– Это я совсем? Я совсем? Это ты совсем! Стыд потеряла, ребенок заброшен, сама с любовником таскаешься!
– Ты с любовницей, я с любовником.
– Я не с любовницей!
– А с кем?
– Это мое дело, с кем!
– Ну и отлично. Позволь мне пройти.
– А вот не позволю!
Он толкает женщину N в сторону, она мягко валится в сугроб, кудрявые волосы металлической стружкой стоят вокруг головы. Кожаные штаны делают несколько вещей подряд: выуживают женщину N из сугроба, притягивают к себе за воротник мужчину N, бьют его в глаз. Мужчина N отвечает тем же, немного промахиваясь. Женщина N хватает кожаные штаны за элементы одежд. NN удаленно кричит, поминает милицию, вред здоровью, пятнадцать суток, восемь лет и права человека в Гааге.
Гончаров-Обломов, проваливаясь в снегах, неуклюже бежит от дома. Он ловит мужчину N в объятия, как в сачок, и говорит примирительно:
– Ну все, все. Все хорошо, все прошло. Вы прямо как с цепи сорвались, честное благородное слово. Давайте-ка успокоимся, а то не дай бог еще и Танюшка приедет.
– Какая еще Танюшка? – спрашивает мужчина N злобно, – не знаю я никаких Танюшек.
– Ну как это, – укоряет Гончаров-Обломов, – как это, Танюшка, моя племянница. Володина невеста.
– Какая еще Володина невеста? – спрашивает мужчина N все так же злобно, – не знаю я никаких Володь.
Тут он, конечно, допускает политическую ошибку. По крайней мере двоих Володь он должен знать, по крайней мере одного. NN подходит ближе. Ее лоб раскрашен нервными алыми пятнами, шапка из лисы сбита на затылок. Она никак не может остановиться, повторяет про милицию, права человека в Гааге, пятнадцать суток и восемь лет.
– Какие восемь лет, – отмахивается женщина N, – при первой-то судимости.
– А я не уверена, что у него первая, у твоего гоблина.
– А я уверена.
– Как мило.
– С тобой разговаривать, дорогая, как просматривать спам.
– Сама ты – спам. И гоблин твой кожаный – спам. И машина твоя спам.
– Так у тебя вообще никакой машины нет.
– Ничего, мне N подарит, он обещал – к годовщине совместной жизни.
– Пусть дарит, чего уж, мне-то он уже две подарил… Нет, даже три, если считать самую первую, шестерку «жигулей». Такая была развалюха, прости господи.
– Слышал бы N, как ты пренебрежительно о его подарках!..
– Так он вроде бы слышит, нет?
Дамы оборачиваются и смотрят на мужчину N, он говорит злобно:
– Так ты и за рулем-то без году неделя была, что же тебе, «мерседес» подгонять? «Шестерку» и то – за полгода раздолбала.
– При чем тут это? – расстраивается NN. – Дело не в «шестерке»…
– А в чем?
– В твоем отношении!
– А какое отношение может быть к «шестерке»? – удивляется мужчина N злобно. – Особенно у меня? Тебе-то, ясное дело, один хрен по деревне. Ты задний привод от переднего не отличишь.
Женщина N смотрит в сторону. Упитанная птица нашла себе собеседника – вторую упитанную птицу. NN сильно кусает нижнюю губу. Гончаров-Обломов вспоминает о своем долге хозяина:
– Познакомьтесь, это Володя, – он указывает коротким пальцем на кожаные штаны, – наш Волооодюшка…
– Ага, Володюшка, – соглашается мужчина N злобно, – я бы даже сказал – Володю́шка, брава ребятю́шка.
Гончаров-Обломов смеется. Володя многозначительно разминает кисти рук.
– Постой-ка, – спохватывается мужчина N злобно, – так этот Володя – жених твоей племянницы?
– Ну да, Танюшки. Конечно. В принципе, практически муж.
– А какого хрена этот практически муж таскается с моей женой? Бывшей, – поправляется мужчина N злобно.
– Ты бы лучше поинтересовался, – говорит NN, – какого хрена Гончаров-Обломов приглашал меня в бар со стриптизом. Замужнюю женщину. Почти.
Голос ее дрожит. На нижней прокушенной губе выступает капля крови.
– Да, к слову сказать, – вспоминает мужчина N злобно, – ты зачем ее на стриптиз звал?
– Извини, – пожимает плечами Гончаров-Обломов, – как-то не подумал, что ты обидишься, честное благородное слово. Мы не чужие люди с NN, почти полгода семьей прожили… В экспедиции. Ну ты помнишь.
– Помню, – помнит мужчина N злобно, – она еще беременная тогда была.
– Не от меня, – уточняет детали Гончаров-Обломов. – Так что полгода, брат! Полгода!
Он трясет коротким указательным пальцем.
– Не полгода. А семь с половиной месяцев, – поправляет NN, – учитывая возвращение на теплоходе.
– Какая точность, – восхищается женщина N. Она обняла мускулистую талию Володи и вытащила из его кармана пачку сигарет. Закурила.
NN звонко кашляет и красиво отгоняет дым:
– Я умею считать, в отличие от некоторых.
– Умеешь. Но плоховато. А писать – и того хуже. Интересно, как ты рисуешь?
– Не подумал я! – громче говорит Гончаров-Обломов. – Честное благородное слово.
– Ты думай в следующий раз, – советует мужчина N злобно. – Так почему у твоего племянника помимо невесты шашни непонятно с кем? Для меня это дико, ты знаешь.
NN закатывает глаза и цокает языком. Она только что слизнула кровь с губы, во рту образовался соленый вкус горя.
– Она ему нравится, понимаешь? – задушевно объясняет Гончаров-Обломов. – Ты в человеческих чувствах разбираешься вообще?
Все проходят в дом.
– Нравятся люди друг другу, и это хорошо! Это, в принципе, главное, – продолжает он уже в теплой комнате, откупоривая шампанское.
Пробка вылетает с легким хлопком. Окончательно стемнело. Накрыт большой прямоугольный стол, на столе – целиком зажаренные курицы, две штуки, салат из консервированной фасоли, соленые огурцы, маринованные грибы, другая еда. Какой-то торт домашнего приготовления, коробка конфет, мандарины в начищенной медной вазе, сладкий пирог пахнет яблоками. Жена Гончарова-Обломова держит руки на огромном беременном животе.
– Сестренка, привет, – кивает она NN, – наконец-то выбрались. Сейчас ужинать будем. Я кур фаршировала, грушами, сыром и шампиньонами. Грушами, вообрази! Как там папа?
NN морщится, не хочет сейчас про папу – она откусывает конфету, чтобы избавиться от неприятного привкуса. Фантик складывает пополам и еще пополам. С глянцевого квадрата подмигивает коровка. Женщина N подставляет свой бокал под игристое вино, мужчина N улыбается наполненной стопке и добреет, Володя быстро ест холодец, завладевши горчицей. На кожаных штанах бликуют электрические отсветы. Где-то далеко или близко едет Танюшка, бедная племянница.
Наташа Апрелева
Равнодушие
Что еще я мог спросить у нее? Имя, только имя.
– Мисс, вы слышите меня? С вами все в порядке? Можете назвать свое имя?
Открыла глаза, долго смотрела на меня:
– Элис. Элис Броуди.
– Вы помните, какой сегодня день, Элис?
Короткая пауза. Наверное, все еще думает, кто я такой.
– Четвертое июля, вторник.
– Посмотрите на мою руку. Сколько пальцев я сейчас показываю?
– Пять.
– Посмотрите внимательно.
– Три. Господи, голова.
И ее лицо исказилось от боли.
– Попробуйте улыбнуться мне, Элис.
– Я… это последнее, что я могу сделать.
– Вы помните, как здесь оказались?
– Да.
– Послушайте, вам нужно в больницу, обнимите меня за шею, вот так. Мы поймаем сейчас машину и отвезем вас. Я понятия не имею, где она, но где-то же в этом городке должна быть больница. Боюсь, у вас солнечный удар или что-то вроде того. Вы бы видели себя – белая как простыня. Идти сможете? Давайте я помогу подняться. Вот так, аккуратно, тихонько, здесь лестница.
– Пить очень хочется. – Губы у нее потрескались, она пыталась облизать их вязким языком, ничего не выходило.
– Присядьте здесь. – Я усадил ее на ступеньки, поближе к дереву, а сам ринулся к своим вещам за бутылкой. Она сделала несколько коротких глотков. Оставшейся водой я смочил платок и приложил к ее лбу.
Я нашел ее на песке без сознания. А впервые заметил минутой раньше. Солнце в зените, адская жара, настоящее июльское пекло. Женщина в длинном цветастом платье, пошатываясь, шла по пляжу. Первое, о чем я подумал и за что потом себя корил, – да она пьяна! В такую сумасшедшую погоду, когда ни единого дуновения не доставалось от ветра, ни одной живительной капли от дождя. В те дни от жары меня спасал лишь большущий зонт, который я раскладывал на пляже каждое утро, двухлитровая бутылка воды и бар неподалеку, в котором готовили превосходный лимонад. До вечера этот ледяной напиток в мокром, в секунду запотевающем стакане был единственным, что я мог взять в рот.
Но второе чутье все-таки не позволило отвести взгляд от странной женщины и подсказывало мне: что-то здесь не так. Женщина останавливалась, оглядывалась, крутилась вокруг себя, подносила руку к глазам и явно кого-то высматривала. И вдруг споткнулась и упала. Я выронил из рук кисти, выбежал из своего тенистого укрытия и по кипящему песку, обжигая пятки, поспешил к берегу.
Потом уже, в видавшем виды стареньком «форде», который остановился сразу, как только мы выбрались на шоссе и я поднял руку, ее кружение по пляжу разъяснилось:
– Я потеряла собаку, – сказала Элис.
Сил у нее совсем не было. Морщась от головной боли и слабости, она облокотилась на меня, я обнял ее за плечо и придерживал мокрый, горячий уже платок на лбу. Минут десять мы ехали по городу, пока, наконец, не увидели красный крест небольшой провинциальной больницы. Я испытывал неловкость за то, что задавал ей все эти ненормальные вопросы про день и просил улыбаться. Дело в том, что за завтраком я прочел в местной газете заметку про то, как распознать первые признаки инсульта, и почему-то мне вздумалось, что с ней мог случиться именно он. Хотя Элис, конечно, была очень молода, думаю, не старше тридцати пяти. Но в статье писали, что инсульт молодеет с каждым годом и вот уже для сорокалетних считается нормой. Безжалостный век.
У нее оказался тепловой удар, слава богу. Молодой, не далее как вчера окончивший интернатуру доктор сказал, что Элис оставят еще на несколько часов, что она в полном сознании и к вечеру сможет спокойно добраться до дома, беспокоиться не о чем. Я облегченно вздохнул и понял, что так и сижу босиком в прохладном холле больницы. Было четыре часа дня, я вернулся на пляж, обул сандалии, сложил мольберт и краски и вернулся домой. На сегодня красочных впечатлений с меня было достаточно.