Жаки точно рассчитанным театральным жестом снял с человека шляпу. По плечам у него каскадом рассыпались длинные светлые волосы, мгновенно попавшие под струи дождя. На нас смотрело некрасивое женское лицо с невыразительными чертами. Обе женщины уставились друг на друга: Рели на незнакомку – с недоумением, незнакомка на Рели – с любопытством.
– Я не понимаю, – повернулась ко мне Рели. – Кто это?
– Позволь тебе представить, – с невольной торжественностью произнес я, – Рахиль Штампфер, дочь рабби. Ей двадцать лет. Живет в Бней-Браке. Учительница в школе для девочек. Мы познакомились вчера у нее дома, где она проживает с мужем и двумя детьми. Она согласилась прийти сюда, потому что уже два года не разговаривает с отцом. С тех пор, как узнала о его финансовых махинациях. Кстати, а ты кто?
Она сделала шаг назад и вся как-то подобралась. Куда-то исчезла тщательно отрепетированная неуверенность, прежде сквозившая в каждом ее движении. Правую руку она запустила под плащ и тут же достала, сжимая «узи», который я дал ей в гостинице «Белл». Шанс на то, что с такого расстояния она промахнется, был примерно равен тому, что Мухаммед Али проиграет бой Граучо Марксу. Когда она заговорила, ее голос звучал удивительно спокойно, почти непринужденно. Обращалась она только ко мне, будто остальных не было рядом:
– Знаешь, что смешно?
– Что?
– Меня действительно зовут Рели. То есть Рахиль. – Вдруг ее тон изменился: – Руки за голову. Все трое.
Я прикинул, не броситься ли на нее, и почувствовал, что Жаки думает о том же. Но она стояла слишком далеко, а в том, как она сжимала свою смертоносную игрушку, не было ни намека на женскую нерешительность. Я положил ладони на затылок, и остальные двое сделали то же самое. Она не потребовала от нас отдать наши пистолеты, справедливо не видя в этом смысла. Насквозь промокшая одежда стесняла движения, и пока мы до них добрались бы, она успела бы пристрелить нас, сходить в ближайшее кафе, выпить кофе и вернуться.
– А теперь, – сказала она спокойно, – подождем остальных.
– У меня один вопрос, – сказал я.
– Хоть два. Я никуда не спешу.
– Ты знала, что они убьют мою сестру?
На секунду ее лицо дрогнуло:
– Нет. Ты прав. Это вышло случайно. Мне нравилась Рони. Честно. Я пыталась его остановить, но единственное, что я помню, это как очнулась лежа на полу, а он сидел на мне и говорил, чтобы я не забывала, на чьей я стороне.
– Кто это был?
– Какая теперь разница?
– Для меня есть разница. Завтра ты будешь далеко отсюда и с кучей денег. Так почему бы тебе не сказать мне? Тем более, вам теперь придется делить добычу на меньшее число участников.
Она посмотрела на меня как-то странно:
– Дело не только в деньгах, Джош. Я никогда не встречала таких людей, как ты. Таких… – она подыскивала нужное слово, – решительных. Красавчик, начальник окружного управления, предупреждал нас, что ты только на вид такой растяпа. На самом деле ты просто в спячке, но если тебя разбудить, ты превратишься в самого опасного противника. Надо было его слушать. Иногда ты казался мне бойцовым псом. Я понимала, что если ты возьмешься за меня, то больше уже не упустишь. Я боялась тебя. А еще мне было тебя ужасно жалко. Большинство моих знакомых мужчин, наткнувшись на изнасилованную девушку, поспешили бы пройти мимо. Чтобы не создавать себе проблем.
– Ты устроила очень убедительное представление.
– Это было несложно. Немного искусственной крови из магазина театрального реквизита, пара царапин и несильный удар по голове. Видел бы ты руки Шимона, когда он мазал кровью мои ноги. – Она внезапно прыснула, но тут же опомнилась: – Я забыла, что он умер.
– Рели, кто убил Рони?
– Гольдштейн. Эта скотина наслаждался каждой минутой.
На стоянку въехали три большие американские машины, на мгновение залив площадку ярким светом фар. Из машин выскочила дюжина молодых парней – ортодоксов, вооруженных дубинками и велосипедными цепями. Они выстроились напротив нас полукругом. Из последней машины вылез Таль и придерживал дверцу, пока вслед за ним не выбрался рабби, направившийся в нашу сторону. Даже здесь, на заброшенной пляжной стоянке, он выглядел очень внушительно. Его сопровождал бородатый великан с пустым взглядом. По сравнению с ним даже Таль казался маленьким и беззащитным. Рабби остановился напротив меня. По моему мнению, он встал ко мне чуть ближе, чем следовало, но моего мнения в тот момент никто не спрашивал.
– Где деньги?
Его дочь у меня за спиной издала тяжкий стон. Он бросил на нее быстрый удивленный взгляд и пролаял какую-то команду на идиш. Один из молодых парней двинулся вперед, учтиво, но решительно схватил ее за руку и отвел в машину. Рабби повернулся ко мне. Выражение его лица не сулило ничего хорошего.
– Ты не должен был приводить ее сюда.
– Какая же вечеринка без сюрпризов?
Великан с удивительным проворством подошел ко мне и уставил на меня свои бессмысленные глазенки. С такой рожей можно остановить даже оживленное движение на Манхэттене. Закончив меня изучать, он отступил на шаг и абсолютно равнодушно ударил меня точно в солнечное сплетение. Удар был страшным. Я завалился на бок, на какое-то время забыв, как надо дышать. Остальные стояли и наблюдали. Я поймал взгляд Жаки и подмигнул ему, всем сердцем надеясь, что на моем лице не написано, до чего мне хреново. Поскольку никто не проявил страстного желания помочь мне подняться, я кое-как сам соскреб себя с мокрого асфальта. Рабби со зловещим терпением ждал, когда я завершу эту непростую процедуру, чтобы вернуться к вопросу на четыре с половиной миллиона долларов.
– Где деньги?
– Почему бы тебе не пойти домой и не поучить какую-нибудь новую страницу Гемары?
Рабби небрежно бросил:
– Мойше.
Великан снова направился ко мне.
Рабби остановил его жестом пухлой руки:
– Не его. Второго.
Судя по всему, Мойше было абсолютно все равно, кого лупить. Я готов был держать пари, что ни один из молодых парней, которые толпились позади рабби, понятия не имеет, за что он на меня взъелся. Наверняка он наплел им что-нибудь об исходящей от меня угрозе свободе вероисповедания, или о моем богохульстве, или что-нибудь еще в том же роде. Но Мойше не нуждался ни в каких объяснениях: даже если бы он их получил, все равно ничего не понял бы. Жаки с разбитыми губами рухнул на землю. Рабби повернулся ко мне и облизал губы мясистым розовым языком. Ошибиться было невозможно: у него в глазах плясал огонек возбуждения. Происходящее явно доставляло ему извращенное удовольствие. Он стоял так близко ко мне, что до меня доносилось его дыхание, давая мне возможность в очередной раз убедиться в справедливости старой истины: коррупция всегда дурно пахнет.
– Деньги, йонгер-ман[18]. Или Мойше снова придется ударить твоего друга. Он в этом большой специалист.
– У него были хорошие учителя.
– Ему не нужны учителя, йонгер-ман. Мойше, может, и не самый большой интеллектуал, но даже если Господь обделил его умом, он возместил ему эту потерю силой.
– И он никогда не дерется, если рядом нет вас, его главного зрителя.
Тут я попал ему в больное место. Его лицо исказила злобная гримаса, и он уже поднял руку, собираясь влепить мне пощечину, и так и замер, держа ее на весу. У всех стоящих на парковке машин одновременно загорелись фары, залив нашу компанию ослепительно ярким светом. Тут же включились двигатели, и стало видно, что в каждой машине за рулем сидит человек. Они медленно двинулись к нам, приблизившись почти вплотную и заставив нас сжаться тесной группой. Потом раздались два коротких гудка, и машины остановились. Из-за горы щебня появился еще один автомобиль – огромный «Линкольн-Континенталь», каких во всем Израиле наберется не больше пяти-шести. Он неторопливо подплыл к нам; две машины отъехали, пропуская его, и он втиснулся на свободное пространство. В следующий миг двигатели, словно по беззвучной команде, смолкли, и повисла оглушительная тишина. Дверцы распахнулись, и из машин высыпали ортодоксы в жестких фетровых шляпах. Каждый держал в руке по деревянной полицейской дубинке старого образца. Каждый был выше среднего роста и явно тяжелее среднего веса, а все вместе они выглядели устрашающе – намного больше среднего. Они были хорошо известны в Бруклине, но и мне доводилось о них слышать. Сами себя они называли «стражами субботы», но в еврейских кварталах их знали как «черных». Они входили в нечто вроде отряда быстрого реагирования, созданного при дворе для защиты от местных шаек. Обычно они группками по двое-трое дежурили в парках и на станциях метро. В немногочисленных стычках с нью-йоркскими уличными бандами они проявили такую точно дозированную жестокость, что даже полиция предпочитала с ними не связываться. Ребята, которые сейчас в полном молчании окружили нас, были личной охраной адмора, то есть элитным подразделением этого отряда. Сбоку от меня раздался и тут же стих какой-то шум. Это Таль попытался спастись бегством, но в воздухе мелькнула дубинка, обрушившись ему на затылок, и он беззвучно повалился на землю.
Задняя дверца «Линкольна» распахнулась, выпуская адмора. Он не торопясь прошел в центр круга и взглянул на меня. Я снова испытал странное ощущение, что на меня направлен луч прожектора. От него не укрылось ничего. Ни кровь на губах у Жаки, ни моя рука, все еще прижатая к месту, на которое пришелся удар великана, ни «узи» в руках у Рели. Он с печалью посмотрел на рабби и сказал на идиш:
– Ну, реб ид, вы все забыли и ничему не научились?
– Рабби, все не так, как вам кажется.
Адмор поднял глаза к небу. Все молчали. Казалось, он ведет диалог с Всевышним. Когда он опустил голову, то заговорил на иврите:
– Я сделал тебе что-то плохое? Зачем ты мне лжешь?
Рабби не ответил. Великан Мойше вдруг гортанно зарычал и яростно кинулся на адмора, но не успел сделать и шага. Две дубинки одновременно ударили его под колени, и он упал ничком.