Недаром в своем объявлении Валентина поставила условие — трезвенник. Ее бывший муж не был подзаборным забулдыгой, но это, пожалуй, лишь осложняло их прежние отношения. Он возглавлял крупный завод, да и сама она занимала далеко не последнее место в социальной лесенке — руководитель рыбоводческой станции, ихтиолог. Как-то на заводе произошла авария, а директор в это время не выходил из запоя… Был суд, сейчас муж Далеко и вернется не скоро. Впрочем, теперь они разведены, она свободна, но от такой свободы хоть в петлю лезь… Нет, она не произнесла этих слов, Чумаков лишь уловил по интонации, что так оно и есть.
И он подумал, что его собственная хваленая свобода тоже в тягость ему.
Он вдыхал густой полынный воздух, вглядывался в мутный горизонт — где-то там, на неразличимой грани степи и неба, угадывались горы, вскоре они обозначались более четко, и вот, синие, размытые дымкой жары, с белыми шапками нетающих снегов, они встали над озером, и пыльный, накаленный солнцем городок замелькал одноэтажными домами Чумаков ни разу не был в этих краях, и на него, сибиряка весь этот унылый пейзаж подействовал угнетающе.
Уже потом, обжившись и притерпевшись, он понял нехитрую истину: земля всюду прекрасна. По-своему, по-разному — тундра, тайга, пустыня, равнины и горы — все это неповторимо.
Ее дом был окружен садом. Виноградные лозы, обремененные сизыми гроздьями, яблоки, большие, как дыни, и персики, крупные, как яблоки; ухоженные грядки, где кабачки и сладкий перец уживались с привычными помидорами.
— Простите, — сказала Валентина, — я не призналась сразу. У меня есть сын. Правда…
Чумаков ободряюще улыбнулся и она закончила:
— Он болен, это что-то наследственное. У него не свертывается кровь. Нет-нет, он очень милый мальчик, умный и добрый.
«Гемофилия, — тут же подумал Чумаков. — Это неизлечимо».
— Я рад, что у вас есть сын. Я люблю пацанов. Нет неизлечимых болезней, есть нерадивые доктора.
Мальчик лет десяти лежал на животе посреди комнаты, смотрел телевизор, читал книгу, пил лимонад из запотевшей бутылки — все это одновременно. К тому же он не забывал болтать ногами, дразнить котенка и почесывать черноволосую голову.
«Совсем как мой сынишка, — нежно подумал Чумаков. — Такой же юный оболтус».
— Айдар, — сказала Валентина, — у нас гость. Познакомься, это — Василий Никитич. Он поживет у нас. Ты не против?
— А он волокет в голубях? — спросил Айдар, хитро щурясь на Чумакова.
— Еще бы! — уверенно соврал Чумаков. — С детства гонял по крышам.
— Тогда мы поладим, — сказал мальчик и отвернулся.
— Не сердитесь на него, — шепнула Валентина, — он души не чает в зверях и птицах.
Она провела Чумакова в маленькую комнату, где стояла узкая койка, у окна — письменный стол и мягкое кресло, книжный шкаф, на стене висела карта республики.
— Это здесь, — сказал Чумаков, ткнув пальцем в маленькую точку у голубого пятна озера.
— Будете жить в этой комнате. Второй месяц нет дождей. По ночам душно. Вы не отчаивайтесь. Поначалу мне тоже было тяжело. Ведь я не местная, а сейчас привыкла. Мне здесь нравится.
Потом был старательно и любовно приготовленный ужин. Чумаков давно отвык от вкусной домашней еды, от красивой посуды, накрахмаленных салфеток в вазочке — ни первая, ни вторая жена не баловали его домашним уютом. Из своей спартанской жизни он вдруг окунулся в спокойный, размеренный домашний быт, его разморило от сытой пищи, хорошего вина, духоты, он вышел в сад, — закурил, вглядываясь в быстро надвигающуюся темень южной ночи, где-то рядом плескалось озеро, сдержанно гудел завод, незнакомая птица мягко прошелестела крыльями.
«Ну и занесло меня, — улыбнулся про себя Чумаков. — Совсем другая жизнь… А что, может быть, и останусь здесь навсегда. Привыкну, освоюсь, забуду Галю. Свежие персики по утрам, теплое озеро, добрая умная женщина, славный сынишка. Буду гонять голубей, ловить рыбу, а работу найду всегда…»
Валентина пожелала ему спокойной ночи и ушла в другую комнату. Он лежал на белейшей простыне, смотрел в потолок и раздумывал вот над чем: ждет она его или нет? Встать, пройти крадучись в ее комнату, осторожно присесть на краешек кровати и дотронуться до плеча… А если она обидится и прогонит его? А если наоборот — не спит и ждет от него первого шага? Он прикидывал про себя так и эдак, пока не разозлился.
«Мужик я или не мужик? Ведь не ей же первой приходить?»
Тогда он встал и, морщась от звука скрипучих половиц, открыл дверь в ее спальню.
Было темно и тихо. Он не знал, где находится ее кровать, и поэтому сказал шепотом:
— Валя, это я.
Щелкнул выключатель, загорелся ночник, Валентина приподняла голову и спокойно смотрела, как Чумаков подходит к ней и садится у изголовья.
— Пока не надо, — сказала она, — хорошо? Мы должны привыкнуть друг к другу.
— Хорошо, — облегченно улыбнулся Чумаков. — Не спится на новом месте. Давайте на «ты». Так легче.
— Ага, — сказала она, — легче.
Наутро они пошли к озеру. Пустыня подступала к берегам, среди песка росли кустики дурнишника с крупными колючками, на которые не стоило ступать ногой. Дорогу перебегали ящерицы, их маленькие змеиные тела приподнимались над землей, и казалось, что они бежали на цыпочках, чуть ли не на пуантах. Озеро походило на море; пляж изрыт стадами; песчаное дно; можно идти и идти от берега, а теплая вода лишь по грудь. Айдар плескался в озере, а они лежали рядом на горячем песке и перебрасывались короткими фразами. Чувство скованности не покидало Чумакова, он пытался шутить, но получалось натянуто и не смешно. Валентина тоже отмалчивалась, и Чумаков с грустью думал, что предыдущий опыт не научил его ничему, и что ни говори — каждый раз приходится начинать заново, искать свой путь к чужому человеку.
Персики смялись с боков, их желто-розовые тела покрылись коричневыми сладкими пятнами, песчинки утопали в зернистой мякоти арбуза.
Необязательные слова, иллюзия общения, тоска одиночества вдвоем.
Айдар выслеживал лягушек, пытался ловить их руками, но каждый раз они успевали вовремя нырнуть и затаиться в подводной чаще. Чумаков вызвался помочь ему. Через полчаса шумной возни ему удалось схватить скользкую, большую лягушку. Она глухо верещала в руках, выпячивала пустые рыбьи глаза. Айдар радостно приплясывал рядом и смотрел на Чумакова с восхищением.
Казалось, что барьер, разделявший Чумакова и Валентину, дрогнул, когда она всего на секунду взглянула на него с такой нежностью, что легкий озноб пробежал по коже. Озноб предчувствия возможного счастья…
Потом они были вместе до конца отпуска Чумакова. Вместе, но все же порознь. Даже если очень близко друг к другу — все равно на расстоянии. Быть может, оттого, что Чумаков, как ни пытался, не мог забыть Галю, а Валентину полюбить не сумел.
Лежа на песке под пустынным солнцем, прислушиваясь к ее дыханию, он вычислял траекторию их возможного будущего, и она неизменно заводила в тупик, к распаду и охлаждению, к нарастающему раздражению и недовольству, к утренней молчаливости и вечерним ссорам — ко всему тому, что приведет к разрыву. Тягостному и болезненному.
«Ты трусишь, — сказала ему совесть, — ты опять пасуешь перед трудностями. Больной мальчик, одинокая несчастная женщина, чужой город. Ты боишься начать жить сначала, ты — тряпка, а не мужчина».
«Я заболел ностальгией, — сказал он совести, — но я обязательно вернусь. Только съезжу домой, устрою дела и приеду».
«Врешь, — вздохнула совесть, — ты опять врешь».
Расставание было нелегким.
— Не получилось, — сказала Валентина и виновато улыбнулась. — Ты не сердишься на меня?
— На тебя? Господи, о чем ты говоришь? Я просто должен уехать в свой город. Я вернусь.
— Я буду ждать, — сказала она. — Если не приедешь, я не упрекну тебя даже в мыслях. Но возвращайся. Я все пойму и прощу. Айдар очень привязался к тебе.
— Да, — сказал Чумаков. — Мальчику нужен отец… Я напишу.
Он не написал ни одного письма. Валентина тоже молчала. Чумаков снова окунулся в свою прежнюю жизнь. Вернулась Галя, красивая и посвежевшая, он снова любил, был любим и все реже вспоминал о далеком южном городке на краю пустыни, о мохноногих голубях, воркующих на чердаке маленького дома, о Валентине и ее сынишке…
РАССВЕТ
— Ну и жизнь, — сказал Чумаков, придавленный к окну утреннего автобуса, — и вот так каждый день. Пора менять работу, чертовски устаю от дороги.
— Обменяй квартиру, — посоветовал Оленев. — Желающие найдутся.
— Ну уж нет. Лучше работу. Если менять, то все сразу, от прически до друзей и дома. Вот возьму и уеду.
— Куда-а? — насмешливо протянул Оленев.
— А хоть куда. Страна велика, хирурги везде нужны. Махну куда-нибудь на юг, на берег озера, буду жить в домике с садом, жрать виноград, ловить рыбку и каждый день протягивать фигушку на северо-восток.
— Это нам, что ли?
— Разумеется, кому же еще. Да еще и плюну разок. Ох, как все надоело! Скорей бы лето…
«Да, лето, — подумал он, — только летом живешь, а зиму переживаешь».
На столе лежали четыре ключа от квартиры, царил умеренный беспорядок, на полу перекатывались пустые бутылки из-под яблочного вина, портреты Чумакова были извлечены из закоулков и аккуратно расставлены вдоль стен.
— Хорош! — похвалил Оленев. — Как живой. Особенно к лицу тебе юбка.
— Да, конечно, — рассеянно согласился Чумаков, лаская визжащего от радости щенка.
Он бродил по комнатам, поднимал с пола бутылки, открывал шкафы, отодвигал ящики серванта.
— Смотришь, что у тебя сперли?
— Дурак, — беззлобно сказал Чумаков. — Я не верю, чтобы он ушел, не оставив записки.
— Это ты о дедушке, что ли? А он писать-то хоть умеет?
— Ни разу не видел, но должен уметь… Ага, вот записка от Сени.
Он отставил от стены свой портрет, где был изображен с крылышками амура и с длинным скальпелем в руке. Другая рука была наспех замазана свежей краской, а новая, криво выписанная, была поднесена ко рту. Указательный палец прикасался к губам, а ото рта отлетало белое облачко со словами: «Т-с, никому ни слова».