его перед выбором: она или ты.
Ева растерянно покачала головой.
— Жена его захворала, сказала она.
В голосе Торкиля послышалась злость.
— Да он же просто струсил, сказал он, вот тебе и все объяснение. Когда женатый мужчина ввязывается в роман с юной девушкой, его скоро одолевает смятение. Он боялся, как бы знакомые не увидели его в ее обществе. Боится, что девушка хочет его на еебе женить. И потому все время раздумывает, как бы ёму половчее от нее отделаться. —
— Замолчи, — сердито сказала она, подумаешь, знаток женатых мужчин! Ты просто ревнуешь!
Торкиль в ярости вскинул голову. Странная тишина вдруг воцарилась в кафе. «Какая у него молодая шея», — подумала Ева. Стоило Торбену наклонить голову, и под подбородком выступал мягкий мешочек. А у Торкиля шея была тонкая и упругая, и Ева обрадовалась этому неожиданной отрешенной радостью, как радуешься, любуясь красивым рисунком или цветком. Она примирительно улыбнулась ему.
— Да, — буркнул он с обидой, — само собой, я ревную.
Она не ответила. За окном моросил дождь, капли ползли но оконным стеклам и стонали, будто живое существо, которое молит, чтобы его впустили в дом. На клетчатых скатертях стояли лампы, и теперь их зажгли. Официантка, в компании завсегдатаев кафе, сидела у стойки и тянула пиво из кружки. А гарсон, в обычном костюме и с бородой, как у большинства из посетителей заведения, лениво смахивал пыль с нотных пюпитров. Восемь часов вечера. Скоро заиграет музыка и начнутся танцы. Шторы еще не спущены. На другой. ‘стороне улицы слабо светится аптечная ‘витрина, в пробирках поблескивают кристаллы, ртуть`в стеклянных сосудах. Сколько раз Ева проходила мимо этой аптеки, не замечая ее. Зимой и летом, во всякую погоду, в любом расположении духа.
— Люблю` Копенгаген, внезапно проговорила она, ни за что в мире не покинула бы я этот город.
Тут вдруг она заметила Эллен и Акселя, которые шли к ним, рука в руке. Как они влюблены друг в друга. Что ж, может, победит любовь. Может, Эллен все же выйдет за Акселя, отказавшись от кузена–ботаника. — Очень мил этот Аксель ее. Он мастер смешить друзей: люди смеются, сами не понимая, что же их так развесечило. И-у Евы когда–то был такой дар. Ева улыбнулась и помахала подруге.
— Только не вздумай меня жалеть, — торопливо бросил Торкиль, я согласен на дружбу — мне лишь бы видеть тебя.
— А я не думаю тебя жалеть.
«Странно, — подумала она, а ведь я не солгала Торкилю, жалости нет как нет». Как сказад в свое время Торбен, «жалость — злейший враг любви».
Казалось, невидимыи доселе дирижер взмахнул палочкой — и все завертелось вокруг Евы и в ее душе. Кругом танцевали, смеялись, наслаждались жизнью, й чарующая музыка жизни вздымалась в светлое поднебосье п разливалась в нем широкой волной, как ветер, бороздящий хлебное поле, а церковь Святого духа высилась темная, строгая, и как–то раз Ева с Торбеном стояли у ограды, ес окружавшей, и целовались, и от него пахло сигаретами марки «Сесиль». Ева сама не знала, отчего на душе у нее вдруг стало светло, и, когда друзья заказали пива, она сказала, что тоже не прочь выпить кружку. .