— Да знаю я, знаю. Что заладил? Ложись и спи. Утром я тебе всыплю.
— Ничё ты не знаешь. Я же говорю, они все уехали. Слышишь, все.
— Но вы-то с дедушкой остались?
— Да нет же, Вася, я один остался. Дедушка тоже уехал. Его увезли.
— Куда увезли? — крикнул Чумаков. — Кто увез? Да говори ты толком, пьяница проклятый!
— Ну, эти, люди в белых халатах, взяли и увезли.
— Он что, заболел?
— Похоже, — сказал Сеня, зевая. Он засыпал с трубкой в руке. — Сказал, что пришла пора превращаться в таракана, — Сеня хихикнул. — Сказал, чтобы я позвонил куда следует, они приехали и увезли.
— Куда увезли? Что у него болело? Ты можешь внятно говорить?
— Ниче я не знаю, он сказал, я вызвал, они увезли. Я здесь один, ну и звери, конечно. Они не пьют, с ними скучно и муторно.
— Черт! И как назло я дежурю, не вырвешься до утра. Что с тобой разговаривать, утром разберемся.
— Не-а, — снова хихикнул Сеня. — Утром и я уезжаю. Надоело. К матери, на легком катере, куда подальше. К своей, своей матери, ты не думай.
— Ты что, спятил? Зима на дворе!
— Надоело, — повторил Сеня, — все надоело, — и опустил трубку.
Чумаков быстро набрал номер домашнего телефона, но сколько ни ждал, только длинные гудки были ему ответом. Сеня трубку не поднимал.
«Ну вот и все, — подумал Чумаков. — Теперь я один. Я же хотел, чтобы все жили дружно и свободно. И этот покидает. И Сеня тоже… Дедушка, да, дедушка, даже не знаю его фамилии, где искать, как искать? Господи, дожить бы до завтра».
Он позвонил Оленеву и попросил его прийти, если, конечно, тот не слишком занят. А если занят, то все равно пусть придет. Он боялся оставаться один, вернее — наедине со своей совестью. «Когда-нибудь ты заставишь меня наложить на себя руки», — горестно упрекнул он ее. «Хоть ноги», — злорадно сказала она.
— Ребенок у меня тяжелый, — сказал Оленев, наливая остывший чай, — и еще двое не легче. Эх, реанимация, это вам не мед, кто о ней не знает, дольше проживет, как сказал малоизвестный пока поэт. Ну, что у тебя? Что-нибудь личное или я нужен больным?
— Больному. Мне ты нужен.
— Разве тебе больно, если зовешь анестезиолога? На что жалуешься?
— На жизнь, — сказал Чумаков и рассказал о последних событиях.
— Так, — сказал Оленев, постукивая пальцами по столу. — Значит, сбежали.
— О чем ты говоришь? Ольга уехала, чтобы не подставлять меня под удар, Петя — потому, что не может отпустить ее одну, дедушка заболел, а Сеня просто затосковал в пустом доме.
— Так ли все? Ну ладно, с Ольгой и Петей все ясно, но почему в этот же день исчезают еще два человека? Разве дедушка был болен?
— Абсолютно здоров, но все-таки возраст, и немалый. Мало ли что.
— Кстати, сколько ему лет?
— Он не говорил, но явно за семьдесят, а может, и все восемьдесят.
— А как его фамилия?
— Откуда я знаю? Он не называл, документов его я не видел, да и какое это имеет значение?
— Как же ты будешь искать его по больницам?
— Черт возьми, я и не подумал! Звонить во все подряд и описывать внешность? Или сразу на «скорую»?
— Ладно, давай я сам, — предложил Оленев и стал обзванивать подстанции «скорой помощи».
Диалоги были почти одинаковы, сначала он здоровался, называл себя, потом описывал внешность старика и говорил адрес. Ответы, похоже, тоже были одинаковые — отрицательные. Ни одна из бригад «скорой помощи» не отвозила такого старика ни в одну из больниц города.
— Вот тебе и ответ, — сказал Оленев. — Я так и думал.
— Что, что ты думал? — нетерпеливо спросил Чумаков. — Какой, к черту, ответ, если эти балбесы ничего не знают!
— Не обижай коллег, — усмехнулся Оленев. — Это означает, что никто его не увозил.
— Так он дома, а Сенька просто наврал спьяну? — обрадовался Чумаков.
— Сенька наврал, конечно, но дома дедушки нет. Он собрался и уехал. Куда — не скажу, из-за чего — тоже не знаю. Короче говоря, сбежал. Что-то здесь нечисто. Слушай, может, они тебя ограбили и сбежали?
— Совсем спятил! — возмутился Чумаков. — У меня и грабить-то нечего… Идиотизм какой-то.
— Я же тебе говорил, что он тип подозрительный. Значит, напали на след, он почуял и.„
— Дурак ты, — искренне сказал Чумаков. — И что ты постоянно иронизируешь? И без того день сумасшедший, с самого утра сюрприз за сюрпризом.
— Костяновский, — сказал Оленев. — Не он ли приложил руку?
— Зачем? Ему же выгодно, чтобы они оставались в моем доме. Иначе вся его затея лопнет.
— А могли твои родственники догадаться сами, что сейчас они тебе навредят?
— Откуда же? Я бы им никогда не сказал. Никто ничего не знает, да и каша заварилась только сегодня.
— Действительно, — сказал Оленев и больше ни о чем не спрашивал.
— Что же мне делать? — взмолился Чумаков.
— Ничего, — сказал Оленев. — Выполняй обязанности дежурного врача, а утром разберемся. Поедем вместе. Я отпрошусь, а ты сам себе начальник, сам себя и отпустишь… Ладно, я пошел к своим детям. Привет!
— Привет, — рассеянно ответил Чумаков, думая о том, что хорошо бы сейчас заснуть, желательно — крепко, предпочтительно — до утра и лучше всего без сновидений. Или хотя бы совесть заснула на несколько часов, чтобы можно было собраться с мыслями и придумать что-нибудь.
И опять телефонный звонок, резкий, как удар бича. «Может, Сеня?» — подумал Чумаков, срывая трубку.
— Да. Я слушаю.
— Это я, — сказал женский голос. — Здравствуй, Вася.
— Ты? Не ожидал. Ну, здравствуй, Галя.
— У меня к тебе важный разговор.
— Ты звонишь из дома?
— Нет. Я у мамы. Все спят, я потихоньку. Мне трудно говорить, но надо решать. Я больше не могу так.
— Ты что-то предлагаешь?
— Да. Давай забудем.
— Это невозможно, — сказал Чумаков. — Может, вспомним?
— К чему? Если бы ты позвал меня тогда, я ушла бы с радостью. А сейчас поздно.
— Нет! — почти крикнул Чумаков. — Еще можно вернуть, начать сначала.
— О каком начале ты говоришь? — горько усмехнулась Галя. — У меня сын институт заканчивает, а ты…
— Ты жалеешь мужа, а он тебя не щадит. Почему ты должна мучиться?
— Не надо, — повторила Галя, — он отец моих детей, и пусть я не была счастлива с ним, но теперь поздно Искать виновных. Никто ни в чем не виноват. Я постараюсь забыть. Забудь и ты.
— Слушай, а это не он велел тебе позвонить?
— Нет, — сказала она, но ему показалось, что голос ее дрогнул.
— Это он, — сказал Чумаков. — Он обещал уничтожить меня, и он это сделает.
— Уезжай, — сказала Галя, — куда-нибудь уезжай. Ради меня, пожалуйста. Я тебя не забуду, только уезжай.
— Хорошо, — сказал Чумаков. — Я уеду.
— Я люблю тебя, — сказала Галя. — Я всегда тебя любила.
— Да, — сказал Чумаков.
— Ну, все, — сказала она. — Спасибо тебе. Прощай.
— Прощай, — сказал Чумаков и первым опустил трубку.
Боли не было. Ни сожаления, ни чувства утраты, ни раскаяния. Совесть затаилась в своей темной каморке и хоть посапывала обиженно, но молчала. Он давно ждал этого разговора, этих простых и коротких слов, после которых неминуемо должна была разверзнуться земля, и он, теряя опору под ногами, упал бы и долго падал в пустоте, уже ничем не связанный с прошлым и равнодушный к будущему.
«Ну вот и все, — подумал он. — Распад, разлад, разрушение. Что-то еще было, а теперь ничего. Так мне и надо. Вот и еще одна жизнь прошла. Это неправда, что у человека лишь единственная жизнь, у него их много, кончается одна, а сквозь нее уже проступает другая, непохожая, надо вовремя увидеть, понять ее и начать жить сначала… И все-таки эта, только что закончившаяся жизнь, была прекрасна. В ней были страсти, ревность, в ней было ожидание, еще несбывшегося, но возможного счастья, и что делать, если я всегда был убежден, что ожидание счастья — это и есть само счастье и лишь несбывшееся может быть по-настоящему прекрасным. Да, несбывшееся, ты прекрасно…»
Была ночь, в больнице тихо и Сумрачно, дежурного врача никто не звал, значит, больные спят, и постовые сестры прикорнули в креслах, и можно самому с чистой совестью вздремнуть до утра, если получится.
«С чистой, — усмехнулся Чумаков своим мыслям, — с каких это пор?»
Он поворочался на скрипучей раскладушке, покурил в темноте и, постепенно вступая в сон, не удивился, когда увидел, что опять сидит в кресле, туго спеленутый бинтами, и смотрит на подрагивающую от напряжения литую рукоятку вилки с четырьмя буквами «нерж».
«О чем ты думал раньше?» — печально спросила совесть.
Он никому не сказал, куда и для чего едет. Просто в отпуск, развеяться, насытиться фруктами, загореть дочерна и отдохнуть от этой чертовой хирургии.
Валентина встретила его в аэропорту, они узнали друг друга издали. Фотография, какой бы она ни была, никогда не передает живого человека — лишь застывшее мгновение, пусть самое распрекрасное, но одно-единственное, не передающее ни жеста, ни голоса, ни характера человека. Чумаков не разочаровался, он всегда был готов к худшему. Валентина понравилась ему сразу — молчаливая сдержанная женщина, она лишь улыбнулась и протянула руку. Чумаков пожал и ощутил скрытую силу, не физическую, а духовную, что ли, и это тоже понравилось ему.
У Валентины была своя машина «Жигули», приглашая, она открыла переднюю дверку, Чумаков бросил чемодан на заднее сиденье. Путь был долгий, прямое шоссе, проложенное в степи, поблескивало размягченным от жары асфальтом, надо было о чем-то говорить, и первый диалог давался нелегко. Она спросила, не устал ли он с дороги, он вежливо поблагодарил и вытащил из портфеля кедровую ветку с шишками —: сибирский сувенир.
Простые вопросы, ответы на которые ровно ничего не значат — о погоде, о поселках, мимо которых проезжали, об урожае яблок в этом году — ритуал общения, первоначальная скованность. Они были не просто попутчиками, они искали дорогу друг к другу и кое-что выяснили в эти первые часы, когда жаркий пустынный ветер врывался в открытые окна, ровно гудел мотор и машина мягко катила вдоль редких пыльных тополей.