Этим утром «доктора» заряжали подчиненных боевым духом. Данила же вкушал утренний чай со свежеиспеченными гренками. На телефонный звонок отозвался коротко:
— Да, я в курсе.
Дал отбой и в свою очередь набрал номер:
— Штаб-квартира гражданина Зонова Н.?
— Ну и что? — отозвался гражданин Зонов.
— Итак, институт цветет и пахнет директивно?
— У нас сейчас жарко. Ты на конференции будешь?
— И ты, Брут, собираешься на это сборище? Задницу-то загодя намылил?
— Это зачем? — удивился Никита Зонов.
— Вали уж лучше ко мне. Твои начальники, в сущности, раздолбаи, отряд не заметит потери бойца. А мы потреплемся.
— Убежище предлагаешь? А конференция?
— Насрать. Будь мужиком, Зоныч, у тебя же дети, пора уж. В любом случае, если так нацелен, то есть еще полчаса — успеешь.
— Ну…
— То-то же, — дал отбой Данила и вернулся к чаю.
Итак, в отдельную лабораторию к Даниле пришел пить чай Никита Зонов. К чаю потребовал сливок — знал, что они наверняка имеются в холодильнике, — и пару пирожных-корзиночек.
— Сегодня в меню корзиночек нет. По дороге съел.
— Непорядок. Ты, наверное, хандришь. Я это еще по телефону установил.
— Есть немного. А что, так заметно?
— Я тебя умею сканировать по голосу.
— Ну-ну.
Чай пили молча, глубокомысленно разглядывая синеющий за окном лес. В конце концов, Голубцов не выдержал и предложил ударить по пивку. Никита Зонов с пониманием отнесся к поступившему предложению.
Данила распахнул гостеприимную дверцу криогенового холодильника. Из недр оного вынырнул могучий клуб инея, в глубине обозначились стройные ряды пивных бутылок да импортных банок.
Никита принял запотелую банку баварского и поинтересовался:
— Откуда у тебя доходы на импортное пиво?
— Хозтематика, — ухмыльнулся Данила, как будто это что-то поясняло.
Холодное пиво прочистило мозги. Пользуясь случаем, Никита не преминул изложить свою новую идею, причем ударился в японщину. По-никитиному выходило, что жены самураев не случайно подносили мужьям что-либо, опустив глаза. Этим они передавали искренность момента. Мы, люди, слишком жестко реагируем на внешние условности, вот в виде того же взгляда, что там он выражает, к примеру. А убери взгляд — и этим сразу все нюансы и домыслы в свой адрес уничтожишь. Впрочем, у этих японцев всё равно ничего не понять.
Данила Никитиной мысли не понял, ухватил лишь последнюю фразу. И спросил:
— А у русских разве понять? Вот тебе русские сказки…
— Погоди, Голубец, я же на конференцию опоздал! — вскочил Никита.
— Судьба, Ник, судьба, — дружески похлопал того по плечу Данила.
Никита опустился в кресло. Обычное дело: нужно и положено, но жуть как не хочется. Манкировать же боязно. И где-то на уровне потемок сознания вертится заезженное: «Ибо чревато… чревато… чревато… ибо…» Но ведь не хочется же. Потому, собственно, и ждешь, что возникнет некто из сказки, могучий, почти былинный, возьмет за руку, скажет непреднамеренно: «Не ходи, Зоныч, всё равно не пущу». Посопротивляешься ему чуток — глядишь, и на душе прояснело: долг исполнен. Можно смело дать себя как девицу-красавицу умыкнуть, увести в лес дремучий, за горы высокие, за тридевять земель в тридесятое царство, в хоромы к дракону-горынычу ухватистому, страшноликому молодцу-ухарю, что ни начальства не страшится, ни устав ему не писан — и ничего уж не боязно девице-красавице.
Данилу же понесло излагать свою версию русских народных сказок.
Вот Маша-растеряша, что мишку пирожками потчевала, да тем и спаслась, избегнув смерти неминучей, гибели лютой от лап косолапых. Но это ложь и несбыточность: какая там Маше погибель — мишки русские добры и мягкосердечны, и простаки несусветные — первому встречному дадут себя обмануть, на первый же пирожок покупаются и как дети тому радуются.
А вот еще Баба-яга, костяная нога, чудилище-страшилище, но не страшно — ей по ранжиру не вышло. И не зря сказочные герои ее ласково бабушкой величают. Эта бабушка всё больше хитростью да коварством берет. Завлечет, эдак, Ваньку-встаньку, то есть Ивасика-Телесика в пенаты свои, в избушку на курьих ножках. И казалось бы — всё: быть парню изжарену-испечену, под пряным соусом пряжену, с грибками масляными да кореньями сладкими стушену. Да как на грех отлучиться надобно старушке по нужде великой: сбор у них, у нечисти, конференция срочная. Делать нечего (и не пойти нельзя) — оставит Ваньку, то есть, конечно же, Ивасика — Телесика внучке своей, мол, учись, внученька, кулинарии. А Ивасик тот Телесик — тот еще Ивасик. Монстр… Жаль девочку…
Ха! А Кащей! Бессмертный! Какая неординарная личность! Ни в какой калевале такого не сыщешь — ихние злыдни сплошь шаблонны да предсказуемы. Придет ихний герой — конец чудищу; ради этого геройства геройного оно и измышлено. У нас же всё не так. У нас всё гораздо лучше. Герой — полный (ноги плюс голова) инвалид, еще с печи не слез; а Горыныч наш уже успел проявить себя. Уже вовсю лютует, народ стращает, и нет на него управы. То на сторону татар переметнется, то во главе лесной нечисти, всех этих бедолашных леших да кикимор, выступит — чтобы лесной люд потешить; а то и на службу к царю-батюшке поступит, но ненадолго. Предаст, взалкавши единоличного трона. Народу это всё безобразие очень понятно и сочувственно — ему тоже повоевать только повод дай. Народ наш добр и мягкосердечен; твердую руку любит, уважает мощную длань — всё как-никак разнообразие. Цари же наперебой принцесс ему, Кащеюшке, в невесты сватают. А он куда как переборчив — голова! Как-никак. Подавай ему Василису, да непременно чтоб Премудрую, и всё тут. Оно и понятно: в шахматишки будет с кем перекинуться, в городки сыграть, в лапту; опять же, салочки — выручалочки, хороводы русские поводить-попеть, через костер на Ивана Купалу попрыгать-посигать; ну а там и детушки пойдут.
И вот выступает на белом коне Илья Муромец, в недавнем прошлом Ивашка-дурачок наш великолепный. И битву с чудищем-кащеищем, узурпатором кровавым ведет основательно, по-богатырски: никакой резни вульгарной, а всё та же интеллектуальная схватка-двобой. Но интеллектуальная по-русски, в хорошем, исконно родном смысле этого слова. То есть вне всякой логики и здравого смысла. И чтоб без загадок-головоломок этих поганых! А мечом помахать да огнем попалить — это ж забавы молодецкой ради, кровушку по жилушкам погонять-разогнать, удаль свою небывалую выказать. Иначе народ не поймет. Да и перед врагом совестно — обидеться может драконушка. Конечно, победить должен Иван, но это ведь только официально так, на бумаге. А в душе-то народной всё куда шире да полнозвучней… И вот, после битвы роковой, схватки смертельной, побоища лютого — идут они, Илья да Кащей рука об руку в хоромы княжие — пир на весь мир, чтоб по усам текло, а оттуда в рот, и чтоб как следует погулять. Ибо назавтра снова дела ратные, подвиги небывалые. Работа у них такая.
Никита со страдальческим видом слушал всю эту чушь, поскольку плохо воспринимал юмор, а фантастический юмор Данилы тем более.
— А я путевку в «Солнечный камень» достал. В прошлом году там Кержневы отдыхали, очень хвалят. Мне тоже детей оздоравливать надо. А ты куда собираешься?
— Меня Тимофей в экспедицию зовет. Но я поеду в карелию, в золотой лес. Порыбачу; полтинник за лодку — и на озера, с палаткой. На вот еще пива, выпьем за науку. В печали я нынче. Как-то, знаешь ли, получается не так. Не туда корабль плывет.
А между тем было время, когда он и сам плыл не туда. И где-то там, за морским горизонтом смутно маячила нобелевка.
— Как это не туда?
Данила насвистал пару тактов из иеллоу сабмарин. Почесал в затылке:
— Я по своему невежеству не берусь утверждать, куда плыть. Более того, есть умные ребята с идеями; у тебя вот интересные идеи. Только, Ник, все мы смертельно устали. Юноши мечтали о храме, а обнаружили террариум. Искали истин, а нашли ворох фактов. Вот и имеем — лес и старики-дровосеки с тупыми топорами за поясочками.
В общем, картина вырисовывалась безрадостная: срубят деревце, что похилее, повалят на снежок и сооружают костерочек. Рассядутся вокруг, греются: новое научное направление сладили. Сидят довольные, а на костерок другие престарелые сползаются — те кустарничек, что поближе, на хворост изничтожают. И тоже садятся — греются. Ну а как догорит — разбредутся кто куда. И выжидают, не срубит ли кто новое деревце.
А в целом, как выяснилось, во всей физике Данила уважал три теории. Две из них — старины Эйнштейна. Но уважал не столько за физику, сколько за размах. Специальная теория относительности учит нас, что одно и то же выглядит по-разному, но как оно выглядит на самом деле — узнать невозможно, вообще, никому, никогда. Сила ведь! Мощь! А общая теория относительности и вовсе: всё, что есть во Вселенной, — суть единый организм, и никакому расчленению не подлежит.
И вообще, как бы прогрессом не гордились, а варварство всё одно свое возьмет, как корова языком слижет. В истории всё имеет свой прилив и свой отлив. Кому науку защищать? Эти старички не защитят. Укрылись за широкой спиной правительств и игрища стариковские разводят.
— И вот несколько лет назад я понял, что мои амбиции смехотворны. — Голос Данилы утратил эмоциональность. — И что сам я дурак, и вообще… В общем, Ник, в научном смысле я умер. И с того дня полезли довольно странные мысли. Знаешь, чего я хотел? Я всегда жаждал соединиться с природой. У нее ведь должна быть душа — вот с нею.
— Ты стал пантеистом? Или нет — жить в лесу, как Торо?
— Да нет, ты что? Ты лучше помолчи. Я четко понимал — с душой природы. Почти уверен, что наука дает к этому пути. Благодаря ей к этому соединению движется наш разум. Познавая, он делается частью этой души. Частью того, что движет миром.
— Странная у тебя, Голубец, природа. Правда, вот у буддистов есть что-то подобное. Но, кажется, у них нет самой природы — иллюзия, майя.
— Да, пока я не могу сказать, что это за природа, не увидел ее души. Мы-то с феноменами имеем дело, с конечными фактами, которые как-то движутся, взаимодействуют. Но это мелко. На самом деле наш разум в душу природы проникнуть может! А мне зачем спешить? Я здесь как индийский риши в пещере или он же под развесистым деревом баньяном. Воображаешь? Интеллектуальный аскетизм, или так — интеллектуальное подвижничество, или даже вот так: интеллектуальная аскеза. Впрочем, всё это такое настроение. Когда все расходятся и темнеет, включаю настольную, сажусь за этот стол. Читаю, размышляю, кое-что записываю. Медитирую, в общем. Упоительное, знаешь, занятие. Потом, среди ночи, в город. От вокзала по набережной пешком. Дома перекусил и спать. Чем не аскетизм?