– Может быть.
Я с трудом поднялся. Перед глазами у меня отплясывал «Джек Дэниелс».
– Куда ты?
– К родителям.
– Тебе что-нибудь нужно?
– Да. Эта бутылка.
– Бери.
Я взял бутылку и направился к выходу чуть более твердым, чем требовалось, шагом.
Жаки с сигаретой в зубах улегся на железную койку и закинул руки за голову.
– Жаки, а все-таки, почему ты мне помогаешь?
– Ты не поверишь, даже если я скажу правду.
– Попробуй.
– Правду?
– Только правду.
– Ты мне нравишься.
– Не может быть.
– Я же сказал.
– И все-таки?
Он снова сел.
– Четыре с половиной миллиона долларов – это очень большие деньги. Кое-что может перепасть и маленькому Жаки.
– А если нет?
– Нет так нет, – ухмыльнулся он. – Главное, что пока мне не скучно.
Он снова улегся и закрыл глаза. На его лице замерла счастливая улыбка.
Снова пошел дождь. Я несколько минут простоял рядом с машиной, задрав лицо и пытаясь поймать губами немного воды. Когда я опустил голову, меня так повело, что на какую-то кошмарную долю секунды мне показалось, что я ослеп. В конце концов я кое-как завел «БМВ» и со средней скоростью сорок километров в час поехал к родителям. Спящие кварталы казались мне призраками. Если в мире и существовало место, которое я мог считать своей территорией, это был квартал, в котором жили мои родители, – улица Фруг, к западу от Дизенгоф. Возле их дома стоял Чик с двумя не знакомыми мне молодыми полицейскими. Его рука демонстративно лежала на груди. Большой и указательный пальцы вытянуты, остальные поджаты. Я помнил этот знак: «Свой». Им пользуются в отделах по борьбе с наркотиками австралийской полиции, когда во время облавы попадается сынок какой-нибудь важной персоны и его нужно быстро и элегантно вытащить. Мы с Чиком однажды ездили в Австралию с лекциями и как-то вечером в Мельбурне пошли выпить с одним инспектором, рыхловатым ирландцем, который рассказывал похабные анекдоты и между делом прикончил две бутылки виски «Бушмилс». При этом голубые прожилки у него на носу даже не поменяли оттенка. Я хорошо запомнил тот вечер потому, что один упившийся вдрызг полицейский отпустил какую-то антисемитскую шуточку, после чего мы с Чиком и ирландцем разнесли этот паб в щепки. В пять утра, когда над Мельбурном занялся лиловый рассвет, мы втроем стояли у забора во дворе местного полицейского участка и мочились. Мимо нас прошла шумная группа: несколько полицейских вели группу задержанных. Полисмены на секунду остановились отдать честь инспектору. Он отсалютовал им в ответ, и, когда отнял руку ото лба, мы увидели, что он вытянул большой и указательный пальцы в направлении одного из арестованных. Это был юноша с пухлыми плечами и обвисшим брюшком. Один из полицейских подошел к нему, снял наручники и дал ему чудовищного пинка под зад. Парень упал на четвереньки, быстро вскочил и со всех ног пустился бежать, пока не исчез за углом. Инспектор обернулся к нам с извиняющейся улыбкой: «Сын мэра. Вечно влипает в неприятности, молодой придурок». Наши лица выразили недоумение, и тогда он объяснил нам значение своего жеста. Мы с Чиком пару раз прибегали к нему, когда работали по делам о наркотиках. В отношении особо важных персон все полиции мира ведут себя одинаково.
Я подошел к Чику. Он пожал мне руку и сказал:
– Здравствуйте, господин Ширман. Я очень сожалею о вашей племяннице.
– Спасибо, друг мой. Прошу прощения, не помню вашего имени.
– Чик. Я приходил к вам вместе с Джошем.
– Ах, да. Конечно. Спасибо большое. Джош там?
– Боюсь, что он не придет. Его разыскивает полиция.
– Не может быть. За что?
– Обычные следственные мероприятия. Я убежден, что скоро все разъяснится.
Один из молодых полицейских, худощавый парнишка с умным лицом, взглянул на меня подозрительно, но не произнес ни слова. Я сдержал порыв бегом ринуться вверх и начал подниматься по ступеням медленным солидным шагом.
Дверь открыла тетя Наоми, одна из моих четырех тетушек. По отношению к тетушкам у меня нет никакой дискриминации. Я всех их не выношу в равной мере.
– Здравствуй, тетя Наоми.
– В этом ты весь, Егошуа. Это так для тебя характерно. В семье горе, а тебя носит непонятно где. А потом ты являешься с бутылкой виски.
– Я сожалею.
– «Я сожалею»! Это все, что ты можешь сказать? Я уже говорила твоему отцу, что наверняка это ты впутал Рони в свои делишки, и вот чем все кончилось!
– Заткнись, – попросил я и прошел в квартиру, собрав в кулак всю волю, чтобы не обернуться и не посмотреть на ее физиономию. В гостиной сидело человек двадцать, по большей части родственники разной степени близости. Мамы в комнате не было – судя по звукам, доносившимся из спальни, она сидела там и плакала на плече у одной из подруг. Когда я вошел, папа поднялся и посмотрел на меня поверх голов всех присутствующих. Так, глядя друг на друга, мы простояли минуты три или четыре. Я вдруг понял, что уже много лет не смотрел на него. Точнее, не присматривался к нему. Он очень высокий, почти метр девяносто, и гораздо стройнее меня. Думаю, когда-то он был интересным мужчиной. В отличие от матери, да и всей остальной родни, он никогда не давал мне понять, что считает меня неудачником. Один из редких приступов ярости случился с ним, когда я поступил на работу в полицию. Мама на протяжении двух дней громко жаловалась, что не для того они так много вкладывали в мое образование, а кончилось все тем, что посреди ужина он встал, схватил пепельницу, которая стояла рядом со мной, и запустил ею в окно. Воцарилась удивленная тишина, и он сказал: «Если Джош решил стать полицейским, это его право, но в моем доме я больше не желаю слышать об этом ни слова». В свое время он был талантливым репортером и входил в небольшую, но блистательную когорту профессионалов, задавших стандарты израильской журналистики. И сейчас, в свои шестьдесят девять, он иногда писал статьи. Мне очень нравилась его манера. Ясная, без пафоса, понятная каждому. Я пересек гостиную и обнял его. Он заплакал. Из-за разницы в росте ему пришлось опустить голову мне на плечо. Остальные смотрели на нас грустными глазами, и от этих взглядов меня тошнило.
– Папа, мне надо с тобой поговорить.
– Пошли в спальню.
– Там мама. Лучше на кухню.
На кухне тетя Наоми варила кофе. При виде меня она скривилась и вышла. Я налил две чашки и одну протянул ему. Мы так и не присели. Стояли и глядели друг на друга.
– Что случилось, Джош?
– Тот, кто убил Рони, охотился за мной.
– Не вини себя. Кравиц был тут два часа назад и все мне объяснил.
– Папа, мне нужна помощь.
– Смешно.
– Что смешно?
– Кравиц сказал, что тебе нужна помощь, но ты о ней никогда не попросишь.
– Он ошибается. Я должен воспользоваться всем, что имею.
– Для тебя это не характерно.
– Нет.
– Ты ищешь того, кто убил Рони?
– Да.
– Сынок, ее это не вернет. Может, тебе стоит оставить это?
– Я могу оставить это, но это не оставит меня. Тот, кто убил Рони, охотится за мной.
Он сел.
– Что тебе нужно?
– Информация.
Он вдруг улыбнулся и сразу помолодел лет на двадцать.
– Информация – это единственное, что я могу раздобыть в любых количествах.
– Ее будет нелегко достать.
– А где находится необходимая тебе информация?
– В Тель-Авиве, в Бней-Браке, в Цюрихе, возможно, в Бруклине, возможно, в Антверпене. Места, люди, денежные потоки. Мне нужен человек со связями в одной из ешив в Израиле. А еще нужен кто-то, способный проникнуть в компьютерные программы авиакомпаний, летающих сюда.
Он странно посмотрел на меня. В последние годы у него появилась привычка откидывать голову в сторону и большим пальцем правой руки поглаживать левую часть подбородка.
– Я никогда не видел тебя в таком состоянии.
– В каком?
– В рабочем. Кравиц сказал, что ты лучший следователь из всех, кого он знает.
– Он морочил тебе голову.
– Еще он сказал, что когда ты в кого-то вцепишься, то можешь быть жестким и грубым. И что он не завидует убийцам Рони.
– Я же сказал, он морочил тебе голову.
– Это правда, что ты консультировал зарубежных полицейских?
– Да.
– Ты никогда мне об этом не рассказывал.
– Да что в этом такого?
– Наверное, я не очень хороший папа.
– Ты хороший папа.
– Ты знаешь, что ужасно выглядишь?
– Да.
– Где ты был?
– Нигде. Просто шатался. Нашел девушку. Мы вместе выпили. Потом пошли к ней. Тебе не надо знать, что было дальше.
– Не надо. Почему бы тебе не поспать пару часов?
– Ты не хочешь знать, что именно я ищу?
– Хочу. Но не сейчас. Продолжим этот разговор попозже. Скажем, часа в три.
– Почему?
– Сынок, положись на меня.
– Я полагаюсь, но у меня нет времени.
– Подожди до трех. Иди, скажи несколько слов своей несчастной матери. Она совсем сломлена горем.
Я оставил его на кухне наедине с кофе. В спальне говорить было не с кем. Мама лежала на кровати. Она наглоталась успокоительных и задремала. Я вернулся на кухню, взял из холодильника кусок сыра, несколько соленых огурцов и пошел в нашу с Рони комнату, ощущая на спине царапающие взгляды гостей. Не разбирая постели, я рухнул на нее. Глянул на часы. Было одиннадцать утра. Я закурил сигарету, сжевал сыр. Разглядывая гигантский постер Джимми Хендрикса, который мы с Рони повесили здесь, когда мне было шестнадцать, я сам не заметил, как уснул.
Ровно в три часа дня папа разбудил меня:
– Вставай, Джош. Все тебя ждут.
– Все?
– Я пригласил несколько человек, которые могут тебе помочь.
– Черт возьми, папа, мы же не в игрушки играем.
– Я знаю. Но мы должны кому-то доверять.
– Папа.
– Что?
– Нет никакого «мы», это мое расследование. Мне не нужны дилетанты, которые будут вертеться у меня под ногами, даже если случайно они окажутся моим отцом.
Он грустно улыбнулся: