Двое на рассвете
ПРОЕЗДОМ
В полдень Сазонову неожиданно пришла телеграмма: «Буду проездом один день. Катя». Он долго вертел бланк, ворошил на затылке волосы и как-то по-детски смеялся.
Когда он — большой и тяжелый — входил в кухню и брал чашку толстыми пальцами с плоскими ногтями, хозяйка квартиры, Марфа Никитична, каждый раз смотрела настороженно: «Упаси господи, разобьет!»
А он оттеснял Марфу Никитичну к раковине, к наглухо задвинутому в угол столу и бубнил что-то о мачте, над проектом которой корпел уже второй месяц. Сазонов хотел, чтобы за городом, на Волчьей горе, была поставлена телевизионная мачта, прочная и дешевая, и чтобы горожане радовались, принимая передачи. Он рассказывал об уменьшении металлоемкости; Марфа Никитична согласно кивала головой и, деликатно отнимая тонкую белую с голубым ободочком чашку, торопливо накрывала на стол.
Сазонов был холостым, жил в угловой комнатке, работал на заводе металлоконструкций. Возвращаясь, быстро мылся и минут пять гремел рулонами ватмана, потом надолго затихал над чертежной доской, сооруженной из тяжелой дубовой столешницы.
В такие часы Марфа Никитична старалась не звенеть посудой и рано ложилась спать, оставив на электрической плитке большой, долго остывающий чайник.
Она жила одиноко. Квартира числилась за сыном, который постоянно находился в каких-то экспедициях, бывал дома короткими наездами — не чаще раза в год. Марфа Никитична получала около пятисот рублей пенсии, переводы от сына, тихонько, по-старушечьи, выпивала, но деньги сына не трогала, жаловалась на старость, постоянную простуду и говорила, что зажилась на этом свете.
Сазонов клял в душе должность сына-путешественника и заставлял Марфу Никитичну принимать аспирин, уверяя, что это помогает при любой болезни.
Получив телеграмму, он закружил по кухне, пока Марфа Никитична не потеряла терпение и не взглянула на него поверх очков, перебинтованных рябенькой тесемкой.
— Ну, что стряслось?
Сазонов кашлянул и потянулся пятерней к затылку.
— Денег, что ли? До зарплаты? — она вздохнула: — Ох, уж эти старые холостяки…
— Да какой же я старый, Марфа Никитична?
— А не то молодой…
После работы Сазонов спустился в погреб, поставил шампанское под сырую, проросшую осклизлыми грибами лестницу, а бутылку коньяку, сдвинув книги, водрузил на стол. Вино отливало янтарем, он неожиданно увидел, сколько в нем солнца, и радостно засмеялся.
С вечера стало синё. В солонке отсырела соль. Марфа Никитична жаловалась на тупую ломоту в предплечье и предвещала дождь. Предсказывала она точнее барометра, удивляясь, что на синоптиков учатся в институте, а потом называются инженерами.
Дождь пошел с полуночи. Сазонов ворочался и вздыхал, старался уснуть. Взбивал кулаками подушку, но она, как слежавшаяся вата, не становилась мягче. Он тихо поднимался и шел к окну. Ложась грудью на подоконник, свешивался в шевелящуюся парную тьму. Дождь сонно шепелявил, он то переходил в сердитый бормочущий говорок, то снижался до шепота. Мутные отблески далеких молний освещали вспухшее небо, и пока докатывалось глухое гудение грома, ленивое и утробное, опять все затоплялось кромешной тьмой.
Сазонов потирал небритую, сухо шуршащую щеку и думал, как он встретится с Катериной. Это была его давняя боль. Они с детства жили на одной улице — окно в окно — и враждовали. При виде его она кричала: «Паганель!» — и пряталась за ближайшую калитку. Потом настали глухие, полные тревожной настороженности дни: отцы ушли на фронт и, как сообщило официальное извещение, пали смертью храбрых. Умерла и мать Кати. И пришлось девушке переехать на окраину города к двоюродной сестре. По вечерам они стали встречаться в городском саду на танцевальной площадке. Катя относилась к нему со снисходительностью, будто старшая. От этого у Сазонова слова застывали в горле, и в ответ на ее шутки он только неловко покашливал и бормотал что-то нечленораздельное. Тогда он стал писать стихи…
Сейчас он считал, сколько лет не виделись, и не мог сосчитать. Приедет она, вероятно, к вечеру, а может быть, часов в двенадцать дня: телеграмму дала, а номер поезда не указала. Во всяком случае, с работы он отпросился, покупки сделал, осталось только поутюжить брюки.
Дождь внезапно разошелся и так же стих; и внизу, из водосточного желоба, перекрученные стремительным течением, шлепались на тротуар дождевые струи; в глубине мокрой глади асфальта вздрагивали плоские отражения огней.
Он поднял глаза. В противоположном доме единственное окно светилось теплым кремовым четырехугольником. Дом только что отстроен, и последнюю неделю в него въезжали жильцы. Откинутый тюль не мешал видеть высокого, грузноватого мужчину с глянцевым черепом, танцующего в большой пустой комнате с маленькой полной женщиной. Было странно и даже как-то нелепо увидеть вдруг за полночь этого поблескивающего лысиной чудака, чуть сутулящегося в вальсе. И в то же время одиноко кружащаяся в сонном доме супружеская пара вызвала у Сазонова не совсем понятное ему грустное умиление.
Он забывчиво водил ладонью по шуршащей щеке и думал о том, как мирно и просто было в такую же воробьиную ночь с ее тревожным уютом на том пахучем сеновале, куда они с Катериной когда-то очень давно с вечера были загнаны грозой.
Старуха-бобылиха, у которой они попросили ночлега, сдуру посчитала их за мужа и жену, молча провела на сеновал, разбросила домотканый пестрый полог, подбила под головы сено и дала вытертый тулуп, пахнувший кисло и солоно. Катерина как-то растерянно замолчала, прикусив нижнюю губу, стала избегать блестевших в полутьме глаз Сазонова. Потом решительно тряхнула головой и начала снимать чулки. Сазонов чувствовал: надо что-то сказать, но только упрямо смотрел, как с поднятого колена соскользнула юбка, обнажая меловой белизны кожу. Стучало в висках. Катерина вскинула глаза, и лукавая, смущенная усмешка тронула губы.
— Ну, что уставился? Не стыдно? Отвернись, — она медленно одернула подол.
Он хотел что-то ответить, но горло было сухое, и получился неловкий хрип. Она засмеялась.
Спали они спиной друг к другу, и от этого у Сазонова затек левый бок. Наутро молчаливая старуха просела их в темноватую избу с выскобленными лавками и бронзовыми тараканами у шестка, равнодушно покормила карасями в сметане, напоила парным молоком.
Возвращаясь домой, они брели босиком по разжиженному чернозему дороги, не сторонясь ярких осколков луж. Зеленая кофточка Кати успокаивала глаза Сазонова: он отставал, глядя на узкую спину, щурясь на обрызганные икры суховатых ног.
Катя изредка оглядывалась. На лысом взгорье, где у Сазонова захватило дух от миражно дремлющих далей, Катя капризно поморщилась:
— Не люблю солнце и ветер: лицо загорает, прическа ломается…
— В парнике лучше, вот и росла бы там, — обиженно буркнул Сазонов.
Она пожала плечом и пошла дальше.
А через несколько дней Сазонов услышал от Катерины песенку о том, что она пригласит его на свадьбу, а на большее рассчитывать ему нет смысла. В ответ он впился долгим взглядом в ее притушенные прозеленью глаза и не сказал ни слова. Она умела вот так ошеломить, и он никак не мог понять некоторых ее поступков.
Месяца два он не видел ее, потом услышал, что Катерина, бросив учебу в финансовом техникуме, укатила с каким-то подполковником на запад, в Прибалтику. И вдруг через несколько лет посыпались письма, на которые он отвечал «до востребования» с плохо скрытой злостью, — сказывалась старая обида.
…В доме напротив супружеская пара, пройдя круг, скрылась в дверях, и вскоре свет в комнате потух.
Сазонов поднялся с подоконника, медленно лег в постель, грустно думая о том, что подсмотрел чужую, может быть, счастливую жизнь.
Под утро, когда блеклой синькой окрасило стекла, а из угла явственно выступил плоский стеллаж с книгами, Сазонов забылся в чуткой дреме. Проснулся от холодного ветра, шумно ходившего по комнате.
Из кухни доносился стук посуды. Полотняная штора глухо хлопала и, опадая, мелко вздрагивала. От ветра бланк телеграммы медленно скользнул по чертежу мачты и упал на пол. Мачта от этого сразу как бы вытянулась, упираясь верхушкой в учебник по сопротивлению материалов. «Стальная мачта, тяжелая, поэтому и чертеж от ветра не упал», — подумал Сазонов и засмеялся абсурдности своей мысли.
Поеживаясь, выглянул в окно. Белесоватыми клочьями, почти касаясь срезанных крыш, стлались облака. Ветер шумел в листве, ворошил шапки молодых кленов, заворачивал их, и с листьев косо летели зернистые капли. Ярко зеленела трава газонов.
Он закрыл створки окна и добросовестно сделал несколько приседаний, стараясь точно вспомнить, как этому учат утренние радиопередачи, которые обещают долголетие и здоровье. Сазонов не верил радиопередачам, но все-таки подчинялся командирскому баритону диктора.
Потом он поднял бланк, перечитал еще раз: «Буду проездом…» и вдруг почувствовал желание что-нибудь делать быстро и споро.
Марфа Никитична, не поднимая глаз от натираемой кастрюли, встретила его добродушной воркотней:
— Встал, лежебока. И когда только на тебя управа найдется; дом да работа — и знать больше ничего не желаешь.
— А вы все хлопочете?
— Что мне. Верчусь вот с утра, прости меня, грешную, как бес в рукомойнике. А ты уж не захворал ли — темно под глазами?
Сазонову не хотелось ничего объяснять. На какую-то минуту показалось, что в горле першило, голос осел, а тело странно потягивало. Он прокашлялся.
— Ерунда, просто не выспался.
— Жениться тебе, байбаку, надо, — сказала Марфа Никитична. — Свой род на земле каждый должен оставить. А так что? — пустоцвет ты, Сергей… — старуха произнесла это таким тоном, будто всерьез болела за продолжение рода человеческого.
— Женюсь, Марфа Никитична, — Сазонов загадочно посмотрел на нее: — Вот возьму и прямо сегодня женюсь.
Марфа Никитична подумала: женится Сергей Сазонов, получит казенную квартиру, и опять она останется одна. Ей вдруг стало грустно: жениться — это хорошо, а вот насчет рода, наверное, она сболтнула лишнее. Громыхнула кастрюлей и строго сказала: