Лена ЧарлинРавнодушие
Что еще я мог спросить у нее? Имя, только имя.
– Мисс, вы слышите меня? С вами все в порядке? Можете назвать свое имя?
Открыла глаза, долго смотрела на меня:
– Элис. Элис Броуди.
– Вы помните, какой сегодня день, Элис?
Короткая пауза. Наверное, все еще думает, кто я такой.
– Четвертое июля, вторник.
– Посмотрите на мою руку. Сколько пальцев я сейчас показываю?
– Пять.
– Посмотрите внимательно.
– Три. Господи, голова.
И ее лицо исказилось от боли.
– Попробуйте улыбнуться мне, Элис.
– Я… это последнее, что я могу сделать.
– Вы помните, как здесь оказались?
– Да.
– Послушайте, вам нужно в больницу, обнимите меня за шею, вот так. Мы поймаем сейчас машину и отвезем вас. Я понятия не имею, где она, но где-то же в этом городке должна быть больница. Боюсь, у вас солнечный удар или что-то вроде того. Вы бы видели себя – белая как простыня. Идти сможете? Давайте я помогу подняться. Вот так, аккуратно, тихонько, здесь лестница.
– Пить очень хочется. – Губы у нее потрескались, она пыталась облизать их вязким языком, ничего не выходило.
– Присядьте здесь. – Я усадил ее на ступеньки, поближе к дереву, а сам ринулся к своим вещам за бутылкой. Она сделала несколько коротких глотков. Оставшейся водой я смочил платок и приложил к ее лбу.
Я нашел ее на песке без сознания. А впервые заметил минутой раньше. Солнце в зените, адская жара, настоящее июльское пекло. Женщина в длинном цветастом платье, пошатываясь, шла по пляжу. Первое, о чем я подумал и за что потом себя корил, – да она пьяна! В такую сумасшедшую погоду, когда ни единого дуновения не доставалось от ветра, ни одной живительной капли от дождя. В те дни от жары меня спасал лишь большущий зонт, который я раскладывал на пляже каждое утро, двухлитровая бутылка воды и бар неподалеку, в котором готовили превосходный лимонад. До вечера этот ледяной напиток в мокром, в секунду запотевающем стакане был единственным, что я мог взять в рот.
Но второе чутье все-таки не позволило отвести взгляд от странной женщины и подсказывало мне: что-то здесь не так. Женщина останавливалась, оглядывалась, крутилась вокруг себя, подносила руку к глазам и явно кого-то высматривала. И вдруг споткнулась и упала. Я выронил из рук кисти, выбежал из своего тенистого укрытия и по кипящему песку, обжигая пятки, поспешил к берегу.
Потом уже, в видавшем виды стареньком «форде», который остановился сразу, как только мы выбрались на шоссе и я поднял руку, ее кружение по пляжу разъяснилось:
– Я потеряла собаку, – сказала Элис.
Сил у нее совсем не было. Морщась от головной боли и слабости, она облокотилась на меня, я обнял ее за плечо и придерживал мокрый, горячий уже платок на лбу. Минут десять мы ехали по городу, пока, наконец, не увидели красный крест небольшой провинциальной больницы. Я испытывал неловкость за то, что задавал ей все эти ненормальные вопросы про день и просил улыбаться. Дело в том, что за завтраком я прочел в местной газете заметку про то, как распознать первые признаки инсульта, и почему-то мне вздумалось, что с ней мог случиться именно он. Хотя Элис, конечно, была очень молода, думаю, не старше тридцати пяти. Но в статье писали, что инсульт молодеет с каждым годом и вот уже для сорокалетних считается нормой. Безжалостный век.
У нее оказался тепловой удар, слава богу. Молодой, не далее как вчера окончивший интернатуру доктор сказал, что Элис оставят еще на несколько часов, что она в полном сознании и к вечеру сможет спокойно добраться до дома, беспокоиться не о чем. Я облегченно вздохнул и понял, что так и сижу босиком в прохладном холле больницы. Было четыре часа дня, я вернулся на пляж, обул сандалии, сложил мольберт и краски и вернулся домой. На сегодня красочных впечатлений с меня было достаточно.
Она пришла на следующий день. Я заканчивал вечерний этюд и находился в том приподнятом творческом состоянии, которое охватывает человека, когда тот ловит волну вдохновения и чувствует, что все задуманное получается. Или вот-вот получится.
Я приехал на побережье писать серию пейзажей. Две недели назад мне позвонил мужчина, Майкл Келли, и сказал, что его отец семьдесят лет прожил у океана, но несколько лет назад обезножел из-за тяжелого диабета, и сын перевез его к себе в Бостон. К круглой дате – в конце лета старику исполнялось восемьдесят – Майкл придумал подарить отцу несколько картин с местами, по которым тот сильно тосковал. Чтобы океан всегда был у отца перед глазами.
Это был необычный заказ и щедрый, что оказалось кстати. Анна всегда начинала переживать, когда заканчивались заработанные деньги и мы начинали жить на сбережения, хотя у нас обоих были небольшие потребности, и мы понимали, что на главное всегда хватит. Но, хотя Анна молчала и никогда не упрекала меня, я все равно угадывал тревогу в ее глазах и тогда давал объявления о частных уроках живописи и портретах на заказ. Так Майкл нашел меня. Он предложил оплатить авиабилеты и аренду жилья на месяц. От билетов я отказался, самолеты всегда вселяли в меня ужас. Я приехал сюда на автомобиле и поселился в пяти минутах ходьбы от пляжа, поэтому мог писать весь день, до берега было рукой подать. Мы условились с Майклом о четырех этюдах – задумка была в том, чтобы запечатлеть вид на океан в четыре времени суток. Я заканчивал «вечер», когда вернулась Элис.
Она что-то понимала в живописи, видимо, потому что первое, что я услышал за спиной, были ее слова:
– Настоящий вечерний свет. Очень теплые цвета и плавные переходы.
Свет сегодня действительно был хорош, я внутренне ликовал от того, что, кажется, удалось воссоздать ту сиреневую дымку в воздухе, которую можно застать в морских городах после шести вечера, когда солнце сдается и катится вниз, и еще часа два перед закатом можно ощущать вокруг невесомую пелену. А потом смотреть, как на небе розовый переходит в лиловый, лиловый в лазурный и, наконец, тает за темнеющим горизонтом. Мое любимое на всю жизнь время суток, его не может передать объектив фотокамеры. Только глаз человеческий улавливает. И еще иногда кисть. Сегодняшним небом я был и вправду доволен. Хотя ликование было самой редкой моей эмоцией. Анна не уставала говорить, что нет на свете более сомневающегося человека, чем ее муж. Боже мой, я чертовски по ней скучал. Мы никогда так надолго не разлучались, и я готов был уже не спать сутками, чтобы поскорее закончить последний ночной пейзаж.
Я обернулся на женский голос.
– Как я рад видеть вас живой и невредимой!
Она держала в руках корзину с бутылкой вина и фруктами и выглядела совершенно здоровой.
– Не знала, как еще поблагодарить вас. Вчера был ужасный день, а вы оказались рядом. И Танга, мой пес, так и не нашелся, к сожалению.
– Мне очень жаль, Элис. Может быть, он еще объявится, не теряйте надежду. Но помните, что солнечные ванны хороши до одиннадцати и после пяти.
– Я уже это выучила, – грустно закивала она.
– Марк. – Я протянул ей руку для пожатия, и она впервые улыбнулась.
Я пригласил ее на ужин в свой съемный дом. В предложении нельзя было заподозрить никакого двойного смысла. Все-таки мы уже были связаны историей случайного спасения, а еще разницей в возрасте лет в двадцать пять, и я давно уже не воображал себя героем-любовником. Так что нам обоим можно было не опасаться друг друга и возможной неловкости. Кроме бармена, я так ни с кем и не познакомился в этом маленьком городке, поэтому рад был гостье и собеседнику.
Элис запекла окуня в духовке, я сделал салат. Мы выпили по бокалу. Я показал ей уже готовые картины на подрамниках и спросил, как она оказалась в городке.
– Я сюда просто сбежала. В детстве мы каждый год отдыхали здесь летом с родителями. Рыбалка, кемпинг, теннис, пляжный волейбол, рыба, запеченная на костре, о, какие это были счастливые времена. И когда мне пришлось бежать из дома, я не сомневалась, куда брать билет.
– Майкла Келли и его семью случайно не встречали?
– Келли? Нет, не слышала. Мы вообще-то мало с кем здесь общались. Просто снимали дом на месяц и жили своей доброй компанией. Нас было три сестры, мама и папа, всем и так хватало общества друг друга. Ну, вы понимаете, три шумные девочки.
Я кивал, хотя не сказать чтобы очень понимал. Мы с Анной были тихими людьми, а братьев и сестер у обоих не было. И у нас никогда не случалось домашнего «тарарама» – ни в детстве, ни в нашем браке. Хотя мы с Анной, конечно, любили потанцевать.
– Обожаю, когда мужчина и женщина танцуют. Уверена, вы отличный партнер, Марк. А мы с Грэгом любили петь.
Так я узнал про Грэга.
– У нас была песня. Такая забавная добрая песенка Бобби Дарена – «Вещи». Вы, конечно, слышали ее. Я садилась к Грэгу на коленки, он поочередно поднимал ноги в ритм музыке, и мы как будто бы шли задорно и весело. Я качалась на его ногах, и мотала головой в такт, и подпевала ему в конце строчек. Иногда Грэг нахлобучивал на меня шапку с синим помпоном, там были слова про катание на лодке, и Грэгу казалось, что нужен моряцкий костюм. Это было такое важное время – когда мы пели, словно наша любовь была записана еще и в словах, и музыке.
Он необыкновенно пел, Грэг, а свинг ему особенно удавался. Бобби Дарен, Дин Мартин, Фрэнк Синатра – Грэгу бы родиться на полвека раньше, и он бы составил знаменитым парням достойную конкуренцию. Ему нравилось быть в центре внимания, особенно женского. Так в стиле Грэга было – поцеловать руку, шепнуть на ухо приятное слово, подлить вина в бокал, проводить до машины. В этом была какая-то легкая старомодность, такая, что очень льстила женщинам. Но почему-то эти ухаживания никогда не казались мне лишними, не вполне красивыми жестами, ведь я знала, что единственная для него, я это слышала каждую ночь. Каждую ночь.
Но однажды он перестарался. Мы были на дне рождения у Патрис. У них сложные семейные связи, Патрис приходилась ему двоюродной сестрой, но нельзя сказать, что между ними было кровное родство. Патрис была приемной дочерью брата отца Грэга. Вот как сложно. Грэг выпил в тот вечер лишнего, никогда он не умел пить. В разгар вечера он постучал по бокалу вилкой и сказал: