За все время Оленев ни разу не начинал разговор первым, любую тему поддержит, а вот чтобы самому начать — такого не было. Наверное, он терпеливо ждал, когда Веселов сам расскажет то, что сочтет нужным, и очень хотелось Володе поделиться событиями вчерашнего дня, выслушать неторопливые, четкие выводы, опереться на спокойную силу друга. И все же, все же… Странная осведомленность Оленева явно не вызывала на откровенность, и в который раз задавал себе Веселов вопросы: «Кто он? С кем он?». А если он и не причастен ко всей этой истории, то давно известно — многие знания ведут к многим печалям, и дорого заплатил бы Веселов, чтобы Оленев, и тем более Алеша, оставались в неведении.
Неумеренный пыл Алеши мог только непредсказуемо осложнить и без того бурный ход событий и снова горестно размышлял Веселов об ошибке отца, не разглядевшего в Алеше человека одномерного, неумного и оттого опасного.
«А вдруг! — подумал Веселов и даже замер. — Откуда я взял, что это и был мой отец? Сообщил достоверные факты великому мстителю, и тот купился. И не мудрено. Такие, как он, только считают себя неподкупными, вертеть ими можно в любую сторону. Но неужели это сделали они с расчетом, что Алеша непременно разыщет меня, поссорится, объявит мне войну, начнет мешать, подталкивать к тем, кто ждет не дождется, когда я приду к ним, затравленный со всех сторон… Дьявольщина! Лучше выдумать не могли. Чужими руками, просто и безопасно…»
— Ты ничего не рассказываешь, — голос Оленева перебил мысли. — Не доверяешь? Я же вижу — что-то случилось.
— Не здесь, — произнес Володя, не размыкая губ.
Оленев перелистнул очередную страницу, пробежал ее по диагонали, снова перелистнул… К концу планерки толстый том был дочитан.
— После операции спустись в лабораторию Грачева. Там никого не будет, — тихо сказал Оленев, когда планерка закончилась и все зашевелились, зашумели, застучали откидными сиденьями.
Лабораторию по традиции называли грачевской, хотя больше года назад бывший заведующий отделением реанимации Матвей Степанович Грачев после очередного скандала вынужден был уволиться и уехать в другой город. Рискованным человеком был Грачев, безумные идеи посещали его голову, и все бы хорошо, но имел он непростительную привычку тут же проверять теории на больных. Только добра желе он им, только пользы ожидал, но как часто растущее добро доходит до своей вершины и неминуемо переваливает через нее, опускаясь все ниже и ниже по другому склону… Впрочем, Веселов и Оленев с ностальгической теплотой вспоминали времена Грачева, ибо новая заведующая Мария Николаевна была женщиной властной и нетерпимой ни к чужому образу мыслей, ни к инициативе, если она исходит не от нее. А лабораторию Грачева постепенно прибирала к рукам кафедра, хорошо еще, что ключ сохранил у себя Оленев, и иногда, в часы вынужденного безделья, когда в ординаторской собирались женщины и начинали громко обсуждать свои вечные проблемы, он потихоньку уходил по подземному переходу туда, где можно было спокойно посидеть в тишине, в мягком кресле, с хорошей книжкой на коленях.
Он молча опустил в карман Веселова ключ, молча отошел от него и первым пошел к выходу…
— Запугали? — спросил Оленев, невозмутимо наливая воду в чайник. — Обложили флажками? Ты не бойся, прыгай через флажки, они для трусов. Ну? Вижу, что запутался.
— Дело слишком серьезное, — буркнул Веселов.
— Да? — хмыкнул Оленев. — Это тебе сказал Черняк?
Неприятная, щекочущая волна прошла сквозь горло и скатилась к животу.
— Кто ты? Ты тоже?
— Юрий Петрович Оленев я, — спокойно сказал тот. — Врач-реаниматолог, женат, один ребенок женского пола. Нет, я не тоже. Все предки мои родились и умерли на Земле. Никакого отношения ни к Бастардам, ни к Наследникам, ни к Стражам не имел и явно иметь не буду.
— Но?.. Почему я должен верить тебе?
— А-а, подозреваются все… Сон разума рождает чудовищ, — не к месту добавил Оленев, прихлебывая чай. — Страшно ведь в темной комнате. Тебе намекнули, что в углу притаился домовой, и ты начинаешь видеть его, домысливать случайные тени, шорохи, дорисовывать, додумывать. А включишь свет — там рубаха на стуле или еще какая-нибудь дрянь. Запугали, да?
— Это не страх, это реальная угроза! Угроза не только мне, всей планете!
— Это тебе тоже сказал Черняк? Или еще какой-нибудь психопат?
— Откуда ты все знаешь?! — Веселов даже встал. — Я не буду ничего говорить, пока ты не сознаешься.
— Да сядь ты, сядь… Есть такая русская сказка о Тентике. Не читывал сыну? Ну, расскажу вкратце по памяти. Сидят в избе старик со старухой, и тут как завоет в трубе, как закричит кто-то страшным голосом: «Тута сидит Тентик, соломенные ножки, жестяная шейка, репейная головка! Убирайтесь из избы подобру-поздорову!» Напугались старики, выбежали, сидят, дрожат от страха. А мимо солдат шел, расспросил, посмеялся в ус, полез на крышу, а там и в самом деле сидит Тентик, с соломенными ножками, с жестяной шейкой, с репейной головкой. Маленький, слабенький, солдат дунул, Тентик и развалился… Вот и вся сказка. Конечно, долбанули тебя по чердаку, внушили мысль о всемогуществе и неуязвимости, продемонстрировали свою силу, а ты и раскис. А так ли они сильны, как кажется? Не Тентик ли, а?
— Откуда? — не отставал Веселов. — Откуда знаешь?
— Откуда? — повторил Оленев, невозмутимо протирая очки. — Ты никогда не думал, что твоя судьба придумана кем- то, сочинена драматургом, поставлена режиссером или кадр за кадром нарисована мультипликатором? Ну да, идеализм, фатализм, солипсизм и прочие ругательные слова. А всегда ли ты волен в своих поступках? Тебе не казалось, что есть некто или нечто, стоящее над тобой и размышляющее, как над шахматной доской, — двинуть тебя на прорыв или отдать в жертву ферзя?..
— Не уходи от ответа. Какова твоя роль?
— Не ухожу, а иду к ответу, — спокойно продолжал Оленев. — Предположим, некий безумный режиссер или, точнее, одержимый ученый, вроде нашего Грачева, решил проверить свою умозрительную теорию на практике. Ну, скажем, как будут вести себя белые мыши в лабиринте, если к ним запустить черную. По теории несколько вариантов: загрызут сразу же, затравят постепенно или же примут в свой клан, позволят отбить самку, наплодить гибридов по законам Менделя, со временем ассимилируют их, то и дело будут терпеть в своем кругу рецидивы черной масти. Или так: запускают черную мышь, обесцвеченную до белой масти, заранее придают ей запах, привычный для белых, ну а гибриды опять иллюстрируют закон Менделя. Или предположим так: черную мышь наделили способностью произвольно, по своему желанию, менять окраску, запах, внешне она не отличается от белых, но как будет вести себя в мышатнике, а?.. Или так — этой же способностью обладает кошка, умеющая превращаться в белую мышь… или еще…
— К чему твои аллегории? — не выдержал Веселов. — Это ты Безымянных назвал черными мышами? Не мягко ли?
— А не глупо ли верить в заговор пришельцев? Идея, доведенная до абсурда, самоуничтожается. Белых мышей нельзя назвать расистами, их ненависть к черным зоологическая. Но есть такая штука в природе — симметрия. Все повторяется, на ином уровне, в ином качестве, сопоставляя — лучше понимаем.
— Я уже ничего не понимаю!
— Объясню на пальцах. Кто-то изучает причины расизма на Земле. По закону симметрии моделирует ситуацию на более низком уровне — с мышами, и на более высоком, фантастическом, доведенном до абсурда, — с пришельцами. И получается так, что низший и высший уровни смыкаются. Упрямое стремление сохранить чистоту нации, расы, возведенное в религию, желание поставить свой народ в ранг избранных, лучших — тут же низводит людей до уровня породистого скота, до тщательной заботы о чистоте генетической линии лабораторных мышей. Унизительно и нелепо. Прежде всего для самого народа, объявившего себя избранным. Источник всех его бед уже заключен в ничем не обоснованной спеси.
— Но ты сам какое имеешь отношение ко всему этому?
— А никакого, — флегматично сказал Оленев. — Считай, что я предложил гипотезу. Игра ума, игра в бисер…
— В этой игре гибнут люди!
— Это само собой. Ты должен понять, что это — игра. Эксперимент. Спектакль. Кино. Что твой всемогущий противник — безобидный Тентик, что вокруг тебя — декорации. Не кровь, а клюквенный сок, не трупы, а затаившие дыхание актеры, не человечество, а бездумные зрители, которым ничего не грозит. В один прекрасный миг зажжется свет, актеры смоют грим, и ты увидишь, как мертвецы оживут, злодеи бросят в угол деревянные шпажонки, юные красавицы отклеят ресницы, отвяжут косы, распустят корсеты и превратятся в усталых, обремененных житейскими заботами актрис…
— И тут на сцену выходит режиссер. Так?
— Это не обязательно.
— Нет, выходит. А деревянная, хорошо заостренная шпажонка отлично протыкает живот. На худой конец сгодится кулак… Зачем ты мне это рассказываешь?
— Вперед и с песней, — почему-то сказал Оленев, но, поймав прищуренный взгляд Веселова, не обещающий ничего хорошего, добавил: — Нет и быть не может невидимой силы, распоряжающейся нашими судьбами. Но идея всемогущего бога — это гипербола реальности. С раннего детства над нами стоят те, в чьих руках наши судьбы. Вполне конкретные люди. Так почему же тебя удивляет, когда некто, условно названный экспериментатором, моделирует невероятную ситуацию в реальной жизни? Почему именно это вызывает у тебя протест? Хочешь, я подскажу тебе, что будет в следующем акте?
— Ты? Уж не ты ли и есть тот умник?!
— Нет, — спокойно сказал Оленев, — это не я придумал. Просто я умею из причин выводить следствия. И наоборот. И кроме того, это не первая пьеса, в который мы с Фобой играем. Знаешь, что случилось с Грачевым в предыдущем варианте пьесы? Он изобрел лекарство, продлевающее клиническую смерть, и ввел его себе. Он совершил революцию в реанимации. А в этой пьесе он просто уехал из города… Да-а, в том варианте и я прожил очень странную жизнь… А сейчас пришла твоя очередь, Володя. Твоя роль — главная, все остальные — статисты. Но ты не действуешь, ты ждешь, и за тебя приходится делать ходы. Это несправедливо. Предположим так: кому-то нужно найти истоки жизни на Земле, доказать на примере, что все люди, все народы — близкие родственники друг другу, что за тысячелетия мы все давным-давно породнились и нелепо разделять людей на высших и низших, на своих и чужих, ибо у всех людей одно имя — человек разумный; у нас единый, общий генофонд, один корень, один исток. Не имеет значения, какую нить потянуть, главное, не потерять ее, не разорвать. Все нити рано или поздно должны сойтись в одной точке, в первой живой клетке. И тогда в зале зажжется свет и медленно опустится занавес.