– Ты тоже должен выжить, – сказала она строго. – Иначе зачем я умирала?
Он лежал на снегу без куртки, в одной черной футболке. Слева, почти под сердцем, торчала красная пластмассовая рукоятка дешевого ножа.
Вечно тебе достается…
Ника не стала ничего трогать. Подползла еще ближе, легла рядом так, чтобы чувствовать его спиной.
– Если бы я могла выбирать себе смерть, она была бы именно такой. – Помолчала, словно выслушав ответ. Заговорила снова: – А знаешь, что я поняла? Про Мост Будущих Мертвецов? Они – это мы. Других здесь нет. Только мы – Игни и Ника.
Шанна говорила, что тот, кто пройдет через мост, возвращается к жизни. Моста нет. Так может, они уже начинают быть живыми?
И одновременно становятся мертвыми.
– Спать хочется, – пробормотала она совсем тихо. – Ты спи. Я тоже буду. Игни. Мой Игни. Так хорошо…
И вроде бы собиралась сказать ему что-то еще, но забыла, и слова не получались.
Снег ложился на их лица и уже не таял.
Площадь Горького и Канавинский мост
– Игни. Мой Игни.
Он хотел ответить, но губы не разлипались.
– Так хорошо… – добавила Ника.
Улыбнулся – мысленно, лицо застыло, как и все остальное – тому, что с ней все в порядке. Она вернулась. Нужно вставать и идти дальше.
Сейчас. Еще пять минут…
Стоило только закрыть глаза, в голове включался опротивевший до тошноты картавый голос любителя мостов и поэзии. Едва приподнявшись, он снова упал, на этот раз вперед, лицом в землю. Словно чья-то тяжеленная ступня толкнула в спину.
Оружие, вот что это такое.
Игни завозился, одной рукой расстегивая пряжки на груди. Вывернулся, сбросил с себя кистени и карабин. Впервые в жизни все это показалось ему таким неподъемным.
Ника… Встав на колени, он тронул ее за плечо. Попутно обнаружил сразу две вещи – то, что они с Никой по-прежнему связаны, и то, что в левом боку что-то мешает.
Нащупал, не глядя, ручку ножа, схватил покрепче, выдернул.
Прокусил губу, когда пытался не закричать.
Шнур, который скреплял их с Никой руки, стал жестким от холода. Сначала Игни пытался развязать узел озябшими пальцами. Потом зубами. Потом пилил веревку перочинным ножом, извлеченным из собственного тела. Не сразу, но нашел угол, под которым лезвие стало глубже входить в задубевшую искусственную кожу. При этом он несколько раз поранил сам себя, когда лезвие соскальзывало. И резанул еще раз, когда шнурок наконец не выдержал.
Подхватив Нику на руки, он встал и сделал шаг вперед.
Город. Они будут жить.
Еще один шаг. Рот наполнился кровью. Отвернулся, сплюнул в снег через плечо.
Город. Каким бы ты ни был…
Еще шаг. В живот словно раскаленный прут всадили. Согнулся пополам. Нике неудобно. Заставил себя выпрямиться.
Она любит тебя. А я…
Еще. Вот же хрень. Невидимые крючья вгрызаются во внутренности. Сейчас начнут медленно выдирать их наружу.
Стиснул зубы и постарался неглубоко дышать, чтобы не выпустить рвущуюся изнутри часть себя. Понял: если это случится – ему конец.
Я сделал все, что смог. И даже больше.
Споткнулся, едва устоял. Ступени. Памятник. Золотые буквы на постаменте. Серый гранит. Снег.
Игни бережно уложил Нику повыше – туда, где, как ему казалось, ей будет не так холодно, как на земле. Стянул с себя футболку, скомкал и подложил Нике под голову. Так будет лучше. В последний раз посмотрел на ее обветренные губы, дрожащие веки, покрасневший, озябший кончик носа. Ветер слегка шевелил ее волосы. Игни хотел погладить ее по щеке, но отдернул руку.
Слишком грязный, чтобы к ней прикасаться.
Пошатываясь, двинулся к остановке. Цапнул за рукав первого встретившегося прохожего.
– Вызовите «скорую», – сказал и сам испугался свиста в своих легких, – там девушке плохо.
Мужчина оглядел его с ужасом, но закивал, достал из кармана телефон. Игни поплелся дальше. Оказавшись рядом с остановкой, повернулся и вновь отыскал взглядом памятник. Возле Ники уже собирались люди. Хотел присесть на лавочку, но промахнулся и оказался под ней.
– Такой молодой, а уже пьянь подзаборная, – произнес скрипучий старческий голос, чья обладательница тут же удалилась в теплое нутро автобуса.
Игни остался лежать. Полуголый, дрожащий, замерзающий.
Быть живым оказалось сложнее, чем мертвым. Больнее, чем он думал.
Сначала сквозь мутный пластик остановочного павильона он наблюдал, как на площадь въезжает машина с горящими маячками и включенной сиреной. Люди в белых халатах протиснулись сквозь толпу с носилками. Обратно почему-то не спешили. Игни ждал и считал секунды, прикидывая, сколько времени пройдет прежде, чем вернется Арсеника.
Потом, когда холод милосердно утешил боль в левом боку, раненом предплечье и всем остальном теле – непривычную, рвущую на части боль, какая свойственна живым, но не знакома вторым душам, – Игни вспомнил, что Арсеники больше нет.
И перестал считать. И холод внутри стал сильней холода снаружи.
Здесь лучше свернуть. Ты ведь не знаешь город, а я да. Поворачивай. Куда ты? Куда ты идешь? Из-за тебя придется новый маршрут придумывать.
Я сам знаю.
Да че ты там знаешь? Здесь налево. На-ле-во. Какого лешего?
Слева мост. Я там закончусь.
Ты и так закончишься, еще не понял? Ты думаешь, что идешь, а сам валяешься на остановке. Везде напачкал. Все заплевал кровью. Тебе никто не поможет. Они думают, что ты упоротый голый придурок. У тебя даже друзей нет. Ты никому не нужен.
Ты прав.
Ха-ха. А я такой – поворачивай, как будто ты на самом деле идешь. Повелся?
Повелся.
Ты хоть помнишь, кто ты такой? Кто я такой?
Да.
Соврал. Не разогнался признаваться этому козлу, что ни черта он не помнит.
Страшно хотелось пить. Язык распух и едва шевелился. В глотке застряли какие-то сгустки с привкусом ржавчины.
Он попытался повернуться и достать губами снег. Ткнулся лицом во что-то мягкое, но не холодное. Сухое и пахнущее пылью.
Совсем забыл, что можно открыть глаза.
По направлению взгляда из желтой стены торчала кнопка выключателя, замазанного краской того же цвета.
Стена казалась прохладной. Ее хотелось лизнуть.
– Нормально, нормально, – бодро произнес незнакомый мужской голос.
Незнакомый? Едва ли в этом мире оставалось хоть что-то, что он бы мог назвать знакомым. Включая себя самого.
– Чего нормального? Он жить-то будет?
О, вот это уже ближе. Такое чувство, что полжизни только и слушал это ворчание.
– Воды не давать. Спать не разрешать. Еще часа три, – распорядился тот первый, и Игни его мысленно проклял. – Когда отойдет от наркоза, дай ему немного куриного бульона. По чуть-чуть. После такого стажа без еды сразу наедаться нельзя.
Самого бы тебя в такие условия засунуть, умник.
– Ну, и как я не дам ему спать, – возмутился второй голос, – когда он все равно уже…
– Даже Полупуть не помог нам тебя найти, – в словах Наставника звучал неприкрытый укор.
Можно подумать, он намеренно прятался. Ударился в бега и скрывался от погони под лавкой на остановке.
– Я не знаю, почему не получилось, – кротко ответил Игни.
Стакан воды и чашка горячего бульона с тремя сиротливыми сухариками сделали его на удивление покладистым.
– Зато я догадываюсь, – вмешался в диалог Антон Князев. С самого начала он присутствовал в комнате весьма ненавязчиво. Уединившись в углу с ноутбуком на коленях, едва слышно нажимал пальцами кнопки клавиатуры и только иногда выходил в кухню, чтобы заварить себе чаю или взять пару засохших баранок. Игни отмечал все это в полудреме, когда никто еще не заметил его пробуждения и не начал приставать с расспросами. Наслаждаясь отсутствием внимания, он дрейфовал между сном и явью, то снова погружаясь в дремотное тепло, то пытаясь понять, где оказался.
И только заново возникшие потребности живого, от которых нельзя было отмахнуться так же легко, как раньше, заставили его подать голос.
На зов явилась заурядная земная бабка – после Коровьей Смерти Игни мало что впечатляло в женщинах преклонного возраста. Но потом у нее за спиной вырисовался до жути знакомый силуэт Князева.
Было очень непривычно видеть его наяву. Если совсем уж точно, то раньше Игни никогда его не видел. Зато знал изнутри и думал, что это гораздо важнее. Может, так оно и было, но только сейчас, глядя, как его бывший примарант ходит по комнате, жестикулирует и рассуждает совершенно независимо от него самого, Игни вдруг перестал сравнивать Антона Князева с собой.
Сравнение потеряло смысл.
Соревнование, в которое он превратил их совместный опыт, – тоже.
Даже то, что он намеренно причинял Антону боль, оказалось бессмысленным.
Он действительно не разделял себя и Князева. Заставляя его страдать, вредил себе же. Это было все равно, что царапать запястья и одновременно наблюдать за собой в зеркале. Это завораживало. Боль помогала снова почувствовать себя живым. И напомнить о себе тому, кто находился по другую сторону зеркала.
Точнее, по другую сторону сна.
И вот теперь, когда реальный Князев надоедливо возникал перед глазами, рассуждал о природе перемещения Полупутем, вскидывал глаза к потолку и скреб затылок характерным для него, Игни, жестом, самому ему казалось, что зазеркальный житель – это он и есть.
Изначально путал формулировки.
Думал, что имеет право голоса.
В то время как сам был и остается всего лишь назойливым сном. Сном, который почему-то так полюбила Ника.
– Полупуть оказался бесполезен, потому что его суть изменилась. Он стал живым, – обобщила Наставник пространные князевские рассуждения. Стоило Игни отвернуться, она ловко выхватила из его рук чашку с последним размокшим сухарем, которую он проводил голодным взглядом. – Всю область на уши подняла. Хорошо, что так быстро…