Наступившую вслед за этим тишину нарушали только равномерные щелчки включенного поворотника.
Дев понял, что не чувствует оружия. Испугался, что выронил в лесу. Пощупал – нет, на месте.
Достав пистолет, он вышел из машины и дернул переднюю пассажирскую дверь.
– Садись за руль. – Слова выходили из распухшего горла с жутким хрипом.
– Я не… – Наконец-то, струсила. Глазищи в пол-лица. В другое время порадовался бы, что выбил из нее мало-мальски сильную эмоцию, но сейчас было не до того. – Я никогда не водила машину. Я не умею.
– Или так, или никак. – Дуло пистолета смотрело прямо ей в грудь. – Садись.
Дев еле дождался, пока она переберется, наконец, на водительское кресло, и рухнул рядом. Захлопнул дверь и заблокировал все четыре.
Ника в панике смотрела на приборную панель, держа перед собой связанные руки. Дев мысленно чертыхнулся. Пришлось обшаривать карманы сброшенной ей куртки. Кусачки лежали там же, где он их оставил. Дев перерезал пластиковый хомут, стягивающий Никины запястья, и она осторожно опустила ладони на руль.
– Левую ногу, – глухо проговорил он, снова куда-то уплывая, – поставь на пол. Правой нащупай педали. Их всего две. – Дождавшись кивка, продолжил: – Правая – ехать. Левая – не ехать. Не перепутай. Сейчас нажми на тормоз.
Когда он передвинул рычаг в драйв, машина тронулась с места.
– Тормоз, я сказал!
«Спортейдж» клюнул носом и замер. Вот дура!
– Посмотри в левое зеркало. Если никого нет, медленно отпускай педаль.
Прошло не меньше минуты, прежде чем она сделала то, о чем он просил. Автомобиль плавно выкатился на дорогу и битой клячей потащился вперед.
– Газуй, – грозно прошептал он, чувствуя себя самоубийцей, который решил уйти из жизни особо изощренным способом. – Мед-лен-но. Держи руль. И дыши. Хорошо.
До города километров тридцать. Если повезет, доедут.
Кажется, Ника вошла во вкус. По-прежнему сидела с прямой спиной, словно аршин проглотила, но в выражении лица, в блеске глаз, в подрагивании пальцев уже читалось все то, что чувствовал он сам, когда дорога впервые легла под колеса старенькой «девятки», порулить которой дал приятель, – волнение, легкость, азарт. И свободу. И «хочу еще».
Он смотрел на ее лицо – лицо Арсеники – и старался удерживать глаза открытыми, чтобы эта свобода не начала казаться ей безграничной.
Арсеника
Страшно было даже подумать о том, что Дев не вернется. Его возвращение пугало не меньше.
Почти весь день Арсеника провалялась на раскладушке, изредка поднимаясь, чтобы глотнуть пива или выкурить сигарету. Дев оставил немного еды, но хлеб и жесткая сырокопченая колбаса не лезли в горло. В поисках чего-нибудь повкуснее она наткнулась на пакеты, которые не заметила раньше, – внутри в одинаковых коробках лежали две неотличимых друг от друга пары ботинок, черные джинсы и синяя толстовка-худи с капюшоном. Порывшись еще, Арсеника извлекла вторую такую же. Не для себя же он все это купил, решила она и переоделась.
Собственные грязные вещи Арсеника без сожаления бросила в угол в угол и вернулась на раскладушку, подложив под голову локоть. За окном смеркалось. Она проспала до вечера, но все равно чувствовала себя разбитой. Сквозь дрему то и дело мерещилось, будто кто-то отпирает входную дверь и топчется у входа. Арсеника поднимала голову в надежде увидеть Дева, но комната оставалась пустой, и она опять закрывала глаза.
Такой рваный сон изматывал хуже бессонницы.
В очередной раз закурив, Арсеника принялась измерять свою камеру шагами. Тянуло выйти на воздух, но страх быть замеченной и изгнанной пересилил – прогулку пришлось отложить до наступления темноты.
Только бы Дев вернулся раньше. Только бы. Только бы.
Он не оставил ей денег, да и продуктов совсем немного – если продолжить беречь их до завтра, то как раз хватит еще на один день.
Глухую тоску сменила вспышка ярости. Если бы Дев заявился прямо сейчас, она, наверное, швырнула бы в него чем-нибудь потяжелее крепкого словца. Да вот хотя бы… Арсеника стала оглядываться в поисках подходящего предмета. Пивной бутылкой – в самый раз.
За то, что ударил. За то, что ласкал под звуки отложенной на время видеоигры. За то, что уехал и пропал.
На глаза попалась его черная дорожная сумка. Арсеника со злостью поддала ей ногой. И за то, что оскорблял, и за то… Стоп.
Присев на корточки, она посмотрела на сумку так, словно та обладала разумом и знала какой-то секрет, но отказывалась его раскрывать.
Если он оставил здесь вещи, значит, собирался за ними вернуться. Это раз.
Если утром его по-прежнему не будет, сумку можно обыскать. Пусть не деньги, но что-нибудь, годное для продажи, там есть наверняка. Это два.
Призрак неминуемого голода слегка померк и отступил. Сцепив пальцы в замок, Арсеника подошла к окну и прислонилась виском к облупленной оконной раме.
За мутным стеклом лязгали сцепкой грузовые составы. Дев назвал эту станцию сортировочной. Рассказывал про вытяжные пути, стрелочные улицы и посты торможения. Арсеника мало что понимала и не пыталась этого скрыть. Еще он говорил о том, что машинисты скоростных поездов не обязаны тормозить состав, если замечают на путях человека. Типа, чувак так и так уже фарш, а им полагается двухнедельный отпуск на то, чтобы прийти в себя.
Арсенике такое пренебрежительное отношение к человеческой жизни казалось сомнительным, да и вообще – железнодорожные байки нагоняли тоску. Она и так считала вокзалы прибежищем цыган, беспризорников и ворья. Махины поездов пугали, платформы и рельсы наводили на мысли о суициде, и то, с каким лихорадочным воодушевлением сыпал терминами Дев, придавало всему этому еще более сюрреалистический окрас.
А ведь казалось, что она нашла идеальный выход, и, если бы не Дев, сейчас они были бы дома. Арсеника прикрыла глаза, представляя себе этот новый дом: три комнаты, просторная кухня, ванная с джакузи, как в глянцевых журналах… Наверное, первое время пришлось бы терпеть общество его матери, но зато в ее присутствии он побоялся бы распускать руки. В памяти всплыла другая картинка – из рекламного буклета, который она рассматривала, пока торчала в квартире, скрываясь от Ландера: синее небо, пальмы, безлюдный пляж. Арсеника почти слышала плеск волн, видела отпечатки своих ног на влажном песке, чувствовала нежный запах загорелой кожи. Да, не слишком симпатичный парень с чертями в глазах и поездами в голове – так себе компания для путешествия, но даже с этим она готова была смириться.
О том, что для поездки нужны документы, Арсеника не задумывалась – в мечтах паспорт просто появлялся в ее руках вслед за путевками. Деньги решают все, так ей казалось, а у Дева они явно водились (откуда, чего это стоило самому Деву и может ли иссякнуть этот источник, Арсенику не особенно волновало).
Но вместо волн за окном ее тюрьмы тяжело ворочались грузовые вагоны, а все потому, что Девлинский вцепился в Ландера мертвой хваткой и сводил с ним какие-то свои непонятные счеты, до которых никому больше не было дела.
Едва стемнело, она отважилась выйти в туалет. Крадучись, дошла до покосившейся деревянной будки с выгребной ямой. Внутри разило так, что слезились глаза. Арсеника зажимала нос и рот ладонью и думала о море.
Когда она вернулась и собралась задержаться на крыльце, из-за дома раздались громкие мужские голоса. В голову поползли мысли о том, что будет, если кто-нибудь узнает о том, что она сидит здесь совсем одна. Стараясь не издать ни шороха, Арсеника протиснулась в дом сквозь узкую щель и бесшумно притворила за собою дверь. Свет она включать не стала. Уличная беседа перемежалась взрывами хохота – после каждого из них по спине пробегали мурашки. Арсеника на цыпочках добралась до раскладушки и легла – даже собственное дыхание казалось ей сейчас слишком громким. Наконец грохот проезжающего мимо состава поглотил все звуки, а когда все стихло, голоса исчезли тоже. Арсеника набрала полные легкие воздуха, выдохнула и закрыла глаза.
Километры, разделяющие ее и Дева, ощущались словно ослабленный поводок. Только поэтому можно было бесстрашно говорить себе, что он ей противен, и пинать его сумку, хотя на самом деле хотелось ударить его самого – бить долго, жестоко, не разбирая, куда и чем. Услышать, как он застонет от боли, посмотреть, как упадет и не сможет подняться. Фантазия доставляла особое наслаждение, дрейфовала из яви в сон и обратно, обрастала подробностями, но за ней неизбежно следовала другая. В ней Арсеника вытирала кровь с его лица, обмывала раны, целовала разбитые губы, и внутри поднималось то же чувство, как когда однажды она, спеша домой, пнула ногой попавшегося на пути котенка, но тут же схватила его на руки и прижала к груди, едва не рыдая от болезненной жалости, тем более острой, что боль причинила она сама.
Арсеника так увлеклась, снова и снова листая одни и те же кадры – удивленное лицо Дева, струйки крови, стекающие из-под косой челки вниз до подбородка; вот он проводит ладонью по лбу и с недоверием разглядывает смазанный красный след; делает шаг, все еще думая, что может идти, но колени подгибаются, – что не заметила, как уснула. Будто перенеслась в пространство, видимое раньше со стороны – темная комната, бита в руке, до боли знакомые завитки волос на затылке. Бугорки позвонков, торчащие лопатки. Его пальцы, бегающие по клавиатуре с невероятной скоростью – единственный звук в напряженной тишине сна. Арсеника успела замахнуться. Он, будто почувствовав движение воздуха, увернулся от летящей в голову биты и, обернувшись, вцепился в ее запястье хваткой, напоминающей тиски. Одарил ее ласковой улыбкой – Арсеника знала, что так выглядит худший из двух дьяволов Девлинского, – и вот она уже читает приговор в его глазах и шепчет, сама себя не слыша: Артем, не надо, пожалуйста, не надо, хотя в жизни никак не могла назвать его по имени, а он, приблизив губы к губам, глубоко втягивает запах ее дыхания, словно желая сохранить его в памяти, а затем наотмашь бьет по щеке.