редставилось, что такое беззаконное переряжение должно непременно означать какой-нибудь злой умысел, которого цель, однако, для меня была непонятна! В первой комнате нашел я профессора, занимающегося чтением,- и он, казалось, вовсе меня не заметил. - Ради бога! - вскричал я. - Что вы сделали с моим другом? - А! это вы, господин полковник? сказал Андрони, обратись ко мне с спокойным видом. - Мы не ожидали, чтобы вы так скоро кончили дела ваши. Зять мой очень обрадуется, когда узнает, что вы возвратились. - Зять ваш? - отвечал я с сердцем. Неужели вы думаете, что я позволю вам ругаться над моим другом?.. - Вы забываетесь, господин полковник! - возразил Андрони, не теряя хладнокровия. - Говорите потише; вы можете испугать графиню, да и графу не очень приятно будет видеть любезного наставника своего в таком по ложении. Насмешка его вывела меня из терпения. - Изверг рода человеческого! закричал я в исступлении. - Говори, что значит эта комедия? Зачем ты то варища своего - такого же плута, как ты сам - нарядил в пасторы?.. Но я разрушу ваши козни. Немедленно веди меня к Алцесту! Андрони, очевидно, смешался при этих словах. Он побледнел, губы у него задрожали, и огненные глаза его засверкали от ярости... Вскоре, однако, он опять пришел в себя. - Государь мои! - произнес он, задыхаясь от злости, - вы не имеете права повелевать мною. Завтра поутру Алцест отметит за оскорбленную честь своего тестя! Но сегодня вы его не увидите. Новобрачные желают быть одни. Итак, советую вам удалиться и не забывать, что вы находитесь в моем доме и что угрозы ваши совершенно бесполезны. - Завтра поутру, - отвечал я, смущенный уверительным его голосом, завтра поутру я с тобою разделаюсь! Не воображай, что ты избегнешь заслуженного наказания! Я вышел из комнаты, захлопнул дверь и услышал за собою пронзительный хохот Андрони... Возвратясь домой, я предался размышлению. Замешательство Андрони ясно доказывало, что мнимый пастор, встретившийся со мною, был не кто иной, как Вентурино. Но какие причины могли побудить профессора к столь беззаконному поступку? Какую пользу находил он в поругании собственной дочери, соединив ее с графом такими узами, которые могли быть расторгнуты без малейшего труда? Я терялся в догадках, однако твердо решился на другой день поутру объявить местному начальству о преступлении профессора. Признаюсь, я с некоторым удовольствием помышлял о том, что Алцесту при ключение сие может послужить уроком, который навсегда излечит его от страсти к романическому... С сими мыслями я лег спать, хотя и предчувствовал, что беспокойство мое не даст мне во всю ночь сомкнуть глаз. Было около полуночи, когда я услышал, что кто-то бежит ко мне по лестнице. Немного погодя дверь отвори лась, и я, к крайнему изумлению, увидел графа - в халате, с растрепанными волосами!.. Вид его показывал человека, находящегося в отчаянии. - Любезнейший Ф...!- вскричал он, бросившись ко мне на шею. - Спасите меня... спасите от сумасшествия! - Что с вами сделалось, любезный Алцест? - спросил я, испугавшись и вскочив поспешно с постели. Граф был в таком положении, что почти не мог говорить. Из отрывистых и несвязных речей его узнал я наконец такое происшествие, при воспоминании которого и теперь еще у меня волосы становятся дыбом! На другой день отъезда моего в Дрезден сильная страсть Алцеста дошла до того, что он решился просить у Андрони руку Аделины. Старик, повидимому, весьма обрадовался этому предложению, но требовал - по при чинам, которые впоследствии обещался объяснить, чтобы бракосочетание совершено было втайне. Влюбленный Ал цест на вес согласился. Ввечеру призван был пастор в дом Андропи, и обряд совершен в присутствии одного отца, без свидетелей. Аделина после того удалилась в свою спальню... Чрез несколько времени впустили туда и Алцеста. Вы без труда поверите, любезный Ф...,- говорил мне граф, что я с восторгом бросился в объятия жены моей. Мысль, что я обладаю Аделиною, что наконец могу назвать ее своею, приводила меня в неизъяснимое восхищение. Вообразите ж себе, как я испугался, когда, осыпав ее поцелуями, заметил, что она не отвечает на ласки мои! Она лежала, как будто лишенная всех чувств... В смятении моем не знал я, что делать; вспомнив, однако, что на уборном столике стояла склянка с крепким уксусом, я вздумал потереть ей виски и грудь. Но какими словами опишу вам ужас, меня объявший, когда от сильного натирания вдруг прелестная грудь моей Аделины лопнула и из отверстия показался... большой клочок хлопчатой бумаги! Сам не помню, как я выбежал из комнаты и как очутился здесь! Я не знал, что подумать, услышав рассказ Алцеста. Мне вообразилось, что несчастный друг мой лишился ума, и я всячески старался его успокоить. - Опомнитесь, любезный граф! говорил я ему. - Вам, верно, пригрезился какой-нибудь страшный сон! - Нет! - отвечал он, - обливаясь слезами, - я не спал... Я видел ясно хлопчатую бумагу, высунувшуюся из груди бедной моей Аделины... Пойдемте, пойдемте! я докажу вам, что это не сон! Желая его успокоить, я поспешил одеться и пошел с ним. Войдя в сени, граф от сильного волнения чувств пришел в такую слабость, что, конечно, упал бы, если б я не подхватил его под руку. Он дрожал всеми членами, и я с трудом взвел его на лестницу. Я сам был в ужасном положении... Сердце мое сильно билось; печальные предчувствия теснились в моей душе. В глубоком молчании прошли мы первые комнаты, где не встретили никого. Наконец отворил я спальню - и оцепенел при виде того, что мне представилось! Аделина на кровати лежала полунагая. Профессор сидел подле нее. Па горбатом носу его надеты были большие очки; левою рукою он упирался об Аделину, а в правой держал кривую иглу, которою зашивал ей грудь!.. Из одного конца прорехи, еще не зашитой, торчала хлопчатая бумага. На обнаженном боку Аделнны усмотрел я глубокое отверстие, в которое, при входе нашем, Вентурино вложил длинный ключ, какие употребляются для заведения больших стенных часов. Злодеи так были заняты своего работою, что не заметили, как мы вошли в комнату. Не успел я еще опомниться, как Алцест с ужасным криком бросился на Андрони. На лице его изображалась ярость... Он замахнулся на него тростью и, может быть, убил бы его на месте, если б Вентурино не удержал его руку. Андрони пришел в исступление от злости. Он схватил тяжелый молот, подле него лежавший, и ударил Аделину прямо в голову!.. В одно мгновение лицо ее совершенно преобразилось! Прелестный носик ее сплюснулся, белые жемчужные зубы посыпались из раздробленных челюстей!.. - Вот твоя жена! - приговаривал Андрони, продолжая ударять молотом по Аделине... От одного удара прекрасные голубые глаза ее выскочили из глазных ямок и отлетели далеко в сторону... Бешенство овладело бедным Алцестом... Он схватил с полу глаза своей Аделины и стремглав выбежал из комнаты, громко смеясь и скрежеща зубами!.. Я последовал за ним. Вышед из дому, Алцест остановился на минуту; потом испустил жалостный вопль и вдруг, как стрела, помчался вдоль по Гриммской улице. Я не мог догнать его. Когда уже был я на улице, мне слышался хохот Вентурино, пронзительный крик Андрони и стук молота, как будто разбивающего колеса в больших стенных часах. Остаток ночи и весь следующий день бродил я, с верным Иваном, по Лейпцигу и тщетно искал графа. В глубокую полночь возвратился я домой... без него! В окошках дома, занимаемого Андрони, не было огня. Дворник, отворяя нам дверь, рассказал мне, что в то же утро профессор выехал из города в открытой коляске. Подле него сидел высокий мужчина в красном плаще и в треугольной шляпе. За ними следовало несколько телег с разною по клажею. На другой день пришел ко мне начальник городской полиции и объявил, что на берегу реки Эльстер, подле са мого глубокого места, найден батистовый платок с меткою С. А. и два финифтяные глаза. Платок был Алцестов, но тело несчастного моего друга не могли отыскать. Я поспешно уехал в Россию. В самый день отъезда вошел в комнату мою один из служителей старого графа, отправленный ко мне курьером. Под Варшавою разбили его лошади; он целые три недели без памяти пролежал на почтовом дворе и оттого замедлил приездом. Я распечатал пакет. Граф писал ко мне: Умоляю вас всем, что для вас дорого, любезный Ф..., спешите исторгнуть сына моего из пропасти, в которую без вас он неминуемо повергнется! Если нужно, употребите силу, передаю вам родительскую власть мою. Профессор, о котором вы пищите, мне слишком известен. Он человек весьма ученый и притом искуснейший механик - вентрилок. Я познакомился с ним еще в молодых летах в Мадрите. Некоторый случай сделал его непримиримым врагом моим, и он поклялся мстить мне и всему моему роду... Ради бога, не теряйте времени! Возвратясь в отечество, я уже не застал в живых старого графа...
- Почтенный Двойник! - сказал я, выслушав рассказ о пагубном влиянии необузданного воображения. - Вы не хотели верить возможности появления Анюты в повести, которую имел я честь вам прочитать, а сами рассказали мне теперь совершенную небылицу. Есть ли какое-нибудь в том правдоподобие, чтоб человек влюбился в куклу? И можно ли так искусно составить куклу, чтоб она гуляла по улицам, плясала на балах, приседала и улыбалась... и между тем бы никто не заметил, что она не живая? - Что касается до первого вопроса вашего, - отвечал Двойник, - может ли человек влюбиться в куклу? то, мне кажется, мудреного в этом ничего нет. Взгляните на свет: сколько встретите вы кукол обоего пола, которые совершенно ничего иного не делают и делать не умеют, как только гуляют по улицам, пляшут на балах, 'приседают и улыбаются. Несмотря на то, частехонько в них влюбляются и даже иногда предпочитают их людям, несравненно достойнейшим! К тому же происшествие это совсем не ново: вспомните о Пигмалионе, который, как говорит предание, влюбился в статую, им самим сделанную, пред которою наша кукла по крайней мере имеет то преимущество, что она двигалась. - Может ли быть кукла, спрашиваете вы еще, - продолжал Двойник, - так искусно составлена, чтоб была похожа на живую? Ах, любезный Антоний! до чего не умудрится ум че