Общественное управление было организуемо системой общественных же проектов — совместных начинаний. Любой человек мог изобрести общественную надобность и привлечь единомышленников для ее осуществления. Так как обычно существование того или иного общественного явления сильно зависело от самих людей, то общественных организаций как таковых не наблюдалось. Начинания сменялись довольно часто и могли существовать одновременно в одной и той же сфере интересов и задач. Форм, передаваемых по наследству, косневеющих не существовало. Строй жизни не поощрял тупость и леность. Когда люди собирались для начала нового проекта, они обращались к Иканодзу, чтобы он дал им ясность мысли, благость идей и силу действий. И удивительное дело — действительно полезные общественные проекты входили в силу, а начинания легкомысленного порядка быстро слабели и рассыпались.
Общественное изобретательство не было делом мастеров-самоучек, вольно переходящих от изобретения универсальной колесной формулы велосипеда к изобретению не менее универсальной формулы общественного блага или прямому утверждению национальной идеи. Наоборот, века поисков принесли сложное знание, принимающее в расчет чуть ли не все связи всего со всем. Знание, где каждая сущность, наполняющая собою формы этого мира, имеет свой знак — иероглиф; а связи между этими сущностями и движимыми ими формами — суть правила соотнесения иероглифов друг с другом, пути возникновения смысла. И здесь иканийцы нечувствительно прошли мимо материковых традиций построения науки, создав знание, говорящее не языком чисел, а языком качеств-имен. Рассказывают, Иканодзу беседовал звездными вечерами у костра с первыми иканийцами именно таким языком, языком символов, духовных соотнесений. И окружающие предметы и события представали перед глазами и навеки запечатлелись в душах иканийцев удивительными именами, иероглифами. Потому и мыслили иканийцы странно. Соответственно и писали не предложениями, не смысловой линией, а узором смысла. Там, где образованный грек записывал немудреную, в общем-то, мысль на половине пергаментного свитка, иканиец ставил пару-другую иероглифов, располагая их рядом друг с другом, изменяя что-то таинственно в написании самих иероглифов, — и смысл, оставаясь похож как будто на мысль, высказанную тем же греком, оказывался многомыслием, обретал новые оттенки, внутренние связи и грани соприкосновения с остальным миром. Подростки в пору своего взросления забавлялись тем, что наобум соединяли разнообразные иероглифы, случайно, по воле прихоти изменяя что-либо в их написании, и, обнаруживая непредсказуемые смысловые переливы, в восхищении созерцали рождение новых миров, сочинить которые материковые народы и мечтать не могли. Так в игре подросток приучался всматриваться и вдумываться в начертанные им иероглифы и через них в скрытую суть мира.
Вариантов написания и понимания каждого иероглифа существовало великое множество, а произносился он всегда одним и тем же словом. Если бы греки вздумали перенять хотя бы иероглифическое письмо иканийцев, то оно у них не смогло бы перейти в живой разговорный язык, так как всё смысловое богатство иероглифа при его произношении ускользало. А что нельзя произнесть — то еще тяжелее помыслить. Отсюда проницательный читатель может заключить, что мыслили иканийцы как-то не так, не по-здешнему. И окажется прав.
Как же тогда они общались и как представлялись мысли их внутреннему взору? С последним просто — представлялись в виде тех самых таинственных иероглифов. Иканиец умел целую гамму чувств, взаимосвязей объектов мира передать одним иероглифом, не расплескав всего, в него заключаемого. А вот общались… Как бы это подоступнее… Мы можем назвать это телепатией или третьей сигнальной системой. И ошибемся. Можно это назвать… но лучше не надо даже пробовать. Потому как нет в нашем мире слов, способных назвать это. У иканийцев это называлось «чувством слова». Для иканийца слово, как яркий луч, несется в переливающемся облаке света — в связанных с ним чувствах. Когда иканиец произносил слово, его собеседник слышал в себе те самые «чувства слова», которые несут и смысловые вариации и эмоциональные оттенки и многое другое неповторимое. Как умудрялись иканийцы сообщать друг другу эти чувства — нам не понять, не обладаем мы той чуткостью, с нами в детстве не беседовал Иканодзу на своем небесном языке, не склонялся с доброй улыбкой над нашей кроваткой. В общем, не иканийцы мы. А жаль… Понятия иканийцев неотделимы от чувств, а чувства прямо соотносятся с самой сутью вещей. И что здесь можно добавить?
Отсюда проистекают все трудности словесной передачи иканийских понятий. Основной смысл произносимого слова заключен в согласных. Гласные же определяют «чувство слова» и могут быть любыми. Но без них голый скелет из согласных не имеет никакого смысла! Поэтому я и решил использовать в своих записках не иканийские слова, а японообразные.
Теперь я немного расскажу об известной мне истории Иканои. Об этом меня просил сам Григорий Цареград — как же ему откажешь. Вот, Гриша, специально для тебя пишу, хотя один бог ведает, каких мне стоило трудов раздобыть эту информацию из глубин сознания Мастера Ри!
Общей национальной идеи у иканийцев не было. Поэтому во внешнем мире они не имели каких-либо особых целей, мало интересовались соседними народами, чужие земли им были не нужны и о других народах иканийцы думали только хорошее. До поры до времени…
Отношение их к войне также отличалось от бытующего тогда в мире. Они относились к ней как к неизбежному злу. Видеть в неприятеле того, кого надобно убить, они не могли; считали его такой же жертвой, как и себя. Но законы мира неумолимы и безжалостны. Не хочешь воевать ты — найдется какой-нибудь кретин, который жизни своей не мыслит без войны с тобой. Деваться, собственно, некуда.
Приходилось иканийцам вести войны. Естественно, на своей территории. Собрать же народ в войско было делом нелегким. Простых парней от сохи отрывать было вообще бесполезно. Те не желали убивать людей. Более просвещенные иканийцы, научившиеся более или менее контролировать разумом свои душевные инстинкты, с тяжелым вздохом, но шли в войско. Кроме того, на время войны набирали наемников, обычно из греков, выделявших иканийцев из всех прочих народов за свободолюбие. Как только удавалось собрать такое войско — исход войны становился ясен. Иканийцы не ведали страха в бою и на поле боя никогда не поддавались панике — главному врагу любого войска. А конница, благодаря чудо-лошадям, наводила на неприятеля ужас уже одним шумом, поднимаемым тысячным топотом копыт и трубным ржанием. Психологически эта конница действовала подобно македонской фаланге, то есть фатально. Всадники, сидя высоко на лошадях, закованные в броню, были неуязвимы; действуя тяжелым копьем или алебардой, они разили сверху любого противника — пешего или конного.
Но пока это войско не было собрано и сколь-нибудь обучено, приходилось несладко. Чтобы не случилось катастрофы, а также для других, гораздо более важных, целей существовал орден буси. Он, как галактика, состоял из двух рукавов. Были воины-философы — айконадзобуси и воины меча — катанабуси. Всё, что известно об ордене, относится к катанабуси. Об айконадзобуси мне решительно ничего толком узнать не удалось: Мастер Ри им не был.
Живя в обществе поголовного ненасилия, катанабуси вели жизнь отшельников, странников. К ним относились с особым уважением, как к причастным к высшим тайнам Иканодзу и даже небесных духов. Да и в самом деле, это удивительная тайна, когда человек, относящийся ко всем людям по-доброму, берет в руки меч, чтобы противопоставить себя кому-то из них.
Для обычного человека нашего мира предыдущая фраза лишена смысла. Но взгляните на мир глазами древнего иканийца (за «современного» иканийца ничего не могу сказать — не ведаю), оказавшегося на пути какого-нибудь варвара. Иканиец знает, что варвара гнетет дух-без-лица, заменяя своей кровожадностью его собственную волю и мысли. Вы знаете, что как только бездыханно рухнете на землю, — в тот же миг отправитесь в прекрасную небесную страну, где с вами будет разговаривать сам Иканодзу, где царит радость и мудрость, а несчастный варвар всю свою жизнь будет жалеть об убийстве, — если не душой, то телом, которое будет болеть и медленно умирать, — оставаясь жалким рабом духа-без-лица при жизни и после смерти.
Чтобы избавиться от подобных гуманистических настроений, добровольцы, идущие в войско иканийцев, несколько дней молятся на священных площадях перед синто — своими храмами. А в это время против наступающего противника выступают катанабуси, находящиеся постоянно в боевой готовности.
Буси не боится смерти, как и любой иной житель Конских островов. Но, в отличие от остальных, буси не боится и чужой смерти. Вся сложность вот именно здесь заключена. Этот духовный опыт катанабуси мне не понятен. Понятно лишь, что катанабуси должен иметь постоянно открытой связь с Иканодзу, не позволяя духам-без-лица прервать ее. Такое не дается от рождения, но рождением предопределяется. Путь буси предрешен самим Иканодзу, его думами о своем народе, и по этому пути невозможно пойти в смысле добровольчества. Это жертва, которую душа избирает еще до рождения, находясь совсем в иных мирах.
Силы и волю, сообщаемые буси высшими духами и Иканодзу, сами буси могут эманировать в других людей. Так учителя укрепляют молодых буси, когда связь последних с высшими духами еще непрочна, не стала еще легкой и подобной лучу.
Так как орден буси невелик и каждый в нем на счету, то катанабуси, независимо от возраста, должен в совершенстве владеть оружием, обладать ясным умом и солидным знанием ведения войны. Но, как известно еще со времен Платона, о чем думаешь — тому и уподобляешься, поэтому чтобы не уподобиться самим духам войны, катанабуси большую часть времени проводят в общении друг с другом и с высшими духами; кроме того, они интересуются всем, что происходит на островах, вникают во все интересные начинания. Но сами принимать участия в проектах не могут. Их кодекс предписывает вести странническую жизнь, нигде не задерживаться подолгу. Катанабуси, оставаясь свидетелями общей жизни иканийцев, как бы скользят над ней.