апротестовал он, – и если вы знакомы с его партиями...
– Я точно так же хорошо знаком с ними, как и вы, – заметил Уайт, и, не колеблясь, могу вас уверить, что, если бы нам довелось играть, я без всяких усилий обыграл бы его во всех партиях.
Лицо Джорджа залилось краской.
– Вы очень высокого о себе мнения, не так ли? – сказал он и с удивлением заметил, что вместо того, чтобы обидеться, Уайт рассматривает его с выражением безграничной жалости.
– Нет, – ответил наконец Уайт, – это не я, а вы высокого обо мне мнения.
И, покачав головой, он скривил губы в язвительной усмешке, как если бы ему удалось вовремя заметить и избежать ловко расставленной ловушки.
– Ваш ход, – сказал он.
С усилием Джордж отогнал неясные тревожные мысли, теснившиеся в его мозгу, и сделал ход. И понадобилось еще совсем немного времени, чтобы ему стало совершенно ясно: он обречен на позорный проигрыш. Проиграл он и вторую партию, затем третью, после чего в четвертой сделал отчаянную попытку изменить тактику. На одиннадцатом ходу у него появилась блестящая возможность перейти в наступление. Он заколебался, решил не рисковать и снова был разбит. Тут Джордж принялся мрачно укладывать шахматы в ящичек.
– Вы ведь придете завтра? – вконец выйдя из себя при виде нескрываемого удовольствия Уайта, сказал он.
– Если что-нибудь не помешает.
Джордж сразу же похолодел.
– Что же может помешать вам? – с трудом выговорил он.
Уайт поднял белого ферзя и повертел его в пальцах.
– Луиза, например. Вдруг она решит, что хватит вам развлекаться подобным образом?
– Но почему? С чего? До сих пор она не возражала!
– Луиза, мой дорогой друг, крайне глупая и вздорная женщина.
– Ну, это вас не касается, – нахмурился Джордж, задетый за живое.
– И к тому же, – продолжал Уайт, как будто не заметив, что его перебили, – главная в вашем доме – она, а такие люди очень любят время от времени напоминать о своем главенстве, казалось бы, без всякого повода. На самом же деле им просто необходимо подогревать таким образом свое тщеславие – без этого они дышать не могут.
Джордж призвал на помощь все свое мужество и негодование.
– Если таково ваше истинное мнение, – храбро возгласил он, – то я думаю, вы не вправе больше переступать порог нашего дома.
При этих словах Луиза зашевелилась в своем кресле и обернулась к нему.
– Джордж, – категорично заявила она, – на сегодня шахмат вполне достаточно. Неужели тебе не на что больше тратить время?
– Я уже убираю, – поспешно ответил Джордж, но когда он протянул руку за фигурой, все еще зажатой в руке своего противника, то увидел, что Уайт не сводит с Луизы изучающего взгляда, и взгляд этот заставил Джорджа съежиться от ужаса. Потом Уайт посмотрел на него – глаза его были как кусочки темного стекла, сквозь которые вспыхивали невыносимо яркие отблески палящего пламени.
– Да, – медленно произнес Уайт, – за то, что она такая, какая есть, и за то, что она с вами сделала, я ненавижу ее страшной ненавистью.
Зная это, хотите ли вы, чтобы я вернулся?
Глаза, обращенные теперь на Джорджа, не таили злобы, а от шахматной фигуры, которую Уайт вложил ему в руку, исходило успокаивающее тепло.
Джордж поколебался немного, затем прочистил горло и наконец ответил:
– Так до завтра.
На губах Уайта зазмеилась знакомая Джорджу саркастическая усмешка.
– Завтра, послезавтра, в любое время, когда будет угодно, – сказал он. – Но всегда будет то же самое. Вы никогда не выиграете.
Время показало, что Уайт ни в малейшей степени не переоценивал себя. Да и само по себе время, пришел к выводу Джордж, гораздо лучше измерялось с помощью нескончаемого ряда сыгранных партий и ходов в пределах одной партии, чем какими-то искусственными приспособлениями, вроде календаря или часов. Замечательное открытие; но еще более замечательным стало осознание того, что окружающий мир, если приглядеться повнимательнее, воспринимался теперь как объект, на который смотришь через противоположный конец бинокля. Вот они, эти люди, – толкаются, лезут вперед, требуют бесконечных объяснений и извинений – их видишь четко и ясно, как всегда, но приятно уменьшенными, потому что они очень далеко, и понятно, что, как бы близко они ни пытались подойти, все равно они не смогут тебя коснуться.
Но к Луизе это не имело отношения. Каждый вечер, когда Джордж садился за шахматы, мир для него замыкался на доске с черно-белыми клетками и на фигуре Уайта, откинувшегося в кресле по другую сторону стола. Но в углу сидела Луиза с вязаньем, излучая волны негодования, которое накапливалось вокруг Джорджа, собираясь в клубы и завихрения сварливых жалоб и всевозможных требований. Деваться от них было некуда.
– Как ты можешь тратить все свое свободное время на эту идиотскую забаву? – вопрошала она. – Неужели тебе не о чем со мной поговорить?
А ведь в действительности так оно и было, думал Джордж. С самых первых лет их совместной жизни ему дали понять, что он не имеет ни решающего, ни даже совещательного голоса в ведении хозяйства, что ей совершенно неинтересно знать, с кем он там у себя в конторе работает, и что все свои соображения по поводу того, что она называла “разговорами об умном”, пусть оставит при себе.
– Она совершенно права, – изощрялся в иронических комментариях Уайт, – ведь, если бы дом обставляли вы, Джордж, в нем был бы и простор и элегантность и Луиза чувствовала бы себя в нем неловко, как лишняя. Близкое знакомство с вашими сослуживцами обязывало бы ее принимать их в доме, развлекать их, выставляя тем самым на их суд свое вопиющее невежество. Ну конечно, при таких обстоятельствах лучше не придумаешь – обитать в пустоте, поглубже замуровавшись от людей и их нежелательных оценок.
И, как всегда в таких случаях, манера Уайта объяснять сущность Луизы приводила Джорджа в состояние яростного негодования.
– Ткнули пальцем в небо! – взрывался он. – Что ж, для такого способа звучит очень правдоподобно. Откуда, скажите мне, вы можете так много знать о Луизе?
Уайт взглянул на него из-под полуприкрытых век.
– Я знаю только то, что знаете вы, Джордж, ответил он. – Не больше и не меньше.
Такого рода обмены мнениями были мучительны для Джорджа и глубоко ранили его, но ради шахмат он терпеливо сносил их. Пока Луиза молчала, все вокруг отступало, окружающий мир становился нереальным.
Реальностью была шахматная доска, над которой парила рука Уайта, идущего в атаку, с великолепной небрежностью сметающего все препятствия на своем пути, а Джорджу не оставалось ничего иного, как восхищаться им и приходить в смятение.
В действительности, если у Уайта и были какие-то недостатки, сумрачно размышлял Джордж, то, уж конечно, не в области шахмат. К недостаткам скорее можно было отнести его неприятную манеру ловко использовать каждую партию в качестве повода для рассуждений об искусстве игры в шахматы, рассуждений, которые своими необыкновенно превратными и вызывающими высказываниями больно задевали Джорджа, так как касались его личности.
– Вы знаете, Джордж, что тактика, которую избирает человек, играя в шахматы, в значительной степени отражает его характер в целом, однажды заметил Уайт. – Учитывая это обстоятельство, не правда ли, поразительно, что, выбирая оборонительную тактику, вы всегда проигрываете?
Такого рода высказывания уже сами по себе были достаточно неприятны, но Уайт прямо-таки приходил в ярость в те моменты, когда в игру вмешивалась Луиза: она что-то требовала от Джорджа или начинала настаивать, чтобы он убрал шахматы совсем. Тогда Уайт сидел стиснув зубы и глаза его загорались страшной ненавистью, той ненавистью, которая, впрочем, всегда тлела в них, когда он смотрел на нес.
Однажды, когда Луиза зашла слишком далеко – она схватила фигуру с доски и швырнула ее в ящик, – Уайт вскочил с места, и вид его был столь угрожающим, что Джордж тоже вскочил на ноги, желая предупредить какое-нибудь поспешное действие. За это Луиза одарила его злобным взглядом.
– Что ты так скачешь? – раздраженно огрызнулась она. – Я ничего не сломала. Но должна сказать тебе, Джордж Ханекер, если ты сам не покончишь с этой чушью, я сделаю это за тебя. Я разломаю эти твои игрушки на мелкие кусочки, раз ничто другое не может привести тебя в чувство!
– Отвечайте! – крикнул Уайт. – Что же вы не отвечаете?
Но Джордж, находясь между двух огней, только стоял и беспомощно качал головой.
Этот случай, однако, породил нечто новое в манере Уайта разговаривать: теперь в каждой его фразе, в каждом сказанном слове угадывалась плохо скрытая зловещая цель.
– Если бы она умела играть в шахматы, – говорил он, – она относилась бы к ним с уважением и вам нечего было бы опасаться.
– Так уж получилось, – отвечал, защищаясь, Джордж, – что у Луизы очень много дел и на шахматы у нее просто нет времени.
Уайт оборачивался в сторону Луизы, некоторое время смотрел на нее, затем говорил, мрачно улыбаясь:
– Она вяжет. И, по-моему, она занята только этим. И вы считаете, что у нее много дел?
– А почему бы и нет?
– Нет, – сказал Уайт, – никоим образом. Послушайте, Пенелопа провела годы за ткачеством, чтобы только не подпускать назойливых поклонников, пока не возвратился Одиссей. Луиза проводит годы за вязанием, чтобы не подпускать жизнь, пока не придет смерть. Ведь то, что она делает, совершенно не приносит ей радости, это же сразу видно.
Зато каждая петелька, соскользнувшая с этих спиц, на мгновение приближает ее к смерти, и, сама того не ведая, она этому радуется.
– Неужели все свои умозаключения вы строите на одном-единственном факте: что она не участвует в игре в шахматы? – воскликнул Джордж, отказываясь поверить услышанному.
– Не только, – ответил Уайт, – она и в жизни не участвует.
– Но что же вы понимаете под этим словом: “жизнь”?
– Многое, – сказал Уайт. – Жажду знаний, стремление к творчеству, способность к сильным чувствам. Да, многое.