— Не нравится? — спросил сосед.
Климов не ответил.
— Метаморфируешь, — удовлетворенно сказал сосед. — Хотел измениться изменяешься. Дело нехитрое. Изменщик!
И засмеялся своей шутке.
— Почему ты не любишь меня? — не выдержал Климов. — Что я тебе сделал?
— В том-то и дело, что ничего, — сказал сосед. — Ты умеешь только страдать и мучить других, а сделать что-нибудь не способен.
— Ты обидел меня, — вдруг отозвалась Люся из-под одеяла. — Ты равнодушен к моему горю.
— Я знаю, — вздохнул Климов. — Но ничего не могу с собой поделать. Помоги мне.
— Ну уж нет, — сказал сосед, звякая ложечкой в стакане. — Я тебя топить буду.
— Как? — спросила Люся.
— Страшно мне, — сказал Климов.
— Врешь, — уверенно сказал сосед. — Врешь и не краснеешь.
Люся выглянула из-под одеяла, повертела головой по сторонам, остановила взгляд на Климове.
— Ложись, — пробормотала она. — У тебя лицо бледное.
— Неправда, — ответил Климов сразу обоим. — Ты ошибаешься.
Сосед не ответил, потом проговорил нараспев длинную фразу на незнакомом языке и весело рассмеялся.
— Господи, — сказала Люся, — ну и акустика в этом доме. Нас тоже слышно?
— Слышно, — сказал Климов и погасил свет.
Он нашел эти фотографии. Четыре лица. Мужчина и женщина, мальчик и девочка. Красивая женщина, блеклый пухлогубый мужчина и дети, похожие на мать. Климова неприятно удивило свое собственное лицо. В зеркале оно казалось более красивым и значительным. По крайней мере, в последние дни. Он сел перед зеркалом и стал сравнивать свое отражение и фотографии, сделанные год назад. Люси Дома не было, стесняться было некого, и он морщил лоб, вытягивал губы трубочкой, оттопыривал уши пальцем, растягивал в стороны уголки глаз. Его не покидало ощущение, что зеркало отражает чужое лицо или на лицо надета маска. И то и другое было неприятно. Тонкая пленка серебра отражала мужское лицо с твердым подбородком, большим лбом и пристальным взглядом серых глаз. Черные крупинки серебра на фотографии округлое курносое лицо с большими ушами, маленькими сонными глазами. Между этими людьми было несомненное сходство, какое бывает у братьев, но все же это были совершенно разные люди.
— Это твоя работа? — спросил Климов, уверенный, что его услышат.
Наверху промолчали.
— Эй ты, задрипанный бог! — сказал Климов. — Это и есть твоя метаморфоза? Для чего мне она?
Наверху забулькало, словно переливали воду из бутылки в стакан.
— Помалкиваешь? — угрожающе спросил Климов. — Воды в рот набрал? Я не погляжу, что ты бог, я тебя сам, как черепаху, разделаю.
— Обнаглел, — удовлетворенно сказал сосед. — Богоборцем стал. Ишь ты!
— И ты меня еще топить собираешься? Меня, Климова?
— Тебя, — радостно подтвердил сосед. — Клизму топить буду.
Бульканье нарастало, и вдруг Климов увидел, как стык потолка и стены темнеет, набухает водой, и вот узкая струйка воды потекла вниз и застучала по подоконнику.
— Эй! — испугался Климов. — Ты с ума спятил? Закрой воду!
— Потоп, — сказал сосед. — У меня батарея течет. Самому хлопотно.
— А мне какое дело! — возмутился Климов, подставляя ведро. — Вызывай слесаря.
— А он не может! — обрадовался сосед. — У него голова болит.
— Тогда я сам к тебе поднимусь.
— Хляби у меня разверзлись, — торжественно произнес сосед. — Без акваланга не попадешь, салага.
— Хоть бы сам потонул, — в сердцах сказал Климов, вытирая лужу. — Бог называется. Ни пользы от него, ни сострадания, одни неприятности и оскорбления.
— Я бы рад потонуть, — приглушенно сказал сосед, — да не умею. Я же бессмертный… И чего ты раскипятился? Твое желание исполняется. Теперь наверняка твоя жена вернется к тебе. Разве ты не об этом мечтал?
— Мечтал, мечтал, — буркнул раздраженно Климов. — Только на черта мне твой потоп? Без этого нельзя, что ли?
— Счастья надо добиваться упорным трудом, — сказал сосед голосом матери Климова. — Только в испытаниях выковывается настоящее счастье.
Климов вздрогнул. Он узнал надоевшие нравоучения.
— Пересмешник, — сказал он. — Хулиган. Я на тебя в ЖКО пожалуюсь, что жильцов топишь.
— А я на тебя в местком анонимку напишу, — мстительно сказал сосед, что ты в бога веришь и с соседями ругаешься. Вот!
— А я в тебя не верю! Нужен ты мне!
— Софи-и-ст! — насмешливо протянул сосед. — Схоластик. В бога не веришь, а с богом ругаешься. Во даешь!
Климов подставил ведро и пошел выливать наполненное.
— Простите, — спросил он старушку на кухне, — вы не знаете, кто живет надо мной?
— Кто-нибудь да живет, — ответила старушка. — Человек живет какой-нибудь.
— Мужчина или женщина?
— Или мужчина, или женщина, — ответила она, — или оба сразу. Уж это непременно. А вот вы где живете?
— Здесь! — удивился Климов. — Уже месяц!
— Ишь чего. А я и не видела такого, — спокойно сказала старушка и пошла доваривать щи.
Через час потоп прекратился. Климов вымок и взмок, пока выливал воду и вытирал пол. Ругаться больше не хотелось. Он уже убедился в том, что конфликтовать с соседями хлопотно, а с богом — глупо. Даже если такого и не существует.
То и дело он подходил к зеркалу и всматривался в затуманенное стекло. Ему казалось, что лицо его изменяется без перерыва. Ощущение было чисто физическое. Словно бы поверхность лица стала размягченной, текучей, и движения мышц подчас не совпадали с его желанием нахмуриться, скажем, или улыбнуться. Хотелось сбросить эту раздражающую маску, он часто дотрагивался до лица, пытаясь избавиться от тягостного ощущения, но оно не уменьшалось.
В свое время из маленького ребенка он превратился в мальчика, потом в худого веснушчатого подростка, в юношу, мужчину, и все эти естественные метаморфозы никого и никогда не удивляли. Так заведено. Человеку свойственно не только ошибаться, но и изменяться до тех пор, пока последняя перемена не растворит его в земле. И как знать, думал в эти часы Климов, быть может, его теперешняя метаморфоза тоже закономерна, просто более редка и менее известна. Ведь был он когда-то ребенком, и ничего никто не удивляется, что тот, позавчерашний маленький Климов, и этот, тридцатилетний, — один и тот же человек.
Он думал так, но мысли эти все равно не успокаивали. Сам он ни разу не видел и не читал нигде, чтобы человек вдруг начал менять свою внешность. Тогда он повернул зеркало стеклом к стене, сел на диван, взял книгу наугад и, стараясь не обращать внимания на взбунтовавшееся лицо, стал дожидаться Люсю.
Она пришла, нагруженная чемоданами, тяжело опустила их у порога и, не раздеваясь, села на стул. Климов боялся повертываться к ней, он не хотел пугать ее новым лицом.
— Как дела? — спросил он с дивана.
Она промолчала, вздохнула и, поднявшись, начала медленно раздеваться.
— У тебя плохое настроение? — спросил он.
Она открыла чемодан и стала вынимать платья, белье, безделушки.
— Не хочешь разговаривать? — спросил Климов.
— Хочу, — сказала она раздраженно. — Я смертельно устала. У меня болит голова. У меня неприятности по работе. А ты весь день лежишь на диване и бездельничаешь.
— У меня отпуск, — вздохнул Климов. — Я не виноват, что у тебя болит голова.
— Мог бы сходить в магазин и приготовить ужин.
— Я не знал.
— Мог бы и догадаться.
— Не срывай на мне плохое настроение. Это несправедливо.
— Несправедливо, когда ты лежишь на диване и ни черта не делаешь.
— Послушай! — не выдержал Климов. — Я не лежу, а сижу, как видишь. И вообще, какого черта ты предъявляешь мне претензии? Ты кто? Не нравится уходи. И нечего мне нервы мотать!
— Ах, вот как! — вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.
Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.
— Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.
— Конечно! Хлеб для тебя — это что попало! Ты ничего не ценишь. Белоручка!
Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал, подошел к ней и взглянул в лицо.
— Ну, что уставился, черт белоглазый? — сказала она.
— Гляжу на тебя новыми глазами, — сказал Климов, ожидая, когда она сама увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.
— Ну и что? — спросила Люся, нимало не удивляясь. — Не нравится?
— А тебе? — спросил Климов. — Мое лицо тебе нравится?
— Лицо как лицо. Страшное и наглое. Отойди, не мешай дело делать.
— А ты близорукая, да? Посмотри на меня внимательнее.
— Ох, и надоел же ты мне! — сказала Люся и ушла на кухню.
— Я ей надоел! — сказал Климов двери. — Нет, вы поглядите, я ей надоел! Пришла непрошено, ведет себя, как хозяйка, да еще и шпыняет меня, как мальчишку. Ну, не свинья ли?
— Свинья, — охотно согласился сосед.
— А ты не лезь в чужие дела! — пригрозил Климов. — И без тебя тошно.
— Должен же я с кем-то разговаривать, — возразил сосед. — Мне, может, скучно.
— А ты полетай, — предложил Климов. — За облаками. Там чудная погода. Только оденься потеплее и по сторонам гляди.
— Злопамятный ты, — вздохнул тот. — Весь в меня. И не боишься совсем. Десять казней на тебя нашлю.
— Знаю твои казни. Тьму египетскую ты коротким замыканием заменишь, вместо саранчи клопов нашлешь, и все остальное так же. Не казни, а козни. Мельчает бог, ох мельчает! И в кого превратился? В склочного соседа по коммуналке. Позор!
— С кем не бывает, — скорбно сказал сосед. — Все изменяется. На то и диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.
— Самоутверждаюсь.
— Вот-вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с унижения других. На большее ты и не способен.
— Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.
— Ангел резвый, веселый, кудрявый, не пора ли мужчиною стать? неожиданно пропел фальцетом сосед.
— Не искажай цитаты, — сказал Климов. — Ты сам хотел этого.
— Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло делаю. Такой уж у меня характер.