Марк растерянно смотрит на происходящее. Ему неприятен вид задыхающегося товарища — какой-то диссонанс в гармонии момента…
Данила Голубцов прерывает ночной разговор с Глебуардусом Авторитетнейшим, к чему-то прислушивается.
— С Марком сейчас нехорошо. Беда там. Я к нему, и ты давай, — и исчезает.
В душе у Марка что-то обрушивается. «Это же друг погибает, он его задушит». Гибельность ситуации становится очевидной, пелены как не бывало. Но ни рукой шелохнуть, ни ногой двинуть, пригвожден, словно бабочка на булавке.
«Глебуардус! — отчаянно взывает Марк. — Спаси!»
Как ветер ударил в грудь, и рвутся невидимые путы — Марк прыгает вперед и быстрым, профессиональным движением, движением дюка Глебуардуса ломает монстру мизинцы.
Тот визжит, прижимает искалеченные руки к груди и бросается вон. Громко хлопает калитка.
Иван Разбой, сидя на полу, пытается что-то сказать, но лишь хрипит и кашляет. Марк садится рядом, обнимает друга за плечи.
— По-моему, Ваня, дело сделано. Пора нам с тобой на Галсу.
Иван постепенно приходит в себя; он еще откашливается, а полумрак комнаты уже высвечивается радужным светом, уже растворяются стены, и грудь наполняет живой и щедрый воздух…
Вспыхивает электричество. Лампочка освещает лишь опустевшую комнату: стены, опрокинутый стул, стол, сковородку с недоеденной картошкой; на полу валяется книжица в коричневом переплете. Со двора доносится жалобный собачий вой…
Конец третьей части
Эпилог
Тихое зарево белой ночи пряталось в прозрачных, веющих складках утра. Небо полнилось светом.
Веронику разбудил негромкий знакомый голос. Она еще помнила последние слова, обрывок фразы. Да, пожалуй, не слова, а сам голос, интонацию, чувство внезапно чудесного. Это пришедшее из сна чувство осталось и сейчас. Вероника посмотрела в окно — краски раннего, затаенного рассвета сменялись теплым золотом, превращающим отчужденный сапфир неба в лазурную даль.
Она подошла к окну и смотрела. Ей показалось, что стекло слишком непроницаемо, что не может быть сейчас такого отчуждения. Она распахнула окно. И вовремя. Золото, спустившись с небес, поднималось вверх от реки легким облаком. Золотое облако творило город наново: раздвигало масштабы, возносило высоты, очищало гармонию форм. В золотом свете, легшем на стены домов, было сейчас больше смысла, чем во всех делах дня.
Вероника ощутила тихий восторг, какой охватывает человека при созерцании святыни, внезапно открывшейся взору. Ей казалось, что она понимает сердцем великий смысл жизни — почему мы есть, почему мы все сейчас здесь, на земле, и что во всем, в глубине всего есть неуничтожимый светоч, озаряющий наши неверные, шаткие дела иным светом, доступным лишь сердечному чувству.
В этот час гармония этого города, запечатленная в камне, соединилась с гармонией небес, приоткрыв чуткому сердцу таинственную связь идеала и несовершенства, вечного и возникающего, любви и человека.
«Как хорошо вокруг, — думала Вероника, — как чудно! Так бывает перед праздником. Рассвет — торжественная увертюра. Рассвет — дитя, он спешит пробудить и позвать всех, кто приглашен на праздник. А праздник…»
А праздник был. Удивительный, небывалый праздник. «Во сне?» — спросила сама у себя Вероника.
Странно, ей казалось, что праздник только начинается, что только сейчас начинается ее настоящая жизнь.
Жить — это не только плыть по времени, как лодочка, пущенная по реке. Жить — это чувствовать всей полнотой души великое, невмещаемое в тесные рамки временного; чувствовать и откликаться, трепетать сердцем голосу, который, раз услышав, не забыть уже никогда.
Мир стал большим, обрел новые измерения. Как человек, что бы он ни делал, носит всегда и всюду за собою свою тень, так мир, как бы он ни жил, — рушился или воздвигался, устремлялся целью или впадал в оцепенение, — несет неслышно и неощутимо для себя духовный смысл творимого им. А где-то повыше уже проглядывает иное — разрешение всех проблем и укрощение всех стихий; ясное и глубокое, как небо, назначение, смысл и цель.
Чувство это было кротко и прозрачно. Но теперь Вероника не хотела бы отдать его ни за какие яркие страсти и бушующие желания. Чувство звенело ручейком, переливалось золотым облаком.
Откуда, откуда оно явилось, откуда пришло? Кто дал? Чей это нежданный дар? Ей сейчас было не до этого. Она вдруг испугалась: «Да разве это я? Разве я была когда-нибудь такой?» Какой именно — выразить она не могла. Ей виделось — в мире вещей осталась лишь небольшая часть ее, а вся она — в этом золотом свете, заливающем небо и облаком поднимающемся от реки. «Если в моей голове так теперь и останется, я потеряюсь в этом мире», — подумала Вероника, и словно в ответ всё в душе вновь переменилось. Она вновь была земной женщиной из земного мира.
Но осталась и радость, как бы ни к чему не привязанная. Радость — дверь души, открывающая пути наверх.
«Всё это удивительно и ни на что не похоже!» Ей захотелось поделиться своим переживанием с кем-то, кто поймет, кто обрадуется. И она набрала номер телефона Васи Однотонова, отца Максимиана. Голос того был свеж, казалось, Василий ждал ее звонка.
— Вероника! Как хорошо, что ты позвонила. А я хотел звонить тебе.
— Максимушка, со мной сейчас что-то необыкновенное!..
— Ты видела чудесный сон.
— Сон? Нет, рассвет. Знаешь…
Она хотела рассказать ему про волшебный рассвет, но запнулась, вспомнив вдруг свой сон.
— Ой! Погоди, Максимушка. Я тебя видела…
— А я тебя. Такое совпадение. Мы плыли на большой лодке.
— В золотой ладье…
— В золотом тумане.
— Да-да.
Она отняла трубку от уха и прижала ее к груди.
— Что же это? — спросила она вслух и вновь поднесла трубку к уху.
— Веруша, я еду к тебе. Это правильно?
— Да-да, скорее.
Она положила трубку и сжала ладонями виски. «Что это?» Она уже вспомнила почти весь сон. И вновь растерялась. Но, решив, что с Максимушкой они во всем разберутся, она собралась с духом и стала готовиться к его приходу. Когда он вошел, его уже ждал дымящийся густым ароматом кофе.
Они сидели на кухне и вспоминали сон. Она спросила:
— Разве такое бывает?
— Бывает разное. Со сном в истории церкви многое связано. Чудесные посещения и колдовские соблазны. Знаешь, бывают минуты, когда душа просит молитвы. Часто — избавить и защитить. Или радоваться, когда молчать нет сил. Это всё есть. Когда я проснулся, весь сон помнил; лежал, доискивался — наваждение или чудесное посещение?
— Бедный Максимушка! — засмеялась Вероника. — Как ты намучился, пока не понял, что это всё было, было! Это не сон!
— Да, намучился. Тебе собрался звонить, выяснять. А тут ты — от сердца отлегло. Всё принял. Мы там были.
— И Даня был… — тихо добавила Вероника.
— А поверить не могу.
— Это потому, что ты мужчина.
— Видимо, исключительно поэтому, — засмеялся отец Максимиан.
— Мы плыли к звездам. Я помню. Как назвал голубую Даня?
— Сиэль. Было три звезды: Сиэль, Алтайя и Гелиоппа.
Сиэль. Они стояли у борта золотой ладьи: она и Данила. Ладья плыла в золотом облаке, облако сопровождало ее. Данила рассказывал, где они. А Максимиан стоял сзади, чуть поодаль. Были еще люди, их образы смутно восставали из сна, но не вспоминались. Это были люди, незнакомые ей, говорить с ними было некогда, ведь происходило так много удивительного. Так ей запомнилось: золотая ладья, много людей, а она, Вероника, стоит с Данилой у борта и смотрит на звезды.
Проплывали Сиэль. Плыли среди высоко взметнувшихся голубых ветвей. Не было страха. Что-то текучее было в этих ветвях, в них не было неистовства солнечных протуберанцев, в них была исполинская гармония. Ветви, а может, стволы исполинских размеров, тянулись на сотни километров вверх, но не терялись где-то в высоте, — всё было различимо до последней черточки, — а распускались огромными цветами огня, голубого пламени. Они раскрывали бутоны, снимались с ветвей и взлетали.
Один из парящих огненных цветков опустился на ладью, вниз бутоном.
— Смотри, что будет, — сказал Данила.
Цветок раскрылся и брызнули радужные струи; и в местах, куда они ударяли, возникали и росли радужные сферы. Они вырастали до размеров ладьи и больше, растворяясь в свете звезды. А в это время возникали новые. Сферы перекрывались, прорастали друг в друга, погрузив ладью и всех на ней в радужный туман.
Данила подставил под струю ладонь — и на ней возникла маленькая радуга.
— Держи, — он протянул ее Веронике.
Она протянула ладони. Радуга мягко опустилась в них, задрожала, цвета заструились, потекли, меняясь местами, но вверху оставался розовый, а фиолетовый — внизу.
— Смотри, — сказала Вероника, повернувшись к Максимиану, — живая.
Тот протянул руку, но радуга вдруг легко взлетела с ладоней Вероники.
Алтайя была изумрудной звездой с ровной, как морская гладь, поверхностью. Они плыли по ней, нисколько не тревожа ее спокойствия и чистоты. Золотистыми змейками убегали вдаль какие-то токи. Вероника смотрела на изумрудную поверхность, ей было отрадно и спокойно; гладь успокаивала, вселяла чудный покой и ясность умиротворения.
Вероника спросила:
— Но почему?..
— Тише, — прошептал Данила. — Здесь лучше не говорить. Говори мысленно.
— Почему такой покой, если это звезда? — спросила она мысленно.
— Потому что такова Алтайя.
— А почему надо молчать?
— Она слышит каждое произнесенное слово и усиливает многократно, до звездных размеров, претворяя его в свет. И летит оно до самых границ мира. Здесь должны звучать только самые чистые слова.
— Я поняла.
Она глянула вниз. Там, в изумрудной толще как будто колыхались растения. Но нет. Открылась необъятная глубина, там всюду были жизнь и движение. Веронику захватила панорама живых глубин звезды.
— Да, там скрыто многое. Алтайя запоминает всё, с чем встречается, и создает живые образы. Где-то там будет плыть и наша ладья, и мы с тобой…