поправки, сделанные рукой самого Бонфорта, — правда, почерк был довольно неразборчивым.
Все, написанное им самим, я никогда не подвергал сомнению, хотя остальное правил безжалостно. Когда говорить приходится тебе самому, как-то сами по себе приходят в голову более живые и яркие обороты. Постепенно я начал вникать в сущность его исправлений: почти всегда он старался добиться более резких выражений — пусть знают, что мы им спуску не дадим!
Со временем поправок стало меньше. Кажется, у меня стало получаться.
Я так до сих пор и не виделся с ним. Чувствовал, что не смогу играть его роль, если увижу его больным и немощным. И я был не единственным из его дружной команды, кто не бывал у него: Кэпек запретил Пенни ходить к шефу — ради ее же блага. Но тогда я этого не знал. Я видел только, что она стала раздражительной, рассеянной и печальной с тех самых пор, как мы прибыли в Новую Батавию. Под глазами у нее появились круги — как у енота. Я не мог не заметить всего этого, но относил эти симптомы на счет кампании и тревоги за здоровье Бонфорта. Кэпек тоже обратил на это внимание и принял меры — расспросил ее под легким гипнозом, а затем вежливо запретил ей видеться с Бонфортом до тех пор, пока я не окончу свое дело и не буду отправлен домой.
Бедная девочка просто-таки сходила с ума из-за того, что посещала палату, в которой лежал тяжело больной человек, которого она безнадежно любила, а затем сразу же переходила к совместной работе с человеком, который в точности походил на него, так же говорил, и имел те же привычки, но находился в полном здравии. Возможно, она начинала ненавидеть меня из-за этого.
Добрый старый док Кэпек добрался до корней недуга, сделал ей успокоительное постгипнотическое внушение и стал держать ее подальше от комнаты больного. Естественно, мне об этом никто не сказал; это было не мое дело. Но Пенни после этого стала прежней — дружелюбной и невероятно трудоспособной — какой я ее знал по «Тому Пейну».
Это имело для меня колоссальное значение: я никогда бы не выкарабкался из тех опасных ситуаций, в которые попадал, если бы не Пенни.
Была одна разновидность совещаний, которые я вынужден был посещать, — собрания исполнительного комитета избирательной кампании. Так как партия Экспансионистов была партией меньшинства и представляла собой всего лишь наиболее многочисленную фракцию коалиции, состоящей из нескольких партий, которые объединялись только руководством и личностью Джона Джозефа Бонфорта, мне приходилось выступать на подобных собраниях вместо него и вешать лапшу на уши этим политическим примадоннам.
К таким выступлениям меня готовили со всей возможной тщательностью, и Родж на протяжении собрания ни на шаг не отходил от меня, чтобы всегда иметь возможность дать знать, если я начну отходить от темы. Не явиться туда лично было просто невозможно.
Когда до выборов оставалось две недели, мы должны были присутствовать на собрании, где предстояло выделить надежные округа.
У организации всегда имелось от тридцати до сорока участков, которые с успехом можно было использовать для выдвижения нужных кандидатов (например, Пенни могла бы принести гораздо больше пользы, если бы имела возможность выступать в качестве официального лица перед Ассамблеей, а также присутствовать на закрытых партийных встречах и так далее), или для других надобностей. Бонфорт и сам был выдвинут от одного из таких «безопасных» участков — это избавляло от нужды проводить предвыборную кампанию. Клифтон выдвигался таким же образом от другого участка. Если бы понадобилось, то же самое могли бы провернуть и с Дэком, но его и так прекрасно поддерживали товарищи по гильдии. Родж даже намекнул мне как-то, что если бы я когда-нибудь пожелал быть избранным в Ассамблею, ему стоит только словечко шепнуть, и мое настоящее имя появится в следующем списке членов парламента.
Некоторые из таких «дырок» приберегались на всякий случай, чтобы сделать в последний момент необходимые перестановки или дать возможность какой-либо из тягловых лошадей партии выдвинуть свою кандидатуру на министерский пост и т. д.
Но вообще-то вся эта кухня отдавала каким-то попечительством, и при том, что из себя представляла коалиция, Бонфорт был просто вынужден постоянно примирять враждующие стороны, а в конечном итоге предоставлять на рассмотрение исполнительному комитету список кандидатов. Это обычно делалось в самый последний момент, перед изданием бюллетеней, чтобы дать комитету возможность, если потребуется, изменить что-нибудь в списке.
Я как раз велел Пенни гнать в шею любых посетителей, если только это не что-то из ряда вон выходящее, так как работал над речью, когда вошли Родж и Дэк. Незадолго до того Квирога, выступая в Австралии, сделал в Сиднее дикое заявление, что-де очень легко может доказать нашу нечестность и несостоятельность. Я совершенно самостоятельно, не дожидаясь пока мне представят проект, пробовал написать ответное выступление; у меня были все основания рассчитывать, что мой вариант будет полностью одобрен.
Как только они вошли, я сказал:
— Послушайте-ка, вот это место, — и прочитал им абзац, который должен был стать ключевым. — Ну как?
— Это просто-таки пришпилит его задом к двери, — согласился Родж. — Мы тут принесли список для «безопасных» участков. Не хотите ли взглянуть? У нас в распоряжении еще около двадцати минут.
— Ах да, ведь еще это чертово собрание. А зачем мне, собственно говоря, просматривать этот список? Или вы хотите что-то уточнить? — Тем не менее, я взял список и просмотрел его. Большинство кандидатов я знал — кого по ферли-досье, кого по личным встречам; знал и причины по которым каждый из них попал в этот список.
И тут в глаза мне бросилось одно имя: «Корпсмен Уильям Дж.».
Я поборол в себе прилив благородного негодования и спокойно сказал:
— Вижу, и Билл попал сюда, Родж.
— Да. Я как раз хотел сообщить вам об этом. Видите ли, шеф, мы все прекрасно знаем о том, что между вами пробежала кошка. И я не виню вас, нет: виноват сам Билл. Но есть здесь и другая сторона дела. Может быть, вы еще не поняли, у Билла сильнейший комплекс неполноценности: он чувствует себя ниже всех нас из-за того, что не занимает никакого официального положения. Это постоянно угнетает его. Так что мы намерены излечить его, сделав парламентарием.
— Вот как?
— Да. Именно этого он всегда добивался. Понимаете, все мы являемся членами Великой Ассамблеи, я имею в виду тех, кто работает плечом к плечу с… э-э-э… вами. И Билл это понимает. Я сам слышал, как однажды после третьего стакана он признался, что чувствует себя просто наемным рабочим. Это страшно подавляет его. Но ведь вы не против, правда? Партия считает, что это сравнительно небольшая цена за прекращение всяких трений в ее штаб-квартире.
Теперь я окончательно взял себя в руки.
— Это не мое дело. Да и с чего бы мне возражать, если того же xoчет мистер Бонфорт?
Я заметил, что Родж и Дэк переглянулись. Тогда я добавил:
— Ведь он хочет этого, не так ли, Родж?
Дэк грубо произнес:
— Скажите ему, Родж.
Родж медленно произнес:
— Мы с Дэком сами так решили. Мы считаем, что так будет лучше.
— Следовательно, мистер Бонфорт не давал «добро» на это? Вы, конечно, спрашивали его?
— Нет, не спрашивали.
— Почему же?
— Шеф, его нельзя беспокоить такими проблемами. Ведь он измученный, старый, больной человек. Я вообще старался не приставать к нему ни с чем, кроме вопросов большой политики, а этот вопрос никак к таким не отнесешь. Это уже чисто наша сфера деятельности.
— Тогда зачем вообще спрашивать мое мнение?
— Ну… нам показалось, что вы должны знать об этом и знать причины, по которым мы пошли на это. Нам казалось, что вы одобрите.
— Я? Но вы просите меня принять решение, как будто я сам мистер Бонфорт. А я им не являюсь. — Я побарабанил по столу пальцами — ну совсем как Бонфорт. — Либо это решение входит в сферу его компетенции, и тогда вы должны были спросить согласия у него, либо решать сами, но совершенно незачем спрашивать меня.
Родж пожевал свою сигару, затем произнес.
— Хорошо. Я спрашиваю вас.
— Нет!
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать «Нет!». Вы хотели узнать мое мнение, следовательно, вы в чем-то сомневаетесь. Поэтому, если вы хотите, чтобы я представил это имя комитету, как будто я сам Бонфорт, пойдите и спросите его.
Они оба сели и некоторое время молчали. Наконец Дэк вздохнул и сказал:
— Расскажите ему все до конца. Или хочешь, я сам расскажу.
Я ждал.
— Шеф, у мистера Бонфорта четыре дня тому назад был удар. Его ни в коем случае нельзя беспокоить.
Я оцепенел и стал про себя напевать старую песенку «о башнях с вершинами, подпирающими облака, о роскошных дворцах» и так далее. Придя в себя, я спросил:
— А что с его разумом?
— Кажется, он находится в полном сознании, но совершенно измучен. Видимо, это последняя неделя окончательно выбила его из седла. Удар загнал его в коматозное состояние на двадцать четыре часа. Сейчас он уже вышел из комы, но у него парализована вся левая половина лица и частично левая сторона тела.
— А что говорит доктор Кэпек?
— Он надеется, что как только кровоизлияние в мозг прекратится, все болезненные явления исчезнут. Но ему все же придется напрягаться меньше, чем раньше. Понимаете, шеф, в настоящее время он действительно болен. Так что остаток кампании нам придется провести, рассчитывая только на собственные силы.
Я испытывал такое же чувство утраты, как и тогда, когда умер отец. Я никогда не видел Бонфорта и никогда не получал от него ничего, кроме нескольких исправлений в тексте речей. Но все это время я учился у него. Ведь именно то, что он находился в двух шагах за запертой дверью, и позволяло мне успешно работать.
Я сделал глубокий вдох, выдохнул и сказал:
— О’кэй, Родж. Постараемся.
— Да, шеф. — Он встал. — Что ж, нам пора на собрание. А как насчет этого? — он указал на список.