Опустившись на стул, Ингер без всякой цели принялась подсчитывать на клочке бумаги, сколько всего надо заплатить по счетам, но вскоре отодвинула от себя стопку с вялой досадой. Торбен… жизнь его, мысли его, новая его любовь… Тоска бередила сердце, подавляя всякое движение души, но и ограждая от отчаяния. «Отчего, мучительно думала Ингер, — отчего я не могу рассказать ему, какие чувства во мне живут? Вдруг и с ним в точности то же самое? Должно же что–то остаться в наших сердцах, нечто уже недоступное нам, но при этом неизменное, нечто, жившее в нас все эти цгестнадцать лет? Знать бы только, как это нечто воскресить, вызволить из забвения, как воплотить в слова, новые, необычные». .
Ингер уставилась на лестницу, что вела на чердак. О чем только размышляет он этими долгими днями? Отчего ей нельзя подняться к нему и откровенно поговорить обо всем, что случилось? Отчего, один бог знает, отчего оба они всегда ведут себя друг с другом как враги? | - Внезапно она ощутила во рту кислый вкус желчи и метнулась мимо лениво развалившейся в кресле Сусанны в ванную комнату, где постояла немного, стараясь дышать как можно глубже. Иначе, того гляди, вырвет. Постепенно дурнота прошла.
Ингер взглянула в зеркало — да, позеленела она изрядно. Потом, вскинув голову, повернулась. в сторону коридора и прислушалась. В комнате мужа стояла полная тишина. Голая тишина, столь хорошо ей знакомая, безошибочно ею улавливаемая. Ингер поднялась наверх и распахнула дверь в его комнату. Никого. На подушке, в незастеленной кровати, еще виднелась ямка — отпечаток его головы. «Какая жалкая, трусливая проделка, подумала Ингер, — он украдкой ушел из дома, пока я была в саду, сбежал из дома, как побитый пес, устраивать в городе разные свои дела», зп Ье умение вжиться в душу другого, всегда бывшее наготове, никогда не дремавшее, вдруг изменило ей — казалось, оборвалась струна, долгое время натянутая слишком туго. А Ингер рухнула в бездиу одиночества и отчаяния, и не было даже сил лелеять в душе праведный гнев. «Где же ты? — прошептала она, тяжело прислонившись к дверному косяку. — Где ты сейчас?»
Прильнуть бы к его груди, чтобы он погладил ее по голове.
Кстати, голову–то надо бы вымыть и сделать прическу, а денег на парикмахера нет. Придется у матери в долг взять. Куда ни повернись, всюду одно: стой, нет денег! Безденежье, точно крепостной ров, оцепило дом. Решение раздобыть деньги мало приятным, но единственно доступным ей путем слегка приободрило ее, и щеки у нее снова порозовели. И уж конечно, она не согласна, — тут Ингер вновь торопливо спустилась вниз, — она не согласна на аборт!
Она старалась не задумываться над сокровенными причинами этого решения и со смутным чувством радости, что, вот, мол, в последний миг удалось избежать коварной ловушки, она отворила дверь гостиной и улыбнулась дочке, но в ту же минуту зазвонил телефон. Из глубины кресла протянулась рука, и Сусанна сняла трубку.
— Привет, папка! — весело проговорила она. — Как поживаешь? — И дурашливо рассмеялась. — Ох, папка, какой же ты чудной! Может, маме трубку передать?
Ингер взяла трубку; ей захотелось попросить Сусанну ненадолго выйти из комнаты. Но нельзя — это насторожило бы дочку.
— Да! — звонко бросила она в трубку и услыхала шум и одновременно музыку. Звуки из другого мира.
— Выслушай меня, Ингер. Торбен с трудом ворочал языком, не иначе как нализался. Я раздобыл деньги и адрес раздобыл, какой нужно. Скоро позвоню этому парню. Он парень что надо. Врач. Понимаешь? Тебе останется только… Алло, слушаешь меня? Молчишь почему–то… Тебе останется только сходить к нему на прием. Словом, все в полном порядке.
Не сводя глаз с дочери, Ингер слушала слова мужа, и сердце у нее колотилось вовсю. Так доверительно, так весело говорил он с ней, — в точности как в былые годы, когда он, случалось, звонил домой и радостно сообщал, что удачно пристроил очередную статью. И сейчас мож но подумать, что наконец добился того, чего и сам он, и Ингер давно дожидались с нетерпением.
Сусанна перевернула страницу газеты.
— Что ж, прекрасно, — сказала Ингер каким–то не своим, словно бы залежалым голосом. Или заржавелым, что ли.
— Странно как–то ты это сказала. Мы же вроде бы договорились на этот счет, не так ли?
— Нет.
Теперь из трубки доносились лишь смех и музыка. Грудь Ингер распирал гнев, глотку сдавил жесткий узел, готовый разрядиться яростным потоком слов.
Сусанна вопросительно взглянула на мать.
— Но мы же сможем все обсудить, когда ты вернешься домой, правда ведь? — с какой–то нелепой веселостью произнесла Ингер. А сейчас, кажется, Сусанна нацелилась поговорить с тобой.
— Только не сейчас, коротко бросил Торбен. Шутливость в его голосе пропала. Черт возьми, вечно кто–то торчит рядом с тобой. Может, подъедешь сюда, в центр города? Вроде бы условились мы с тобой обо всем, да разве тебя поймезть…
Но голос его выдавал, что он вовсе не жаждет этой встречи с женой в центре города. Он же бежал от нее, бежал к другой женщине — ему бы только оправдаться перед той, другой, объяснить, почему он так долго отсутствовал.
— Верно! — прежним бодрым голосом отозвалась Ингер. Но каждый человек волен и передумать, не так ли, милый?
Он бросил трубку, да так, что у нее зазвенело в ушах.
— Да, да, может, ты и прав, сказала Ингер. Привет, привет. Успешной работы тебе!
Она ласково погладила дочку по голове. Безмерная жалость к детям вдруг захлестнула ее. «Дети мои, подумала она. Милые мои дети…»
Раздался грохот — кто–то изо всех сил отшвырнул велосипед к гаражной двери, и в кухню ворвался Эрик.
— Мама| — закричал он оттуда. Где же ты? Я умираю с голоду!
Ингер улыбаясь подошла к сыну — от него самого, от его одежды пахло весной. Как он вырос — брюки скоро станут малы.
— Овсяную кашу только могу предложить да еще молоко, — сказала она. Я как раз уходить собралась.
Ингер достала тарелку и наполнила ее кашей. Спокойны и естественны были ее движения. Здесь ее мир. Здесь ес жизнь, ее труд. Здесь ее место — она принадлежит этому дому, и все в этом доме принадлежит ей. Также и ее собственная беременная плоть. Угодно или неугодно это Торбену, но такова истина.
Ингер стояла не шевелясь, чуть ли не с торжественным выражением на лице, и смотрела, как ее мальчик резво уплетает кашу, разваренные овсяные хлопья прилипали к его губам.
— Отличный аппетит у тебя, — улыбаясь, проговорила Ингер — с тем особым радостным чувством, какое испытывают родители при виде своих потомков, бодро поглощающих пищу.
— А это я в отца, — ответил Эрик, стряхнув со лба светлый чуб. Отец–то наш ест за двоих.
Ингер промолчала. Оторвавшись мыслями от детей, она снова задумалась о Торбене. Справедливо ли, что он так легко отделается от семьи? Но душу ее уже разъедал червь сомнения, и в сердце даже забрезжило смутное сочувствие к мужу: в самом деле, как же ему теперь быть?
Ингер надела плащ и вышла из дома. Пожалуй, мясник еще даст ей в долг мяса.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Торбен немного постоял в телефонной будке, стараясь прийти в себя. Ответ Ингер — ее короткое «нет» — молнией ударил ему в сердце. В нем, казалось, вспыхнул пожар, который Торбен тщетно силился погасить. Острая боль пронзила грудь. Вот, стало быть, ее козырь, который она вынашивала все эти дни, прошедшие с понедельника. Вот почему она избегала его, А сам он избегал появляться в редакции, онасаясь встречи с проклятым фоторепортером, который, уж конечно, что–то такое прознал о прошлом Евы и, само собой, поделился. этим своим знанием со всеми, кто только готов был его слушать. Должно быть, и Свендсен уже знает, что у Торбена роман с Евой. Может, тогда лучше правду ему сказать — что беременна вовсе не Ева, а Ингер?
Странно, что любые враки всегда представляются людям правдоподобнее истины.
«Нет!» — сказала Ингер, и он понял, что ему ее не переубедить. Даже ненавидеть ее — и то нету сил. Она стоит перед его мысленным взором: страдальческие глаза, бледное лицо, и этот фартук, как у пожилой матроны… И в чреве у нее то самое, что он не властен уничтожить, то самое, что так гнетет Еву, что мешает их счастью. «Но нет, я нипочем не откажусь от Евы, — со страхом подумал он, — не оставлю ее, что бы ни случилось». — .
И тут же решил: «Пойду в редакцию, высплюсь», и впервые за всю свою жизнь почувствовал себя старым человеком. Старым и очень усталым.
Он вошел в зал, где висел густой запах курева и сутками напролет стоял бледный свет, будто в три часа поутру.
— Можешь получить свои деньги назад, — сказал он Свендсену, популярному автору репортажей о заседаниях риксдага, и небрежно швырнул на стол три стокроновые бумажки.
— Что это значит?
Свендсен резко подался вперед; обратив к нему длинное костистое лицо. Небритый подбородок выдавался на нем, будто острая бородка. Свендсен был одновременно и уродлив и обаятелен. Это он раздобыл для Торбена и адрес врача, и деньги, и сейчас он негодовал — зря, выходит, старался.
Торбен осушил свою рюмку и сквозь щелку в оконной шторе стал смотреть, как прохожие быстрым и целеустремленным шагом пробираются сквозь волны солнца. Чужое солнце, чужой ясный весенний день. Для Торбена же это поистине черный день — из тех, что человек помнит всю жизнь. Он уже жалел, что доверился Свендсену. Стоит только посвятить кого–нибудь в свою личную жизнь, как наверняка придется за это расплачиваться.
— Она передумала, — сухо произнес он. Теперь она непременно хочет родить.
«Только бы теперь не оплошать, — подумал он про себя, — не забыть бы, кто именно хочет родить ребенка». Лгать–то он не привык.
— Ну и дела…
Свендсен скрипнул желтыми зубами. Вид у него был расстроенный, можно подумать, что это он — отец нежеланного ребенка.
— Спятила она, что ли? — с досадой проговорил он. Должна же она понимать, что ты женат. Если она себя не жалеет, то хоть о тебе подумала бы — как ты своей Ингер в глаза смотреть будешь!