Однажды они с котенком пошли на ее любимую сказочную поляну. Девочка нарвала большую охапку разноцветных лесных цветов и села на поваленное дерево плести венок.
— Смотри, — сказала она расшалившемуся котенку, — не убегай далеко. А то заблудишься. Ты ведь еще маленький.
Котенок услышал, сел напротив и заговорил:
— Ну что ты, маленькая девочка. Не бойся за меня. Я не могу пропасть. И я буду всю твою жизнь тебя охранять.
— Ты? — удивилась девочка. — Ты ведь всего лишь маленький глупый котенок.
Прошло много лет. Девочка выросла, полюбила одного юношу. И уже был назначен день венчания. А с утра вдруг пришли тревожные вести — что суженый не приедет, стряслась беда. И вот она, бедняжка, не может найти себе места, не знает что делать. А потом присела у окна, — а на нём были красивые морозные узоры, — да вдруг и задремала. И видится ей та же давно уж забытая волшебная полянка и котенок. Он забавно умывается. Но вдруг поднимает ушастую головку и говорит:
— Ну что ты плачешь, маленькая девочка? Приедет твой жених.
— Откуда тебе знать, — отвечает она. — Ты ведь всего лишь маленький глупый котенок.
— Но я ведь говорил тебе, что всю твою жизнь буду охранять тебя.
И она проснулась от звона бубенцов на дворе. Это приехал ее жених. Видно, беда прошла стороной. И они поехали в церковь, венчаться.
Прошло совсем много лет. Девочка стала маленькой старушкой. И совсем уж забыла своего маленького полосатого друга из детства. В один осенний вечер, когда уже затушили свечи, она легла спать. И увидела чудесный сон. На удивительном лугу, покрытом бархатистыми изумрудными травами и нездешними цветами, колышущимися в голубом прозрачном воздухе, — они так удивительно пахли, — её встретил котенок.
— Здравствуй, маленькая девочка. Вот ты и пришла в мой мир.
— Разве у тебя может быть такой мир? Ведь ты всего лишь маленький глупый котенок. И я давно уже вовсе не маленькая девочка.
— А ты посмотри на себя хорошенько!
И девочка увидела, что она снова маленькая, веселая девочка.
— Я ведь говорил тебе, что буду охранять тебя всю жизнь. Давай лучше поиграем.
И они побежали наперегонки вдоль звенящего ручья».
И он просто начал читать вслух. Это чтение незаметно увлекло, заворожило всех троих. А когда дюк закончил, они еще долго сидели и молчали.
Глава одиннадцатая
Утро и снег. Улицы, улицы, улицы…
Так и воображается, как мог бы идти по этим заснеженным улицам царь Петр Великий, потому что воображается главным образом походка — широкая и решительная, быстрая. Марк Самохвалов шел иначе. Он мрачно вышагивал, то и дело оскальзываясь на затаившемся под снегом льду. Рядом уныло брел Кирилл Белозёров. Марк пытался идти быстро, но получалось не очень.
Ударно налетал ветер, вышибая слезу. Снег обильно навалил ночью, а утром вторгся северный ветер. Обычное для этих краев стечение событий.
Утро выдалось драматическое. Прибыл на работу Кирилл, возбужденный пережитыми автобусными трудностями завьюженных трасс, громкозвучно ворвался в лабораторию и застал Марка спящим на узеньком топчанчике.
— Так ты и домой не уходил? Считай, тебе крупно повезло, потому что на дорогах творится то самое, — приветствовал он Марка.
Да спал я, спал… то есть не спал, Григория караулил, а он всё равно исчез; как какого Григория? да ты что, не в себе? нашего.
И выяснилось, что Кирилл начисто позабыл о существовании товарища. Самохвалов даже накричал — как же ты можешь? Но тут же пал духом и умолк. А потом принялся тихо, не спеша рассказывать отдельные фрагменты из их общего прошлого. Бесполезно.
Марк понял, что сочувствия ему ждать в этом мире не от кого. Оставалось одно — начать собственное расследование. Пойти по следам Григория в этом мире — ведь должно же что-то остаться, не может не остаться, не должно… В конце концов это, наверное, у одного Мастера память отшибло. Гнетущей тенью всплыла картинка из ночных событий — как он отбрасывает перекрученный синий лабораторный халат, а на топчане — никого. Даже одежды не осталось. В общем, было страшно, жутко было Марку, и был он с этой жутью совершенно один на один. А кому скажешь? Господину оперуполномоченному? — у меня товарищ пропал, я его вот здесь на топчанчике оставил, так он прямо на нем же и пропал, эдакий конфуз, понимаете ли; так вы не подскажете — где мне теперь можно его найти? в психушечке на розовой подушечке? — да вот, представьте, и сам ужо подумывал… Да стоп, может, это и правда, только у Мастера память о Цареграде отшибло…
От Кирилла многого ожидать не приходилось. Но такого озабоченного Марка Кирилл еще никогда не видал, даже во время истории с Дубовичком. Значит — дело серьезное.
«Пойдем, Мастер, пока о нем не все еще забыли».
Зимний город встретил их ослепительным снегом. Мороз бодрящими, живительными ручьями затекал под одежду и там обращался в свою противоположность. Снегу легло много. Редкие прохожие отчаянно боролись с его нагромождениями, протаптывая первопроходческие тропы в девственном автографе метели. На ветру мерзли деревья, клубился пар — дыхание людей и машин. Это живое тепло, вырвавшись на свободу, безвозвратно уходило в застуженное пространство, растворялось в зимней повседневности.
— Может, объяснишь, куда ломимся? — минут двадцать спустя спросил Кирилл.
Но ответа не дождался, — что ж, надо, значит, потерпеть; плох ты, Марк, но одного тебя я не оставлю; потерплю, ничего.
На мосту ветер оказался особенно свиреп. Он тщился подхватить и сбросить вниз, на зеркальный лед реки, и укатить по нему всякого дерзнувшего. Самохвалов сквозь зубы ругнулся, хотел сказать что-то мужественное насчет ветра, но лишь раздраженно хмыкнул: казалось, ветер нимало не беспокоил Кирилла. Тот улыбался — ветер трепал полы зимнего пальто.
— Тьфу! — прокомментировал свои чувства сразу ко всему Марк и потуже затянул солдатский ремень на своем солдатском бушлате-ватнике, который он тягал из самому ему непонятного форса.
Григорий обитал, как было доподлинно известно Марку, в Заречном районе, на Малой Зареченке, в одном из старых двухэтажных домов, нелепо затесавшихся в полчища новых крупнопанелек. «И жил он на первом этаже, вот в этом подъезде», — пояснял Марк Кириллу, который, по идее, знал это лучше его: Марк был в гостях у Григория всего один раз, и то случайно. Вот в этой квартире.
Звонить? М-да, заколочено. Оперативно это они. Прямо бери и дуй отсюда в ментовку. Только не будем мы этого делать. А зайдем к соседям. Что?
А если в ментовке такие же, как ты? Хотя нет, там хуже. Там тебя поприветствуют: а вы-то кто таковы, почему интересуетесь? а ну, до выяснения личности. И будут трое суток выяснять нас вместо Гриши.
Да нет, пытать не будут — дело заведут. А может, попытают. В общем, время потеряем. Что же? И у соседей заколочено? А наверху? Ясно, нежилое строение. А ну, навались! Давай, на счет три — высаживаем ее к таким-то, всё равно на соплях держится. Да… Сумрак запустения.
Пусто, ни следа мебели. Заиндевевшие стены; слой пыли на пол-пальца.
— Вот, собственно, Мастер, тут он и проживал. Не находишь?
— Да тут, по-моему, лет двадцать никто не жил.
— Вот и я о том же. Забавная деталь… эта самая квартира. Что делать будем?
— Ну, по-моему, пыль подметать бессмысленно.
— Ну-ка, а что у нас в санузле, та же мерзость запустения?
Марк, скрипя половицами, проследовал в санузел. С мороза хотелось по малой нужде.
А Кирилл Белозёров смотрел из окна во двор. И ему казалось, что всё это он уже видел. Во сне. Как-то это было смутно знакомо, что-то узнавалось, но опять же смутно и вскользь. И было отчего-то грустно, словно, проснувшись утром, прощаешься с хорошим сновидением, не в силах удержать его в памяти.
— Ну что, Мастер, нам здесь ловить уже нечего, — зябко поежился Самохвалов. — Пойдем.
Что было дальше? В Жилищной Конторе поведали, что дом номер такой-то на Малой Зареченке вот уж три года как пустует, вполне готовый к сносу. Квартиросъемщик Цареград, из такой-то квартиры? Нет, впервые слышим, никогда не проживал. Что? Да вы зачем так? Уже с утра набрались. Ну хорошо, поднимем вам документы. Что, не надо? Да чего ж вы хотите?
Опрос обитателей крупнопанельного дома чуть было не обернулся еще более плачевным результатом, как то: «не знаю», «а по морде», «нет, и не рассчитывай, паря», «заходи, гостем будешь», «нет, никакого Цареграда». Зачем Самохвалов попер в эту многоэтажку? С дури или от отчаяния. Отчаянье то рождало трезвые, серьезные мысли, то гнало совершать нелепые, ненужные поступки. И всё смущала его, не давала покоя, да попросту злила мысль, что там, в девятнадцатом, с исчезновением всё было не так. Там, в девятнадцатом, о нем не только все помнили, но и вполне активно разыскивали.
Обратно ехали на автобусе. Ехали долго, впереди медленно полз мощный снегоочиститель. Кирилл молчал. Марк пытался думать. Пытался решиться на серьезный шаг, но ни к чему определенному так и не пришел: «В отдел кадров? Не пойду. В канцелярию? В загс?.. Таковой никогда не работал, не обучался, не рождался, не случался».
Потом, в институте, молча пили чай. Вяло текла сторонняя беседа. Впрочем, Марк то и дело съезжал на тему исчезновения товарища.
— А помнишь, нам Григорий как-то про память материи толковал? — вдруг спросил он.
— Про память я помню. Разве это твой Григорий?
— Что ж, хоть так помнишь. Вот рассуди, как такое может быть, — скажем, исчез наш Григорий, а материя о нем забыла? И забыла даже прошлое, чего, по идее, с ней не бывает, а?
— Хм…
— Так что ж? А может, всё гораздо хуже? «Когда некто исчезнет из всех N миров…»
— «Лес зачарованный», — задумчиво пробормотал Кирилл.
— Помнишь! Хоть это помнишь! — воодушевился было Марк. — Перчик — Григорий, а потом «она сдвинулась»… Эх, Григорий, нет тебя, нигде нет…
Кирилл думал, что Марк ведет речь о романе и помалкивал, потому что не читал. Но в голову ему сама собой пришла мысль: