— Не знаю, — честно сказал Оленев.
Потом был очередной консилиум. Психиатр долго говорил о помрачении сознания, возможно, временном, никаких прогнозов не давал и в заключение высказал мысль, что нужно ждать. Только время покажет.
Посматривали на Оленева, но никто вопросов не задавал, никто не хвалил, но и не ругал, по крайней мере.
— Генетическая память, — сказал Оленев, ни к кому не обращаясь. — У него проснулась генетическая память.
— Вы начитались фантастики, — сказал профессор. — Это совершенно ненаучно.
— Анабиоз тоже из области фантастики, — сказал Оленев, — но, как видите, Грачев из него вышел.
— А выйдет ли он из этого состояния?
— Выйдет, — уверенно сказал Оленев. — Извините, я должен продолжить работу.
Все промолчали, словно соглашаясь с неотъемлемым правом Оленева на проведение этой странной, ни на что не похожей работы.
Ближе к ночи Грачев заснул. Это был сон больного человека, полузабытье, полубодрствование. А к полночи ожили самописцы в другой палате.
Все повторялось. Оленев уже знал, чего можно ожидать в ближайшие часы, уверенно давал распоряжения сестрам, сверялся с анализами, взятыми у Грачева. Правда, это был другой случай, поврежденный при травме мозг мог отреагировать на анабиоз иначе, чем здоровый, но шли часы, и к утру очередного дня женщина пришла в сознание.
Он осторожно прикоснулся к ее щеке и громко, даже властно, приказал:
— Открой глаза! Так. Хорошо. Как вас зовут? Вы можете говорить?
Женщина смотрела на Оленева, шевелила губами, потом произнесла несколько слов. Юра прислушался и узнал польский язык.
— Эльжбета, — сказала она. — Болит голова.
— Все хорошо. Это пройдет, — сказал Оленев на польском. — Вам тяжело говорить?
Женщина еле заметно кивнула головой и снова закрыла глаза.
— Покой, — сказал Оленев сестре. — Покой и ожидание…
Он не знал наверняка — или эта женщина на самом деле была полькой, или повторяется история пробуждения Грачева — чужие воспоминания, чужая память вытеснили свои. За все это время никто из родных не искал ее, никто не пытался найти следы, потерянные в большом городе, поэтому выяснить до конца истину было невозможно.
И пришел день окончательного пробуждения Грачева. Он узнал жену, потом, постепенно, словно выплывая из полутьмы, — всех тех, кто подходил к нему.
— Не вините Веселова, — сказал он слабым голосом. — Что-нибудь получилось? Я спал?
— Да, Матвей, — сказала его жена. — Ты просто спал.
— Черт! — хрипло выругался Грачев. — Неужели не получилось?
Веселов дернул за рукав Оленева, подмигнул и вытащил силком в коридор.
— Если шеф начал ругаться, значит, все в порядке.
— Хоть за шампанским беги, — устало, сказал Оленев. — Надо же выиграли!
— Шампанское — это хорошо, — согласился Веселов. — Одна беда — не пью.
— Это с каких пор?
— Уже пять лет, — вздохнул Веселое.
— Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья.
— А че? Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше. Хочется вам видеть во мне шута горохового, да еще алкаша в придачу пожалуйста!.. А я, как с женой развелся, — ни капли. В такой ситуации покатиться по наклонной ничего не стоит.
И он тут же слегка надул щеки, осоловело взглянул на Оленева, искусно икнул, покачнулся, прильнул спиной к стене и сказал заплетающимся языком:
— Фу, черт, и набрался же я… Ей-богу, последний раз. Ни-ни.
— Артист! — восхищенно сказал Оленев. — Ну артист. Столько времени дурачить людей!
— Это легче легкого, — сказал Веселов, мгновенно снимая маску. Изображай из себя плохого, а оставайся хорошим — все поверят, а если наоборот — начнут искать тайные грешки и такого напридумывают! Психология… Пошли в буфет, компота дернем по стакашке.
Они пили тепловатый разбавленный компот, заедали черствыми пирожками, весело принимали поздравления, болтали, подталкивали друг друга локтями, и было им так хорошо, как бывает после нелегко доставшейся победы.
Хотя и не окончательной.
Домой идти не хотелось, Оленев боялся выбиться из линейного времени и привычного пространства до тех пор, пока не придет полная уверенность в том, что жизнь и память женщины сохранены и никаких сюрпризов ждать не придется.
— Вас дома не потеряли? — участливо спросила Мария Николаевна. — Пошли бы. Если что случится, я пришлю за вами машину.
Оленев не ждал от нее слов благодарности и восхищения, но даже сама эта интонация, уважительная и мягкая, наполнила его тихой радостью.
— Я пойду, — сказал он. — Немного погодя.
Мария Николаевна молча протянула ему листки с расчетами, привычно замкнула лицо непроницаемой маской.
— Сохраните это. Я была не права. В самом деле, пора на пенсию. Стандартное мышление губит врача. Я рада, что у нас в отделении есть такие, как вы.
— Хорошо, — сказал Оленев. — Хорошо, что мы умеем извлекать уроки из ошибок. Я тоже многое понял за эти дни. Мне кажется, что главное, в нашей работе — не разучиться верить. И ждать. Я не могу пока уехать. Женщина говорит по-польски, никто из вас этого языка не знает. Кроме меня.
Он ждал еще сутки, часами просиживал у изголовья больной, самолично поил ее морсом и бульоном, неторопливо беседовал и постепенно узнал, что женщина — не кто иная, как жена ссыльного польского повстанца, приехавшая за, ним в Сибирь после поражения восстания.
«Январское восстание 1863 года, — подумал Оленев. — Сколько же лет я ждал ее…»
Он объяснил ей, она находится среди друзей, что она просто больна, но скоро пойдет на поправку, что муж ее жив, ждет, когда она выздоровеет и им разрешат ехать вместе на вечное поселение в неведомую, чужую и холодную землю.
Потом женщина заговорила по-русски, назвала себя. Марией, горестно рассказала, как умерла ее мать Эльжбета и теперь ей живется несладко на…
И тут же новое поколение, новая память всплыли в ней, с помощью наводящих вопросов Оленев узнал начало двадцатого века, свой родной город, улицу с давным-давно переименованным названием…
И еще скачок из прошлого в прошедшее, и еще… История страны, единственной и любимой, две войны, тяжелые годы, дочь Ирочка…
— Ира, — сказала она. — Меня зовут Ира. Где я?
— В больнице. Вы попали под трамвай. Ничего страшного, вы уже поправляетесь.
— Почему я ничего не помню?
— Это бывает. Лучше скажите, где ваши родные.
— Мама? Должна быть дома. Сын в пионерлагере. Кажется… Я ехала на работу. Утром. Потом ничего не помню.
— В семь тридцать утра вы вышли на остановке «Магазин», — сказал Оленев, сдерживая волнение. — Автобус сорок один. Так?
— Нет. Я никогда не езжу на этом автобусе.
— Я вас видел в то утро. Запомнил ваше лицо. И сразу же узнал, как только вас привезли в больницу. У меня хорошая память.
— Наверное, вы ошиблись. У меня работа совсем в другом месте.
Через час все выяснилось окончательно. Женщина вспомнила свой адрес, домашний телефон, ее совсем поседевшая мать приехала в больницу, никак не могла успокоиться, долго плакала в приемном покое, где Оленев говорил, что все будет хорошо, опасность миновала и через две-три недели ее дочь выпишется домой.
Да, это была не она.
«И у меня конфабуляции, — грустно усмехнулся про себя Оленев, — ложные воспоминания… Но почему я так четко сопоставил образы этих трех женщин? Первую, увиденную в Окне, вторую, встреченную в автобусе, и эту — случайно попавшую под трамвай?.. Да очень просто. Я обрел способность любить и теперь все время буду искать эту любовь, эту единственную женщину, каждый раз ошибаясь. Искать, ошибаться и снова искать. Вечное приближение к Эльдорадо… Наконец-то я живу полной жизнью… Спасибо».
— Нарушаешь, нарушаешь, нарушаешь, — прошелестело из левого кармана. Аз воздам. Воз дам, нагруженный пинками.
— Пойдем лучше чаю попьем, — мирно сказал Оленев. — Разве не заслужили, а?
— Искуситель, — чмокнул губами тот, кто сидел в левом кармане. — Пей, да дело разумей. Чаи гонять — ума не занимать. Сигарета да чай — помрешь невзначай. Каждый день пьешь чай — цвет лица прощай…
— Говорильная форма, — вздохнул Оленев. — Пора заткнуть Говорильню кружкой чая.
— Кружку чаю уже не чаю, — проворчали из кармана, и бормотанье длилось до тех пор; пока Оленев не опрокинул туда добрый стакан горячей жидкости.
Халат без следа впитал чай, а Оленев вышел во двор, погрелся на солнце, зажмурил глаза от слепящего летнего блеска, а когда открыл, то увидел, что находится у себя дома.
— Пора отдохнуть, папулечка, — услышал он голос дочери.
Оленев повертел головой, но увидел только длинную анфиладу комнат, уходящую в бесконечность, наполненную расползавшимися вещами, отца, бродящего вдалеке с юлой в руках, платья жены, разбросанные как попало в неимоверном количестве, а самой Леры не было.
— Ты перешла на телепатическую связь? — спросил он.
— Угу. Раз — плюнула! Два — изобрела! Ничего не стоит. Ни копейки. Сказку будешь слушать?
— Теперь не отвяжешься, коли по телепатии, — сказал Оленев. — Валяй свой цикл.
Он осмотрелся, подыскал относительно свободный диван, скинул с него неплохо темперированный прибор, прилег поудобнее и под голос дочери стал постепенно засыпать.
— Итак, сказка называется «Процент себя». А начинается она как обычно. Человек по фамилии Оленев один раз в году справляет свой день рождения. Он смотрит в календарь и заранее очень точно, определяет эту чрезвычайно важную дату.
В этот день Земля находится по отношению к Солнцу в таком же положении, как и в тот день, когда человечек Оленев сделал первый вдох. Оленев считает этот день главным. Он покупает продукты, готовит праздничный ужин, подыскивает веселую музыку и зовет гостей. Вместе с ними он пьет, ест, пляшет и поет разные песни. Он искренне рад, что когда-то родился, ведь этого могло бы и не случиться.
Падший Ангел дня рождения не признает. Потому что не помнит его. И вообще, ему глубоко наплевать на такие глупости. И поэтому он ест, пьет и веселится тогда, когда это ему захочется. Иногда по триста шестьдесят пять дней в году.