По кусочку сыра сонно ползла муха, часто и мелко потирала лапками. Он налил еще, медленно выпил. Закуривая, глухо и как бы невзначай проронил:
— Не помню… Стихи пишут, когда любовь, да такая, что дышать трудно. А так…
Губы Катерины дрогнули. Она поднялась и прошла к чемодану. Отозвались половицы. Мерно отсчитывал время в жестяном футляре будильник. Катерина долго перебирала что-то в чемодане.
— Забыл? — тихо спросила она, раскинув на руках ту самую, памятную для него, зеленую кофточку в крупный белый горошек. Сазонов встретил робкий и покорный взгляд и почувствовал вдруг себя беспомощным, удивляясь ее женской прозорливости.
— Хочешь, я надену ее сейчас?..
— Надень, — сказал он скорей из упрямства, не надеясь уже вновь увидеть ту Катю, какую помнил после грозовой ночи.
Катерина быстро и как-то вскользь прижалась щекой к его уху и шепнула куда-то в шею по-женски доверчиво:
— Отвернись.
Это было сказано проще, чем тогда на сеновале, без лукавого вызова и смущенной усмешки, как будто Катя сейчас была ближе и доступнее, чем в те годы, не знавшая еще печального замужества.
Он встал и отошел к окну. Сквозь частые, дрожащие на стекле накрапы дождя тонула в серых размывчатых тонах сизая даль города. Слева, вдоль улицы, город проглядывался весь от многоэтажного центра до окраинного старого поселка с почерневшими бревенчатыми избами, с частоколами буйно зеленевших огородов. Из-за горы высокая труба сазоновского завода тянула рваное полотно дыма.
Он подумал, что в городе живет много людей, а вот встретились два человека и, может быть, решают свою судьбу и об этом никто не знает.
На подоконнике лежало четырехугольное зеркало величиной с ладонь. Сазонов повертел его, прислушиваясь к шороху снимаемой одежды, и машинально поднес к лицу. Катерина была где-то за спиной. Он увидел свой угловатый, раздвоенный подбородок и отливавший стылым светом никель кровати. Зеркало дрогнуло, отразив белизну Катиного покатого плеча с голубой бретелькой, завязанной бантиком. Он спохватился, испугался и быстро опустил руку: «Что же это я!».
Катерина засмеялась гортанно, нежно и тревожаще.
— Не подглядывай, — она одним движением накинула зеленую кофточку и, медленно застегивая пуговицы, метнула в его лицо влажный светящийся взгляд. Мелко вздрагивали ноздри, а голос был будничным, почти бесцветным: — Не подглядывай, успеешь…
Он почувствовал, как душно в комнате, пропитанной табачной сизью и запахом коньяка. Нервно щелкнул шпингалетами и дернул створку на себя.
Сохранила, привезла кофточку, ту самую… А сколько лет прошло. Значит, думала. А зачем? Да и — как? Думала и жила с тем, другим. А сейчас вот надевает кофточку для него, в глаза заглядывает. «Успеешь»… А раньше… Как будто жизнь такой экзамен, который можно пересдать и второй и третий раз. Был бы только преподаватель добрый…
Шелестели блестящие шины автомобилей. Из-под колес почти отвесно поднимались литые тонкие стекла воды. Приглушенно звучали сигналы. Тугая волна сырого воздуха ударила в ворот, растекаясь мурашками по телу. В пустой подворотне, в жестяном желобе гулко гремели сбегавшие струи.
Сазонов потер шею и, не оборачиваясь, спросил:
— Ты… зачем привезла кофточку?
— Как?.. Она же наша… Я ее хранила. — Катерина потянула его от окна. — Закрой, холодно…
— Хо-лод-но… — сказал задумчиво и горько. — Хранила, а уехала с ним…
— Так ты же молодой был, тебе надо было учиться. И я… я не хотела портить тебе жизнь.
Он хотел узнать о чем-то важном и очень нужном для себя, но только глухо спросил:
— Ты давно… одна?
Она взглянула непонимающе.
— Давно. Дурной, — Катерина лениво растягивала слова. — Очень давно. — И чему-то опять засмеялась так же гортанно и нежно, закинула руки к нему на плечи и широко открытым ртом припала к его губам.
Он чувствовал, как вся решимость уступает обволакивающей его податливости, обхватил ее плечи, крепче прижимая к себе. Она тряхнула головой:
— Осторожней. Прическу сломаешь.
В прихожей щелкнул замок, хлопнула входная дверь. Мелко отзвенело оконное стекло. Катерина открыла глаза.
— Это соседка, — пояснил он, нехотя отрываясь от губ. — Она должна ко мне зайти.
Катерина мягко высвободилась и прошла к зеркалу.
Марфа Никитична принесла хлеб и долго не соглашалась сесть за стол, но из приличия все-таки устроилась на краешке стула. Осторожно пригубила из рюмки и, поджав губы, крепко провела по ним сухой ладонью. Будильник со звоном отсчитывал секунды. Катерина поежилась:
— Скоро осень. Дождь, ветер, холод…
Марфа Никитична испытующе взглянула на нее:
— Да уж. Когда только не будут врать эти погодники. Все шиворот-навыворот: на улице жара, а они ветреную погоду предсказывают. Пророки!..
Катерина и Сазонов смущенно переглянулись, словно именно их отчитывала недовольная старуха.
— Вас бы туда, Марфа Никитична, — пододвигая ей банку с консервами, сказала Катерина.
Та отмахнулась:
— Куда уж мне простой да неграмотной. Кости мои во всяком разе не стали бы добрых людей в смуту вводить, — она пожевала западающим ртом и из-под бровей окинула комнату: — Прибрал бы уж, что ли. Живешь, как без рук.
— Без жены, Марфа Никитична, — уточнила Катерина, — жена должна быть хозяйкой в доме.
Та отодвинула банку с консервами на прежнее место и взглянула на Катерину:
— А вы проездом здесь или как?..
Катерина растерялась под резким взглядом старухи, замешкалась. Сазонов сидел благодушно улыбающийся. Выбритые щеки отливали юношеской свежестью. Заметила по его прищуренному взгляду, что он тоже ждал ответа. Сказала равнодушно:
— Проездом…
Ей вдруг не понравилось это стремительное, резкое слово, почувствовала, что на долгое время оно засело в душу, как расписание всей жизни. И зло подумала о Марфе Никитичне: «Что я ей сделала? Сидит, сверлит, как буравчиками…»
— В командировке, значит?
— Нет, — Катерина отвечала как бы нехотя. — К сестре еду. Муж у меня умер, так одной-то трудно…
— Одной, конечно, никуда. Особенно в нашем, женском деле… Вдова, значит…
Марфа Никитична помолчала, потом заговорила ни на кого не глядя:
— Не вертопраху, конешно, трудно одиноким быть. Живет у меня Сергей, так вижу… Сколько ему говорю: женись, бери знающего человека. Так нет, возьмет какую-нибудь залетку, а потом жизнь — колесом… А в его-то годы надо семью иметь, у людей уважение заслуживать. А так что — непутевость одна, не жизнь…
Сазонов молчал, поняв, что строгая старуха невзлюбила Катерину с первого взгляда и в то же время особенно остро почувствовал: очень однобокая вся его жизнь.
Катерина, опустив голову, медленно катала по столу шарик хлебного мякиша и, казалось, совсем не слышала слов Марфы Никитичны. Белые пальцы с шелковисто натянутой кожей у ногтей были спокойны. И только судорожно ломались сведенные к переносице тонкие брови.
— Допивайте, Марфа Никитична, — обронил наконец Сазонов.
— Нет уж. Я пойду. Спасибо за угощение, — она, кряхтя, поднялась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Катерина тоже встала, шагнула к чемодану, взяла сумочку, нервно щелкнула замком, обмахнула лицо пудрой, подправила брови.
— Прокурор, а не соседка, — она резко рассмеялась и, встав сбоку Сазонова, молча мнущего папиросу, запустила горячие пальцы за воротник рубашки, стала успокаивающе, едва прикасаясь, поглаживать его шею.
— Ты какой-то чужой и непонятный для меня. Напрасно я приехала. Да? — спрашивала она тихим, печальным голосом. — Поверь мне, я тоже жалею о той ночи на сеновале. Тебе всегда не хватало настойчивости… решительности, что ли. Ведь я не знала, где мое счастье. Может же человек ошибиться?
— Видишь ли… я…
Сазонов не знал, что сказать. Ему просто стало жалко ее той острой жалостью, когда можно человеку все простить, во всем его оправдать. Он верил в то, что любовь надо беречь с юности. А как скажешь об этом, когда слова такие беспомощные? А может, она и не любила тогда совсем? И письма, наверно, написанные тайком от мужа, были просто от скуки, с уймой совсем необязательных вопросов и восклицаний. А сейчас вот вспомнила, заговорила о выдуманном в то время, когда настали одинокие ночи.
— Да что там. Была молодость и за это спасибо, — сказала она таким глухим голосом, что он взял ее пальцы и стал тихонько их гладить, думая с острой печалью о жизни, которая ей не удавалась и ему пока не удается. Сазонову не хватало решимости, а Кате? Ей не хватает больше — жизни! И все проездом, проездом… Проездом ночь на сеновале, проездом жизнь с тем, другим, который умер, и здесь, у него, она тоже думает, наверно, о жесткой железнодорожной полке…
Катерина склонилась, встретила его отсутствующие глаза, обиженно убрала руку, взглянула на золотые квадратные часики и устало вздохнула:
— Мне, наверно, пора собираться?
Сазонов встал, мягко и сильно взял ее за руки:
— Ну, что ты? Даже не рассказала о себе. Все как-то комом получилось… — И вдруг заговорил оживленно, как будто вспомнил о главном: — А кофточка все такая же новая. Зеленая, как… трава весной…
— Спрашиваешь, как жила? Красиво жила и… глупо, наверно, — она осмотрела комнату, потрогала рулон ватмана и попросила: — Ты меня на вокзал не провожай. Ладно?.. Мне помогут сесть попутчики.
Сазонов заметил ее слезы и почти потребовал:
— Я до горы провожу.
Она не ответила. Сазонов пошел в прихожую, надел плащ, нашел калоши. Катя сосредоточенно натянула перчатки и, не взглянув на него, вышла первой. Тонко всхлипнули половицы, соскользнул на пол синий бланк телеграммы. Сазонов поднял его и небрежно сунул в карман.
Густели пепельные сумерки. Ветер бросал в лицо горсти мелкого дождя. Сазонов приостановился в подворотне, поднимая воротник и отыскивая глазами вчерашнее окно, светившееся среди ночи теплым кремовым четырехугольником. Там уже стояли цветы и снежно белели занавески. «Обживаются люди»… — подумал он и пошел догонять Катю.