— А мне что? Возьмешь с ветру, так и будешь каяться. Люди-то годами знают друг друга, прежде чем женятся, и то маются. Клад да жена, говорят, на счастливого. — Она поджала губы и круто переменила разговор: — Ну, что тебе, кофию, что ли, сварить? Заодно мне тут греметь ухватами-то.
— Да у вас и ухватов-то нет, — рассмеялся Сазонов.
— Та и беда, что нет ни ухвата, ни самовара. Чайку от души не попьешь.
Старуха окончательно рассердилась. Сазонов взял бритву, пощелкал ею по ремню и, пробуя острие, осторожно прикоснулся лезвием к волосам на затылке. Нагибаясь над маленьким зеркалом, в котором отражались щека да скошенный глаз, осторожничал: сегодня он опасался пореза. Бритва слегка звенела, оставляла щекочущую легкость на коже.
— Ты, никак, пировать нынче собрался?
— Это почему?
— В голбец лазила, так видела под лестницей…
— Да нет. Подруга должна заглянуть.
Марфа Никитична посмотрела искоса:
— Подруга. Не очень-то подружкам поддавайся. Они стали вострыми: враз окрутят — не заметишь. А потом кусай локоть. Ты лучше жену ищи. Жену!..
— Как-нибудь! — успокоил Марфу Никитичну Сазонов и стал тщательно добриваться.
Хозяйка, отзвенев посудой, ушла в магазины, а Сазонов, надев пижаму, с опаской разглядывал до шелкового блеска доношенные брюки. Ломкая стрелка не заутюживалась: сразу после утюга брюки опять начинали пухнуть на коленях, и Сазонов с поздней расчетливостью холостяка стал относиться к ним с особой осторожностью.
Он тщательно обрезал бахрому обившейся щетинки, включил утюг, грустно раздумывая, что брюки почему-то изнашиваются удивительно быстро и вот опять надо покупать новые. Услышав громкий незнакомый стук в дверь, вздрогнул: «Приехала!..» и, забыв, что брюки в руках, бросился открывать дверь.
У порога стояла невысокого роста улыбающаяся женщина в бордовом пальто, с такой туго перехваченной ремешком талией, что, наверное, ей трудно дышалось. Она смотрела на Сазонова, слегка откинув голову. Светлые глаза с четко темнеющим ободком сухо мерцали и щурились, собирая мелкую сетку морщинок.
Сазонов растерялся: настолько эта чужая, стоящая у порога женщина не была похожа на прежнюю Катю. Не спуская мерцающих глаз с Сазонова, она чуть нагнулась и поставила на пол небольшой коричневый чемоданчик, одновременно протягивая навстречу левую руку ладонью книзу, как протягивают обычно дети, здороваясь со взрослыми.
— Сергей! — растянула она сочным и громким голосом, быстро выпрямляясь и выкидывая к нему вторую руку, также ладонью книзу. — Да это действительно ты!
Он смешался, не зная, куда девать свои дурацкие брюки, и, чувствуя, что начинает густо краснеть, неловко перекинул их через плечо и порывисто потянулся к ее рукам. Катерина увидела его широко раскрытые от изумления глаза, растерянную, радостную улыбку и легко рассмеялась:
— Вот так встреча! Пропускай, заждавшийся…
Блеснула влажными зубами и, опахнув сладким запахом духов, прошла в прихожую.
— Я прямо с вокзала. Дай мне умыться, а уж потом мы друг на друга насмотримся.
Сазонов суетливо помог снять пальто. Она оправила капроновую кофточку, одернула юбку, под которой было тесно бедрам, и прошла в кухню. Он спустился по лестнице в погреб, думая по дороге, что Катя осталась прежней: все такой же уверенной, оживленной и немного шумной.
Она долго плескалась под звонкой струей и внесла в комнату тонкий запах туалетного мыла, взволнованность и какую-то праздничность.
Сазонов скатал в рулон чертеж релейной мачты: бутылка с коньяком, задетая бумагой, покачнулась, но он успел подхватить ее, отметив: «Пришлось бы другую покупать», и еще больше почувствовал себя неловким. Катерина расхохоталась:
— А ты все такой же… Медведь.
На раскинутой газете он разворачивал свертки, раскладывал сыр, масло, конфеты, хлеб. Принес из кухни ветчину, обсыпанные сахаром ломтики лимона и стал все это кое-как расталкивать по столу. Хмуря брови, как бы извинялся:
— Собственно, это у меня все, чем я могу тебя встретить, — и неожиданно для себя предложил: — А может, сходим в ресторан?
— Да нет, что ты. Все чудесно. Ресторан к тому же еще закрыт — рано слишком.
Она подошла близко и, вытянувшись на цыпочки, прижалась к Сазонову. В мокрых завитках потемневших и секущихся волос поблескивали капельки воды. Одна из них, вздрогнув, скатилась по шее Сазонова. Он растерянно втянул голову в плечи.
— Все такой же… — вздохнув, повторила она, — только еще более неловкий, — и отошла к зеркалу.
Сазонов смотрел на ее полого округленные плечи, на крутую линию белой нестареющей шеи, стараясь без расспросов угадать — действительно ли она проездом или же это ничего не значащий повод, маленькая хитрость, чтобы скрыть что-то гораздо более серьезное, то, о чем он давно боялся и думать.
Катерина гнулась перед крохотным зеркалом и, оглядываясь через плечо, капризно пришепетывала, держа в зубах заколки:
— Я ничегошеньки не знаю о тебе, Сережа. Ты так мало писал о себе. Наверное, институт закончил, начальником стал, да?
Сазонов грустно усмехнулся:
— Нет, не стал. А институт, — он кивнул на чертежи, — вот заканчиваю… Да не в этом дело, — он обхватил бутылку шампанского полотенцем и стал срывать гремящую фольгу.
— Твой приезд такой неожиданный, что я даже не поверил телеграмме. Я никогда не мог понять тебя.
— Не надо, — она положила узкую руку на бутылку. — Лучше коньяк, я не люблю шампанское.
Они сели, касаясь коленями друг друга. Сазонов отодвинулся к углу стола, налил рюмки. Она смотрела на него, как и в дверях, все тем же прищуренным взглядом, долго и изучающе.
— А ведь мы с тобой, Сережа, первый раз в жизни пьем…
— Первый, — он поднял рюмку. — За встречу!
— За нашу встречу… взрослых людей.
Они чокнулись и выпили. Катерина не хмелела ни от первой, ни от второй рюмки. Сквозь прозрачность капроновой кофточки проступала шоколадная родинка — овальное пятнышко там, где начинала вырисовываться округлость груди. Он опускал глаза в рюмку и, пугаясь, думал, что Катерина все же стала другой, совсем незнакомой, и, наверное, он не сможет так скоро понять ее.
Выпили еще. Катерина оживилась, тяжело и маслянисто поблескивала потемневшими глазами.
— За эти годы я так много поездила. Проехала почти весь запад. Оказывается, можно так красиво жить… Старик был чудесным, только скучно с ним. Он умер, — она вздохнула, положила ломтик лимона в рот и зажмурилась. — Любил меня, ужас…
— Старик?
— Муж.
— А-а, — Сазонов медленно оторвал взгляд от ее открытых колен.
Над крышами рвались дымчатые облака. На карнизе дома мертвенно светилась невыключенная неоновая реклама, убеждая хранить деньги в сберегательной кассе.
Катерина посмотрела на Сазонова и, как-то сразу присмирев, участливо потянулась к нему:
— Тебе неприятно, да? Я не буду больше говорить о нем…
Он закрыл глаза. Звучал все тот же, не потускневший от времени голос Катерины, удивительно напоминая душный, полный лесного июльского дурмана сеновал и обжигающий шепот этого же чистого и ясного голоса. Сазонов открыл глаза, увидел свое чрезвычайно маленькое и как-то смешно округлившееся отражение в ее расширенных, чуть вздрагивающих бездонных зрачках и мягко улыбнулся:
— Нет, почему — говори.
— Не буду. Расскажи о себе. — Она обвела глазами комнату, пристально посмотрела на чертежную доску с наколотой бумагой. — Расскажи, что ты там чертишь?
Он удивленно взглянул на нее, долил коньяку в рюмки, приготовил бутерброды с сыром.
— Это, видишь ли… Есть тут у нас Волчья гора, на вокзал через нее ходят… Так вот хочется на этой горе поставить телевизионную мачту. Вот я по вечерам, пока нет занятий в институте, и разрабатываю проект такой мачты. Доработаю, буду предлагать нашему завкому или еще кому там…
— Как предлагать? Разве тебе это не поручено?
— Кто поручит? Это на самодеятельных началах делается.
Она непонимающе смотрела на него.
— Интересно. Ну, а зачем тебе это нужно?
— Что?
— Да вот, — она кивнула на чертежи и пожала плечами: — Ты же за это ни копейки не получишь?
Сазонов отвел глаза в сторону и неловко улыбнулся:
— Мне просто подумалось, что жителям города будет интереснее жить. Свердловск под боком, а горы мешают. Вот и… Ну, да ладно… Это, может, действительно пустая затея. — Он поднял рюмку. — Давай выпьем и расскажи о себе, а то я не мастер, да и рассказывать нечего.
Катерина вздохнула, сожалея о чем-то, и медленно поставила вино на стол.
— Не получается встреча. А я думала, она будет красивой… Чудак ты, Сережа. Все такой же. Вспоминал?
Она сидела, слегка подавшись вперед, закинув ногу за ногу, с приоткрытой узорчатой прошвой чулка. Грустными, чуть печальными глазами изучала Сазонова.
Потом откинулась, подняла рюмку и чокнулась, задержав взгляд на янтарном отливе коньяка.
— А помнишь, — она едва заметно перехватила дыхание, паузой заставляя Сазонова поднять все время ускользающие от нее глаза, — помнишь, ты писал: «Ты уехала — и неуютно в комнате, и тепла средь лета в ней недостает»… Ты бросил писать стихи?..
— Бросил.
Он подумал, что бросить писать стихи для него было так же легко, как для нее бросить мужа, но вспомнил: ах, да ведь… старик умер.
— Жаль, — у нее опустились уголки губ, лицо стало тусклым и серьезным. Она опять вздохнула: — Я их знаю наизусть: «Как в комнату стремительной походкой вошла в мою простую жизнь!» Тоже не помнишь?
Катерина жестко щурилась. Сазонов вертел пустую рюмку в руках, не зная, зачем обижал гостью, и в то же время тянулся к ней. Сам того не замечая, он искал в ней ту прежнюю Катю, по-родному близкую даже в дерзости и, не находя ее, сердился на себя, злопамятного, мелкого человека, который до сих пор не может простить, что она уехала с другим. Поэтому, наверно, и на письма «до востребования» отвечал нервно и раздраженно. Встала бы и ушла. А то сидит, заискивает. Женщине терять гордость — все равно, что терять себя. А может, просто раскаивается? Поняла…