«А кто же в ней — незримый незнакомец?»
Минут сорок пешком напрямик через посадку до ближайшей станции метро. Высадился уже на Васильевском острове, где на Малом проспекте, неподалеку от Смоленского кладбища находился райвоенкомат, угрюмая безликая четырехэтажка, обнесенная серым забором.
Упали мутные сумерки белой ночи, в небе воцарился молодой месяц. Во дворе учреждения, естественно, пусто. В вестибюле тоже пусто и сумрачно. Лишь в углу, в отгороженной дымчатым стеклопластиком дежурке — одинокий свет настольной лампы. Сопровождаемый гулким эхом Данила подошел и, согнувшись в три погибели, попытался заглянуть в приоткрытое окошко. За столом сидел некто с лысиной и майорскими погонами и писáл в толстом журнале.
— Я по повестке, — Данила просто сунул повестку в окошко и умолк в предвкушении реакции.
Майор, не поднимая головы, нащупал бумажку, осмотрел и буркнул:
— Четвертый этаж.
И вернул повестку.
— Тэ-эк. Ага, комната четыреста двадцать четыре. Так что, идти, что ли?
Майор поднял голову:
— Вы Голубцов?
— Ну, натурально!
— Идите, вас ожидают.
Несколько сбитый с толку Данила принялся подниматься по совершенно неосвещенной лестнице.
— Забавно, — и когда выбрался на четвертый этаж повторил: — Забавно.
Справа из-под двери пробивалась полоска электричества. «Наверное, оно и есть».
Опять гулкое коридорное эхо. Табличка с номером комнаты точно на уровне глаз. Но как ни вглядывайся, номера не разобрать.
— Входите, — интонация несомненно женского голоса была приглашающе мягкая, — входите.
За стойкой напротив двери сидела дама.
— Здравствуйте, вы, вероятно, Данила Голубцов?
— Он самый.
— Очень хорошо, — женщина протянула руку за повесткой.
— Вот повестка. Ничего, что я поздно? У вас там значится — «в свободное от работы…», — Данила всё смотрел на ее руку; на безымянном пальце поблескивало колечко с бриллиантиком.
— Не беспокойтесь. У меня сверхурочная работа, надо квартальный отчет подготовить, вот и разослала такие повестки. Мы ведь понимаем, в каком учреждении вы работаете, ценим вашу занятость…
— А что, еще кто-то такой есть? — Данила, наконец, вложил в протянутую руку повестку.
— Такой? — Женщина улыбнулась. — Может, и есть. А сейчас займемся вами, присаживайтесь.
Данила сел на стул, осмотрелся. Но осматриваться, иронично изучая казенное убожество, не хотелось. Хотелось смотреть на женщину, как она, деловито прикусив нижнюю губу, перебирает карточки: мелькают пальцы, алмаз вспыхивает крошечными алыми огоньками.
— Ага, имеется такой, Голубцов Данила Борисович, год рождения…
Далее она перечисляла анкетные данные, приподымая голову и как бы сверяя с оригиналом, а Данила подтверждал с готовностью скупыми «да», «да-да», «да-да-да».
— Ну вот. Теперь перейдем к главному, — вновь улыбнулась она.
— Позвольте, как вас зовут? — вырвалось у Данилы.
— Александра, Александра Петровна, — она посмотрела с интересом.
— Значит, Саша, — понесло Данилу. — И часто вы такая?
— Какая такая? — Она уже, казалось, забыла о «главном» и, опершись локтями о стол, опустив подбородок на сцепленные пальцы, смотрела прямо в лицо.
Данила не растерялся, двусмысленные оттенки ситуации ускользали мимо:
— Такая, задерживаетесь после трудного трудового дня, поджидаете одинокого военнообязанного…
— Видите, и такое случается. Дело в том, — Александра Петровна выпрямилась, положила руки на стол, — что вам предстоит небольшое путешествие в Беларуссь. Маневры, крупномасштабные учения сроком на два месяца.
— Ого. Круто. Но позвольте, уважаемая Сашенька, отчего же так внезапно? Столько лет не трогали, и вдруг изволь, солдат, послужи.
— Ну вы же знаете эти наши загадочные бюрократические дела.
— Понимаю — таинственный ход фишки, тайный ход мастей.
— Вот видите, вы всё понимаете, умница.
— Да нет, не всё, Сашенька. Ничего не понимаю. Из нашего института, известно доподлинно, никого еще не брали.
Женщина сочувственно прищурилась, достала из сумочки пачку сигарет минитмен:
— Курите?
— Нет.
Она понимающе улыбнулась, даже пожалуй, снисходительно. Закурила; неожиданно неизящно, по-мужски, выпустила дым.
— Данила, а вы уже были на выставке Михеля Вольдфогеля? Мне кажется, что были.
— Был, так что из того? — Перемена темы озадачила Данилу, его занимали крупномасштабные учения сроком на два месяца.
— Мило, не правда ли?
— Быть может. Хотя немец.
Она засмеялась. С приятной хрипотцой.
— Не любите немцев?
— Да кто ж их любит?
— В самом деле, — она опять рассмеялась.
Данила сидел дурак дураком. Александра вновь посерьезнела и сказала:
— А можно устроить так, чтобы сборы вас не коснулись.
— И чего это мне будет стоить?
— Сущие пустяки. Завтра, ну, скажем, на пару часиков пораньше встретимся на Дворцовой набережной, со стороны Марсова поля и побеседуем.
— То есть в девятнадцать ноль-ноль? — по-военному четко уточнил Данила.
— Примерно так…
Она аккуратно расписалась в повестке и протянула Даниле:
— Отдадите дежурному внизу.
Данила протянул руку за повесткой, коснулся пальцев Александры Петровны и, неожиданно для самого себя, взяв ее руку в свою, потянулся губами, в явном намерении эту самую руку поцеловать. И уже почти осуществил намерение. Но она мягко высвободила руку:
— Не сейчас.
— Ну да, конечно, — Данила опомнился, да нет, еще не опомнился, а напротив, покраснел как семнадцатилетний.
И выдавил себя в коридор.
— До завтра, — послышалось вослед.
— До завтра, — пробубнил себе под нос Данила.
По лестнице спускался спотыкаючись. Чуть не забыл сдать повестку, но майор своевременно окликнул.
На улице уже было темно. Слева высилась на редкость мрачная многоэтажка.
«М-да», — Данила остановился. Вспомнился Михель Вольдфогель со своим творчеством. Точнее, вспомнились лишь три вещи. Первая: «Мальчик, разбивающий кубик Рубика о мостовую». Мальчуган в матросском костюмчике недвусмысленно занес руку с пресловутым кубиком. На лице печать крайней умственной изнуренности, старческие складки на лбу. «Насмотрелся русских икон, маляр чертов». Там же четкими контурами обозначен результат детской одержимости: разноцветные брызги кубика, фейерверк полупрозрачных лессировок, полупрозрачная же спина удаляющегося мальчугана.
Картина вторая: «Яблоко, разрезанное на три части». Само собою, изображено яблоко, по — немецки аккуратно разделенное на три равные доли, трилистником. И покоится оное на ладони по — фламандски пышной обнаженной особы женского полу. Можно не отрываясь изучать саму особу женского полу — весьма натуралистически выписана. Рука с яблоком смотрит прямо на зрителя, а чуть сбоку и как бы от зрителя к яблоку тянется волосатая мужская длань. Само собою, у зрителя напрашивается сакраментальное: «А чья же третья доля?»
Картина третья: «Работающая бензопила», очень короткое для Вольдфогеля название. Здесь уж всё предельно ясно. Вот могучий кедровник, из глубины на зрителя выходит широченная просека. Крупным планом — героиня полотна, работающая сама по себе бензопила. Образ ее нарочно размыт, дабы удостоверить придирчивого зрителя, что она и вправду работает, в жестокой вибрации; а ширина просеки, должно быть, обозначает немереную решимость бензопилы валить лес и далее. Но где лес-то? На пути пилы — доверчивый зритель. А вверху, на фоне небесной лазури и розовых облаков — «всевидящее око», глаз в равностороннем треугольнике, знак высшего мистического посвящения. «Вот скотина. Ну конечно, в мистике нельзя шутить, невозможно иронизировать и сомневаться. В мистике можно лишь страдать геморроем».
Данила всё еще стоял. «Однако что это я стою? Идти надо». Обернулся в сторону мрачной многоэтажки. «Почему же не горят окна? Ведь вроде бы жилой дом, где-нибудь да должно хоть одно». В голове возникла картина, как будто выскользнувшая из-под кисти Вольдфогеля: обнаженная Александра Петровна, верхом на мощном, кустистом помеле, выплывает из-за угла многоэтажки, чтобы пронестись на очередном витке мимо мертвых, навсегда погасших окон. Отчетлив белесый след движения-дыхания ведьмы. Но самое паршивое, что даже на таком изрядном расстоянии видны все немалые прелести Александры.
Вдогонку этому видению возник военкоматский кабинет и щурящаяся рыжеволосая Александра. Зеленые, несколько неумные глаза с притаившейся в глубине темнотой. Хочется заглянуть в них, что там за тайна скрыта, что манит оттуда? Руки — уверенные, точные движения. И всё поблескивает камешек в колечке — «Да что я на него, что ли, только и смотрел? Нет же. Ведь как пацан, давненько эдаких фортелей себе не позволял». Но воображение живописало далее. Уже исчезло легкое летнее платье вместе с нижним бельем. Стало очень мерзко на душе. Но повлиять на процесс Данила уже не мог. Случился давно уж подзабытый пароксизм сладострастия. Данила чертыхнулся и быстро пошел прочь. По набережной он уже почти бежал.
Свежий ветер с Невы сдул видения. Осталась пустота. И осталось сладострастие. Накал его был таков, что казалось — чуть ослабь волю и завоешь на луну зверем, громко и бессмысленно, хоть она и молодой месяц. Жаждалось обратно в военкомат, в объятия загадочной феи.
Данила очнулся у входа в метро. «Поехать? К кому?» Так и не решив, он уже спускался по эскалатору. «А если к Ариадне? Ее швейцар, небось, на трудовом посту, вот и пообщаемся. Что с того, что десять лет прошло?»
Но уже в вагоне дошло, что это у него «дурочка», явная и несомненная. «Так нельзя, мужик». Данила осмотрелся, как будто мог разобрать, куда его несет поезд. Полупустой вагон и сладкий голос из динамика: «Следующая станция — «Черная речка»». Данила вскочил осененный:
— Ну конечно, перст судьбы! К Веронике, это же ее станция!
Молодой, коротко стриженный джентльмен в твидовом костюме, носатый и лопоухий, в очках с тонкой металлической дужкой, уставился на Данилу так, будто всё понял; должно быть, просто хотел запомнить эпизод, чтобы потом использовать к случаю в своем очередном научно-фантастическом романе.