Тогда подкинем дровишек, вспомним потери во всех деталях. Тени Магинского — минус тридцать пять штук. Духи остались, но другие?.. Внутренний хомяк плакал. Хранитель ресурсов внутри меня скорбит о каждой потерянной единице. Нет, он рыдал. Хотя уже началась истерика: бьётся лапками и пищит, прям захлёбывается слезами.
«Изверг! Душегуб! Тиран!» — как только меня не называли.
Давайте открывайтесь, глазки. Попытка. Мышцы лица напрягаются, веки дрожат, и… У меня получилось. Кое-как разлепил веки. Боль тут же накатила волной, словно штыки вонзились в глазные яблоки. Свет — тусклый, едва заметный, но он жалит зрачки раскалённым железом.
Я передумал, возвращайте меня обратно. Захлопнул глаза. Темнота, приди. Мало мне, что ли, сложностей? Живот, руки, ноги, рёбра и отсутствующая кисть — всё кололо, болело, пульсировало, горело… Список можно продолжать.
Огляделся. Я где-то лежу. Только темно. Ночь? Сколько я без сознания? Часы? Дни? Чёрт, как не вовремя! Армия императора у стен, а я валяюсь.
Попытался двинуться. Твою мать! Какого хрена я весь в бинтах? Тело не слушается, будто не моё. Рука дёрнулась в попытке пошевелиться, и тысяча игл вонзились в мышцы. Голова кое-как двинулась, и я увидел, как меня замотали, — белые полосы ткани от шеи до пят. Перебинтованная культя вместо правой кисти. Грудь стянута так, что дышать тяжело.
Они решили, что я помер, и мумифицировать собрались? Напряг руку и потрогал голову — тоже в бинтах. Ух… Нормально, так я ещё в себя не приходил. Запишем в список достижений Магинского.
— Па-па? — прозвучало рядом, сначала неуверенно.
Звук разрезал тишину комнаты — тонкий, с вопросительной интонацией, детский почти. В нём столько надежды, что становилось неловко.
Я повернул голову на голос. Каждый градус поворота — как гвоздь в шею. Темнота отступила, глаза привыкли. Увидел худую фигуру, блестящую лысую голову, широко распахнутые глаза. А потом…
— М-м-м… А-а-а… — издал я горловые звуки. Попытка заговорить отозвалась болью в пересохшем горле, голосовые связки словно наждаком обработали. — Ти-ше!
Лысый засранец тряс меня. Его пальцы впивались в плечи, ногти царапали кожу сквозь бинты. И так всё болело, что еле держался. Каждое прикосновение — как электрический разряд по нервам.
Ам застыл, будто боялся, что я исчезну, если он моргнет. Дыхание сбитое, частое. Пацан сидел рядом, ждал моего пробуждения.
— Ты живой?
Слёзы катились по щекам — крупные, блестящие в полумраке. Капали на мои бинты, оставляя тёмные пятна. Его плечи вздрагивали от рыданий. Лысая голова склонилась к моей груди, как будто прислушивалась к сердцебиению.
— Нет, — я упал на подушку. Мышцы шеи сдались, голова потяжелела. — Просто решил тебя проверить.
Сарказм — моя естественная защита. Даже сейчас, когда каждый вдох требовал усилий, это был рефлекс, выработанный годами. Возможно, не лучший ответ ребёнку, но что поделать… Я не образцовый «отец».
— Правда? — насторожился подросток.
Его лицо изменилось мгновенно. Сначала облегчение — яркое, как вспышка. Потом недоверие — морщинка между бровей, прищуренные глаза. И, наконец, осознание: я шучу, значит, точно жив.
Выдохнул. Воздух вышел со свистом сквозь сжатые зубы. Боль пульсировала в такт сердцу от виска до пят, словно огонь тёк по венам вместо крови.
— Отчёт! — рефлекторно произнёс.
Командный тон вернулся автоматически. Слабость — непозволительная роскошь сейчас, нужна информация, нужна оценка ситуации.
— А? Я? — указал зачем-то на себя лысый.
Палец дрожал, ноготь обломан. Следы боя остались и на нём: синяк на скуле проступал желтовато-фиолетовым пятном, ещё нос почему-то сломан
— Ну, если никого рядом нет, — закрыл глаза. — То, выходит, ты.
— Значит, так, — стул заскрипел, когда Амус устраивался поудобнее. — Двое ублюдков мертвы. Первого я одолел одной левой, и ты повозился с другим. Тот косой, который на тебя напал… Он теперь как две половинки целого. Слабак!
Голос Ама звенел от гордости. Подбородок вздёрнулся, глаза сузились — хищный оскал водяного медведя проступил сквозь человеческие черты. Его пальцы сжались в кулаки, вены вздулись на тонких запястьях. Он вспоминал бой, переживал снова те моменты.
— Дальше что? Сколько я тут? Ситуация вокруг? Что требует немедленного вмешательства? — задал правильные вопросы.
— Дальше? — тон подростка выдавал задумчивость.
Ам почесал лысую макушку, смешной жест — совсем человеческий. Ноготь царапнул кожу, оставив белую полоску. Он хмурился, собираясь с мыслями, вспоминая последовательность событий.
— Ты отдыхаешь, выздоравливаешь. Я тебе твою ранку на руке полечил, должно помочь.
Ранку. Он назвал отсутствующую кисть «ранкой»? Посмотрел на забинтованную культю. Странное чувство — фантомная боль в несуществующих пальцах. Кажется, что могу ими шевелить, что они всё ещё там. Обман нервной системы, не более.
— Как? — повернулся и посмотрел на Ама. — Хотя не надо.
— Ты в городе моей фамилии, — продолжил лысый.
Грудь расправилась, плечи выпрямились.
— Моей! — поправил его.
— Ну да, у тебя же такая же, как у меня, — кивнул он. — День и ночь, и сейчас снова день.
Ам показал руками движение солнца — дугу от востока к западу.
— Сутки, — посчитал он вслух.
Значит, без сознания почти сутки. Слишком долго. Армия императора не будет ждать, пока я оклемаюсь. Они наверняка разрабатывают новую стратегию, готовят следующий удар.
— Людишки бегают, что-то делают, кричат, снова бегают. Странные существа. Одно дело мы с тобой — человеки… — ударил в грудь себя Ам. — Пришли какие-то косые, маленькие. Как я понял, монолы.
Его лицо исказилось презрительной гримасой. Глаза сузились, ноздри раздулись. Видимо, не любит чужаков на своей территории.
— Монголы! — поправил я.
— Во-во, — кивнул пацан. — Они самые. Серьёзные такие, все напряжены. Лошадей привели, и ещё у них язык странный. Тебя искали, особенно один из них — старик.
Ам морщил нос, вспоминая, его лоб пересекали морщины. Забавно видеть такую глубокую задумчивость на лице подростка.
— Хан, — зачем-то ответил я.
Тимучин тут. Хорошо… Это упрощает ситуацию. Мне бы ещё пару минут отдохнуть.
— Ну, я не знаю. Он дёрнулся тебя проведать. Так я сказал, что ты не можешь. Давай требовать. Ну, я ему и объяснил.
В его голосе звучала гордость. Подбородок приподнялся, глаза заблестели.
— Что? — напрягся я.
Мышцы живота сжались, отозвавшись острой болью. Только драки с монголами не хватало! Тимучин не из тех, кто прощает оскорбления, особенно от подростков.
— Не, мужик нормальный оказался, сильный, но он мне нос сломал, а я ему фингал под глазом поставил, — улыбнулся Ам.
На его лице расплылась широкая улыбка, гордость за свой «подвиг» сияла в каждой черте. Он потрогал свой нос.
— Сука… — выдохнул я.
Воздух со свистом вырвался сквозь стиснутые зубы. Политические осложнения — последнее, что нужно сейчас. Ссора с ханом может стоить союза, а без монголов против императорской армии не выстоять. Зная Тимучина, получить по морде от подростка для воина его ранга, его статуса — непростительное оскорбление. Придётся объяснить, что это монстр пятнадцатого ранга, а то ещё обидится. Иначе рискую потерять монгольскую поддержку.
— Армия? Заложники? Что происходит?
Нужно оценить все факторы, все переменные, подготовиться к следующему шагу.
— Ну, те, кто за стеной стоят, они там же и стоят. Странные. Может, ждут чего-то? Про заложников не знаю. А так всё нормально. Ты жив и здоров — это главное, — зачем-то лысый начал гладить меня по руке без кисти.
Его пальцы осторожно касались забинтованной культи. Нежность, совершенно несвойственная монстру, человеческий жест заботы, утешения. Странно видеть такое от существа, способного разорвать человека пополам.
Посмотрел на свой обрубок. Неприятно… Белые бинты, пропитанные кровью и какой-то мазью. Запах трав, лекарств. Нужно как-то восстановить. Может, дядя Стёпа что-нибудь придумает? Или стоит найти мага-регенератора? Или изготовить протез с магическим усилением?
Я попытался сесть, и мышцы живота напряглись. В бинтах это делать крайне неудобно: ткань натянулась, стесняя движения.
Раздались голоса, шаги, бряцание оружия. Кто-то приближается к комнате.
Дверь ударилась о стену с глухим стуком. Две фигуры заполнили дверной проём — контрастные, как день и ночь. Витас — высокий, подтянутый, в строгой военной форме. Тимучин — приземистый, жилистый, в традиционном монгольском халате, расшитом золотом. Лицо хана — как древний пергамент, иссечённый морщинами. Под левым глазом — впечатляющий синяк, уже наливающийся всеми оттенками фиолетового.
— Жив! — оскалился хан.
Его зубы блеснули — желтоватые, крепкие, как у старого волка. Глаза — узкие щёлки, в которых плескалось что-то среднее между раздражением и облегчением. Правая ладонь лежала на рукояти сабли — не угроза, но готовность. Мозолистые пальцы поглаживали потёртую кожу ножен.
— Господин? — уставился на меня Лейпниш.
В голосе Витаса — неверие и облегчение. Круги под глазами выдавали бессонные ночи. Волосы взлохмачены, одежда помята. Он держался прямо, но видно было, что из последних сил.
Хан тут же направился ко мне. Всё его тело напряжено, каждый шаг — как у хищника, готового к прыжку. Сапоги глухо стучат по деревянному полу. Рука лежит на мече, сам он периодически смотрит на Ама.
В плечо ударили кулаком. Неприятно, боль прострелила от плеча до позвоночника.
— Ну ты и козёл! — фыркнул старик. — Какой ты после этого друг?
Голос хрипловатый. Обвинение звучало почти ласково — так старые вояки выражают привязанность. Не словами, а действиями. Не заботой, а ударами.
Удар! Звук хлёсткий, как выстрел. Кулак Ама врезался в лицо Тимучина, и голова хана дёрнулась. Воздух сгустился, напряжение стало почти осязаемым.
— Ещё раз тронешь папу, я тебя покалечу! И не посмотрю на то, что ты дедушка, — пробурчал Ам.