– Красиво очень, – заключает Шанна и шмыгает носом.
– Я хочу не рисовать дома, – завожусь я. Сотню раз уже обсуждали, и все равно цепляет, как в первый. – Я хочу их строить.
– Дома, дома, дома… – Она прыгает вокруг, поглядывая на рисунок то с правой, то с левой стороны. Пальцы быстро зябнут, но я продолжаю работу. – Да ты достал уже со своими домами! Вот почему ты не спрашиваешь, чего хочу я?
Сам виноват, нарвался. Теперь молчу, чтобы не усугублять.
Шанна приплясывает. Взгляд отрешенный. Ежится в своей потертой курточке. Надо бы новую. Снова расходы…
– Ты даже не знаешь, что мне нравится, – говорит она, но не с обидой, а с каким-то незнакомым мне выражением.
– М-м.
– Ангелы. Эскалаторы. Целоваться. Твои рисунки…
Вот же ее пробрало! Обстановка, что ли, способствует?
– Еще мне нравится один человек.
Приехали.
– А мне нравятся дома.
Прячу карандаш в карман и устремляюсь обратно в особняк. Она тоже возвращается. Мы сидим в разных комнатах – две замшелых изнутри детали одного механизма. Не пересекаться взглядами. Даже случайно друг друга не касаться. Не думать…
Все это уже было. Однажды я чуть не сорвался.
У любого терпения есть предел.
У любого металла – запас прочности.
Не помню, что это был за город. Поначалу мы переезжали гораздо чаще – боялись погони. Тогда я затупил, конечно. Уроки Наставника прошли для меня впустую. Я просто не ожидал удара еще и с этой стороны.
У меня не особенно много опыта в подобных делах. Хотя, казалось бы, оба были перед глазами. С той самой ночи.
Девушка шла по пустому мосту. Вскидывала руку, едва заслышав попутку. Но никто не останавливался.
С ней явно что-то творилось. То шагала, то вдруг бросалась к перилам и свешивалась вниз, как будто хотела перелезть на другую сторону. Но не решалась. Снова шла. Снова голосовала. Мимо.
В последний раз даже не обернулась на шум мотора – машинально махнула, не надеясь на удачу.
Ее обогнал мотоцикл. Притормозил, остановился в нескольких метрах впереди.
Игни никогда не брал попутчиков. Чего ему тогда-то стрельнуло?
Я тоже смог ее рассмотреть. Глазастая, светленькая. Лицо и плечи в веснушках. Клетчатый сарафан, босоножки, рюкзачок. Смешная девчонка. Не более.
Ничто не предвещало беды.
Думал – побоится, откажется. Но она глядела на Игни, как завороженная. А он, черт бы его побрал, так же пялился на нее.
Обменялись парой фраз. Договорились. Она села и сразу прижалась к его спине. Лицо такое, точно он ее последняя надежда. Странно, что мне пришло в голову именно такое сравнение. Но оно верное.
Игни не мог этого видеть, в отличие от меня. Ее лицо в тот момент. Широко распахнутые глаза. Убитый, целлулоидный взгляд.
Следующей ночью она снова ждала на мосту.
Какой-то мужик предложил ее подвезти, но она отказалась. Стояла на обочине и смотрела вдаль.
Она ждала Игни.
Он приехал и отвез ее домой.
Тогда я сумел бы его остановить, но ничего не заподозрил.
Потом он сам ее ждал. У подъезда. Она вышла. Прическа, коротенькая юбка. Влажно блестящие губы. Руки-прутики и острые коленки. По-прежнему ничего особенного. Даже имени ее не помню. Маша? Даша?
Они спустились к реке. Туда, где заканчивался парк и начинался параллельный мир: канализационные сливы, старые покрышки и битое стекло. Она замерзла. Он отдал ей рубашку. Затем оба присели на край бетонной плиты, за которой плескалась зеленоватая вода.
Я видел их со стороны. Как обычно.
– Почему ты все время в ссадинах? – спросила она и взяла его руку. Тихонько подула на разбитые в драке костяшки пальцев.
– Почему ты все время плачешь? – спросил он вместо ответа.
– Потому что я глупая. И сама придумываю себе проблемы.
Прямо сейчас она придумывала их Антону Князеву. Сама того не подозревая.
Закрыла глаза, положила голову ему на плечо. Он был не против.
Я ненавидел их обоих. Игни и эту девчонку с незапомнившимся именем. Потому что знал, что будет дальше.
Так все и произошло.
Я до сих пор думаю, что Игни сделал это назло мне. По той же причине, почему иногда поддается Есми.
Просто чтобы я не расслаблялся.
Он знал, что я избегаю общения с девушками. Знал, что боюсь потерять контроль. Знал, что случится, если все-таки сорвусь.
Я не сдержу его чертову внутреннюю агрессию. И без того с трудом справляюсь.
Да ладно, не мог же он на самом деле влюбиться в эту… Машу-Дашу! Бред полный.
Я не допускаю мысли, что Игни способен чувствовать. Он – неживой. Неживые не чувствуют. И это отличает их от нас, живых. Точка.
Зря я сбросил ее со счетов. Той жизни, что в ней была, хватило бы на двоих.
Все, что я увидел дальше, впиталось в меня и осталось внутри надолго, очень надолго.
Старый театр на Рождественской. Тесное пространство. Поднимаются по винтовой лестнице. Голубые обои, белые перила. Потолок высокий, но стены давят. Комната. Небольшое возвышение вроде сцены, напротив – стулья. Справа и слева громоздятся остатки декораций. Бутафорские фонари, плоский фанерный дом с облезлой краской. Пыльная ткань.
Стоят рядом, как будто забыли, зачем пришли. Два темных силуэта на фоне занавеса.
Она опускается вниз, тянет его за собой. Он что-то говорит, но я не разбираю слов.
А потом обоих словно срывает с резьбы. Ищут, находят, сцепляются, неумело друг другу помогают. Я не столько вижу, сколько слышу их. Сначала шорохи. Дыхание. Треск и как будто бусины рассыпались. «Ты уверена?» – его голос. Длинный выдох – ее. Стон – его? Ее?
В этот момент наша с ним связь играет со мной злую шутку.
Я всегда чувствую его боль.
Как оказалось – не только боль.
И это самая изощренная пытка, какую он только мог для меня придумать.
Я протаскиваю через себя каждое его движение, каждое ее ответное, умираю тысячу раз в единицу времени, разлетаюсь вдребезги, перестаю быть, не имею значения, прекращаюсь…
Снова и снова. И это сильнее меня. Сильнее всего, что я знал раньше.
Свет гаснет. Милосердно. Вовремя.
Я просто отключаюсь. Еще раз. Во сне.
Второй уровень небытия. Дальше – только изнанка.
Открыл глаза. Внизу живота так горячо, что даже шевелиться больно. Не сразу вспомнил, где я. Над головой – грязный потолок, пыль, паутина и высохшие мухи. Лежу на кровати. Уже хорошо.
– Ты кричал во сне.
Шаннка. Рядом. Моя Шаннка. Моя вечно грустная девочка.
К черту запреты.
К черту Игни.
К черту все, что будет с нами дальше.
Поймал ее за руку, потянул к себе. Она сопротивлялась, но я держал крепко. Сам не понимал, что делаю. Туман в голове не рассеивался, а только густел. Все не так. Не так, неправильно. Не как у него.
Ей все-таки удалось вырваться, и она осталась сидеть на краю кровати со сжатыми кулаками. Дышала хрипло. Мы оба дышали так.
– Игни?
Я не ответил. В голове стучало: все неправильно. Это. Все. Неправильно.
– Разве ты не понимаешь, что он тебя провоцирует? – сказала она привычным спокойно-насмешливым тоном. Швырнула в меня полотенце. – Сходи на озеро, поплавай. Заодно остынешь.
Он снова оказался удачливей меня. Снова оказался лучше.
А я укутался в одеяло, повесил на шею полотенце и потащился к этому чертову озеру.
Так я узнал, что такое любовь.
Бывшая гостиница «Россия»
С Князевым разругались так, что мама не горюй. Вдрызг. Бессмысленно и беспощадно. Ника сама от себя не ожидала. И от него – тоже.
– Если с тобой что-нибудь случится, меня посадят! – орал Антон, не на шутку злой и заведенный. – Как ты не понимаешь, что все это – по-настоящему? и Есми по-настоящему, и шею ты свернешь по-настоящему в этих ваших с «ночным» развалинах. На него надеешься? А ничего, что ты в этой ситуации приманка? – И наконец – как только в голову пришло – хлестко припечатал: – Авантюристка!
Никины аргументы были не столь железобетонными, но приводила она их не менее громко и яростно.
– Из-за тебя мы теряем время! – Для наглядности она поочередно выложила перед Князевым три листовки, содранные со столба по пути в особняк. – Они тоже пропали по-настоящему. И умирают! Сидишь тут, как в бункере, тюрьмы боишься – а вдруг и других уже… Они уже… – И тоже в долгу не осталась: – Трус несчастный! А еще Игни обвинял…
При упоминании этого имени громкость Князевского тона снизилась, зато яду прибавилось.
– Тоже мне, нашла храбреца! Да ты хоть знаешь, что он возвращался, чтобы прикончить того речного Есми? При тебе не стал. Героя благородного состроил. Рыцаря печального образа. А сам попросту засс… стремался.
– Тох… Это уже лишнее, – осадила его Шанна. Сама она в перепалке не участвовала. Сначала сбивчиво извинялась то перед Никой, то перед Антоном, потом запуталась в том, перед кем виновата, и притихла. Только сейчас подала голос.
– Хватит решать за меня! – совсем уж по-детски выкрикнула Ника. Антон добавил что-то еще, но она не дослушала. Выскочила на улицу, шваркнула курткой по оштукатуренной стене и опустилась на корточки рядом с входной дверью. Лицо пылало. От стыда. От злости. От всего вместе. Так и не научилась отстаивать свою точку зрения. Вот и сейчас как-то глупо вышло.
А главное, жалко. Всех. Ксюшу Лисницкую – так, что даже думать страшно. Пока на лекциях сидишь или, вон, с Князевым препираешься – страх отступает. Но стоит лишь на мгновение вспомнить… Нет, лучше не вспоминать.
Лизу Королеву. Ужасная смерть.
Горана Карповича тоже жаль. Он так и остался человеком. Не превратился в зомби, как в голливудском фильме. Он понимал все, что с ним случилось. Страдал… Игни убил его. Наверное, так было правильно. Да и можно ли назвать убийством смерть того, что и так уже мертво? Но все-таки… Ох, об этом тоже лучше не думать.
И еще ей было отчаянно жаль Шанну. Забавную Шанну, ершистую с виду, но так желающую всем угодить. Она ведь и правда верит, что чертова дыра с луковой вонью и общей кухней может быть домом. Что магазинные пельмени – это домашняя еда, а мутный парень с двумя душами заменит ей семью. Улыбается, шутит. Каждую ночь не спит, чтобы у Антона Князева был шанс проснуться.