нему претензий, потому что деньги шли на постройку религиозных школ и колелей[16]. Жил он скромно. Как мне кажется, он из тех, кому нравится играть на бирже ради азарта. В 1959-м его брат, раввин Аарон Бен Меер, был избран главой литских хасидов. Он-то и приказал нашему герою прекратить финансовую деятельность и сосредоточиться на обучении молодежи. В 1982 году, после кризиса на израильской бирже, выяснилось, что указание тот не выполнил. Но что еще хуже, его деловое чутье с годами ослабло. Он прогорел. Потерял очень много денег. И не только своих, но и денег общины и денег из государственного бюджета. Не будь он родным братом адмора, его, скорее всего, сослали бы в какую-нибудь отдаленную общину и забыли бы о его существовании, но, как говорится, положение обязывает.
Он отхлебнул кофе и снова посмотрел на меня тем же странным взглядом. Что-то не давало ему покоя. Я не стал спрашивать, что именно.
– В 1984-м прежний адмор скончался, и на его место избрали нынешнего. Для рабби это был серьезный удар, потому что вновь избранный адмор был одним из тех, кто еще в 1982-м настаивал, чтобы его сняли с должности.
– Они не родственники?
– Дальние. Если бы не бесконечные авантюры, рабби и сам мог бы претендовать на титул адмора. Тот факт, что новый глава двора не является прямым потомком предыдущих адморов, в свое время вызвал настоящую бурю.
– Так они соперники?
– Нет. Рабби подписал письмо в поддержку нынешнего адмора – в уверенности, что это послужит ему страховым полисом. Для адмора это стало неожиданностью. А теперь, – он улыбнулся, – самое интересное. Как выяснилось, урок не пошел нашему рабби впрок. Он снова начал играть на деньги общины. Как только он узнал, что его переводят в Европу для сбора пожертвований, поднялась большая суета. Он задолжал очень много денег очень большому числу людей, а времени на покрытие долгов у него оставалось очень мало.
– Сколько он должен?
– Около двух миллионов долларов. Два дня назад он обратился к одному арабу, крупному торговцу валютой из Восточного Иерусалима…
Менаше Нисим красноречиво поднял сросшиеся брови и громко щелкнул четками.
– …И предложил ему потрясающую сделку, – продолжал отец. – Он берет у него шекели, а возвращает долг в долларах. Сумма – два миллиона.
Все, кроме Менаше Нисима, изумленно ахнули. Выгода для араба была очевидна: он пересчитывал шекели в доллары не по официальному курсу, а по курсу черного рынка.
– Рабби взял деньги и расплатился со всеми долгами до последнего грошика.
– А когда он должен вернуть ссуду?
– В воскресенье утром. Послезавтра.
У меня было даже меньше времени, чем я думал.
– Ясно, что у рабби, – продолжал отец, – не так много доверенных лиц, кому можно поручить привезти из Цюриха деньги. Но мы все разузнали. Есть один человек из близкого окружения, который должен вскоре прилететь в Израиль.
– Кто это?
– Жених его дочери Рахили.
– Но…
– Я знаю, что ты хочешь сказать. Тот, кого убили в отеле «Амбассадор», не был ее женихом. У религиозных принято объявлять о помолвке сразу после того, как обе семьи дадут согласие свату – шадхену. Объявление публикуют в специальном разделе религиозной газеты. Тот, кого тебе представили женихом Рахили, на самом деле был мужем ее сестры, Сары. Настоящий жених вылетел вчера рейсом авиакомпании «Эль-Аль» из Нью-Йорка в Цюрих. Там он проведет Шаббат, а на исходе субботы[17] прибудет в Израиль.
– Когда?
Он заглянул в свои бумаги:
– Из Швейцарии он вылетает рейсом в 19:45. Сюда прилетает в 23:15. Его наверняка будут встречать в аэропорту, потому что он не говорит на иврите.
Я встал и обвел их взглядом. Это были потрясающие старики. Они сидели в своих дурацких маскарадных костюмах с горящими глазами, хотя, насколько я знал, у Менаше Нисима на одном глазу была катаракта, по меньшей мере двое из них ходили с кардиостимуляторами, а все остальные страдали от обычного набора старческих болячек. Но сейчас они приняли лекарство, которое не мог прописать ни один врач в мире, – они учуяли сенсацию.
Они расходились медленно. Им очень не хотелось прощаться. Мы договорились, что они будут ждать моего звонка. Пока они толпились у дверей, я зашел в спальню, заметив мимоходом, как один из «раввинов» о чем-то шепчется с папой. Мама выглядела сегодня чуть лучше. При виде меня она расплакалась. Я крепко обнял ее и не разжимал рук, пока она не успокоилась. Я молча погладил ее по голове и вернулся в гостиную. Папа сидел на диване и проглядывал записи. Он посмотрел на меня со странной улыбкой:
– Хорошо, что мне есть чем заняться. Так я могу не думать о Ронит.
– Я знаю.
– Она была хорошей девочкой.
– Да.
Он тихо заплакал, беззвучно хватая воздух губами. На это было невозможно смотреть. Я пошел и наполнил себе ванну. Потом я лежал в воде и, когда мне хотелось плакать, плакал. Так я провел почти час. Вымыл голову и протер спиртом ранки, которых за последние дни накопилось немало. Побрился, достав из упаковки новый станок. От одеколона кожа начала гореть, и я корчил себе в зеркале дикие рожи. Потом я снова набрал в ванну воды и лег, давая телу расслабиться. В дверь постучали. Папа спросил разрешения войти. Я крикнул: «Да». Он подтянул к себе голубую пластиковую табуретку, на которой лежало полотенце, сел рядом со мной и прошелся взглядом по моим ссадинам.
– Какой же ты большой, – сказал он.
– Даже слишком. Не мешало бы сбросить килограмм пять.
– А мне набрать. Все еще ходишь на тренировки?
– В этом году немного распустился.
– Помнишь, в семнадцать лет ты хотел заняться боксом, а я тебе запрещал?
– Да.
– Но ты все равно занялся.
– Ты знал?
– Конечно. Я ходил к твоему тренеру и просил его не давать другим ребятам слишком сильно тебя колотить.
– И что он ответил?
– Что его волнует, как бы ты не слишком сильно колотил других.
– Честно?
– Да. Он сказал, что ты, если захочешь, можешь стать профессиональным боксером.
– И ты перестал волноваться?
– Почти. Я знал, что, как только ты докажешь себе, что способен многого в этом добиться, сам уйдешь.
– Пап.
– Что?
– Чего ты не хотел говорить мне при остальных?
– Как ты догадался?
– Я уже года два-три твой сын.
– Это насчет девушки, Рахили Штампфер.
– Рели? А что с ней?
– Мне кажется, тебе стоит кое-что с ней обсудить.
Через двадцать минут я открыл дверь ванной. Тетя Наоми как раз выходила из спальни. Она глянула на меня и тут же испуганно юркнула назад. Одевался я медленно и тщательно. Белая футболка, синий свитер грубой вязки, коричневая кожаная куртка, которую несколько лет назад мама привезла мне из Турции, джинсы и сапоги. Все было старое, разношенное, не стесняющее движений. Из дома я ушел, ни с кем не попрощавшись. Сел в машину и откинул голову назад.
– Черт, – вслух сказал я. – Черт, черт, черт.
Я достал из бардачка маленькую записную книжку с ручкой, прикрепленной к ней резинкой, и нарисовал человеческое лицо. Не мужское и не женское. С широко раскрытыми глазами. От каждого глаза спускались по щекам тоненькие линии, как будто этот человек только что проснулся.
12
Было уже половина второго ночи, когда я подъехал к бывшему складу в Яффе. Дверь была не заперта. Я вошел внутрь и в слабом свете, сочившемся с улицы, разглядел разметавшуюся по кровати Рели. Одной рукой она прикрывала себе глаза, вторая, соскользнув с кровати, свешивалась вниз; пальцы были широко расставлены, словно в безмолвной мольбе. Она повернулась во сне, и темные волосы упали ей на лицо. Одна прядь почти коснулась полуоткрытых губ. Я протянул руку и откинул ее. Услышав позади себя шорох, я обернулся. Вначале я видел только красное искрящееся пятно. Жаки сидел на полу и курил. Запах никого не обманул бы – марихуана. Жестом я указал ему на дверь. Мы вышли на улицу и заперли ее за собой. Лил дождь, и тяжелые капли падали на лицо и стекали за шиворот. Не говоря ни слова, Жаки протянул мне косяк. Я сделал пару затяжек. В жизни я курил траву всего несколько раз, один или в компании с Кравицем. Но не было смысла продолжать изображать святого. Да и вообще ни в чем больше не было смысла.
– Что слышно?
– Завтра все закончится.
– Не слышу радости в твоем голосе.
– А ее и нет.
Мы помолчали. В одном из домов напротив заиграли джаз. Это была не запись. В последние годы в этот район переехало много молодых музыкантов, и двое сейчас играли на гитаре и на саксофоне. Играли они хорошо, даже очень. Мне понадобилось несколько минут, чтобы узнать мелодию. Ян Гарбарек и Эгберто Гисмонти, последний альбом. Я не очень-то разбираюсь в джазе, но у меня когда-то была подружка, которая ставила его всякий раз, когда мы занимались любовью. Мне вдруг захотелось послушать их с более близкого расстояния.
– Люблю эту тему, – произнес Жаки.
Я изумленно уставился на него:
– Ты ее знаешь?
– Ты помнишь, что я три года провел в Нью-Йорке?
– Конечно. Ты работал на шайку Рувена Мизрахи с Ист-Сайда.
– Это по ночам. А вечерами я играл в гарлемских клубах. – Он тихонько рассмеялся. – Они думали, что я мулат.
– И на каком инструменте ты играешь?
– На бас-гитаре.
– Давно?
– С двенадцати лет. В нашей школе для дефективных учителя считали, что музыка – прекрасный способ уберечь нас от влияния улицы. Это была ошибка, но я научился играть на бас-гитаре.
Я понимал, что, если бы не марихуана, он ни за что не рассказал бы мне этого. В Жаки было скрыто гораздо больше, чем казалось на первый взгляд. До меня вдруг дошло, что я совсем его не знаю. Как и все остальные, впрочем. Он был из тех, кто не спешит раскрываться.
– Давай сходим туда.
– Куда?
– К музыкантам.
Я не стал дожидаться ответа. Просто зашагал в том направлении, и минутой позже Жаки догнал меня. У подъезда он бросил: