— Много требуете, — Тать бесцветно шмыргнул носом. — Можем ссудить вас деньгами. Можем… да всё такое можем. Власть в пределах острова Мадагаскар, полную и всеобъемлющую. Президентство в цивилизованной стране гарантировать не можем, не потому, что не можем, простите за каламбур, а потому что не по сеньке шапка, рожею вы не вышли — тут уж проще вас ликвидировать. Опять спрашиваю — ваши условия?
— Кто такие «вы» и зачем?
Тать отставил в сторону чашку, скривился:
— Зачем вам обязательно нужно всё знать? Живите спокойно и ничего не знайте. Ладно, расскажу: тоска в многозначительность играть. За пяток сотен лет надоедает и многозначительность, и желание пророчествовать и, наоборот, молчать. Видите, я уже и начал рассказывать. Опять же, за пяток сотен лет можно понять, что правильные решения принимаются при условии полной информированности. Итак, есть материя, и ничего кроме нее нет. Кто мы для нее? Пешки, шестерки: у нее та самая фишка мироздания; что хочет, то и творит. Унизительно. Моргнет — и вот ты труп. Еще моргнет и ничего живого в ней больше нет, не надо ей теперь жизни. Но, видите ли, Данила Борисович, мы-то тоже часть мироздания, и кое на что способны. Хэ-хэ. Что нам мешает изучить материю и повязать ее, ее же руками. Она из разных структур состоит, почему бы одной структуре не взять верх? Не просто над другими, а вообще верх? Она сама нам навстречу идет, материя то бишь. Потому как содержит в себе принцип подчинения. А раз так, то и сама подчиняться может, просто еще не пробовала… Вот главная фишка мироздания и будет у нас!
Гость многозначительно приумолк. Даниле вообразилась тесная палата номер шесть и разговор по душам перед вечерним электрошоком. Визитер мгновенно учуял эту ноту, — шмыргнул пару раз несколько в иной тональности, — но словесно не отреагировал.
— Полагаю, теперь ясно. Дело у нас ладится медленно, но в космических масштабах мы успеваем. Есть разные этапы. Первым делом необходимо, само собою, побеспокоиться о продолжительности личного существования. Всякая там магия позволяет сотню-другую лет кое-как протянуть. А дальше — смрад, разложение, черви. Нужно себе ясно сказать — никаких потусторонних сил нет, а есть материя — ее и используй. Хэ-хэ. А с материей-то уж без сантиментов. Никакого бессмертия — невозможно белковому организму себя обессмертить. Она чует в нас конкурентов, чует, вот и позаботилась. Но есть такая штука, как Практическое Бессмертие. И в этом смысле у нас дело сделано. Тогда следующий этап. Но вот что мы видим: стоит ничтожный такой Данила Голубцов поперек пути и совершенно не желает подвинуться. Нехорошо. Нельзя так. Жалкий червяк на дороге у космического процесса — это чушь какая-то. Спросите, как вас так угораздило? Ничего удивительного: материя, она по большому счету дура, но по мелочам — баба капризная, может и червяка подсунуть. Хотели вас уничтожить, а вы живы; деньгами-бабами вас соблазнять — бесполезно; и власть вам не нужна. Червяк — а не плющится. Поэтому вам одно осталось — к нам. У нас интересно. Хорошо у нас, работы на миллиард лет вперед. Решайте, времени вам до завтрашнего захода солнца.
Визитер прикрыл глаза, как бы к чему-то прислушиваясь.
«У этой дряни бред не идейный — сугубо практического применения. И как же с тобою, гад, бороться? Ну почему я не успел уйти?»
Гость зашевелился:
— Что-то кофе захотелось, не столько пить, запаху бы. Где он у нас может быть? — Тать в который раз обшарил взглядом кухню. — За пятьсот лет такое само собой приходит — глянешь, и видишь где и что.
Тать поднялся и прямо к пеналу; выудил банку.
— Не люблю кофе, терпеть не могу. Но, знаете, есть такое удовольствие — употреблять то, чего терпеть не можешь. Проблема — чем дольше существуешь, тем меньше удовольствий доступно. Всё так мелко здесь. То, что в цветущей молодости было настоящим наслаждением, лет эдак через двести — такая тля…
Данила наблюдал, как Тать сноровисто засыпает кофе в турочку, варит, подсыпает по ходу дела сахару, соли, что-то продолжает говорить…
— …а каково, скажем, через две тысячи лет? Харрон Аттический, наш зам по науке — это я знаю, что он Аттический — две с половиной тысячи лет пребывает в здешней юдоли. Скольких ассистентов и соратников сгубил… А я вот крепкий орешек оказался. Тут уж или пан, или пропал, зевать нельзя. Тут зубы стиснул и вот — пять соток лет сам Харрон меня боится. Хотя оно и так — страх тоже есть род особенного удовольствия, а в его возрасте только такие удовольствия пронимают. У меня такое мнение, что он держит меня ради собственного страха, удовольствия ради.
Тать посмотрел попристальнее и подольше на Данилу, что-то промелькнуло во взгляде. И опустил веки — видимо, решил, что предмет исчерпан.
— Ну что ж, любезный, пора мне. Извольте расписаться, Данила Борисович, — и подсунул какую-то тетрадь, расчерченную на графы. — Вот здесь, напротив вашей фамилии, распишитесь. Хэ-хэ, нет, не в смысле «почем души», а в смысле ответственности за неявку на место службы, мол, уведомлены. Не провожайте, я сам разберусь.
Вот и всё. Оборванный шнур и короткие частые гудки. Кто был на линии, уже не определить. Лишенные света слов предметы утратили всякий смысл, громоздились пирамидами мертвой материи, стереометрией покинутого мира.
Стены кухни покачнулись и опрокинулись, ухнули куда-то вместе с полом, и всё исчезло. Данила летел — в гудящем прохладном воздухе, над бирюзовым океаном, полыхающим золотыми солнечными бликами. Из-за горизонта появилась вершина горы, сверкнула зеленым бархатом; полет продолжался, и вот он увидел ее целиком, она была всё ближе и ближе, сияющая мягкими переливами зеленого огня невозможная изумрудная гора…
А между тем планеты продолжали перемещаться по своим орбитам, а почтальоны продолжали разносить почту. И всего в десяти километрах над городом инопланетяне в летающей инопланетной тарелке как раз садились за традиционный вечерний инопланетный чай.
А что, если глянуть со стороны? Ничего, всё как положено: валяется человек на полу, табуретка опрокинута. И хорошо нам, которым со стороны, от этого, от того, что мы со стороны. Мы эдак и пожалеть можем человека, нам это просто. А не хотим жалеть — так и не надо, нас, что со стороны, нас самих-то кто пожалеет?
Потом зайдет солнце, зажгутся фонари, включат свет в подъезде; Александра Петровна, умаявшись ждать на набережной, посмотрит на часы и скажет себе:
— Нет, так у нас не пойдет.
Данилу привел в чувство звонок. «Что? Показалось. А как я на полу? Шалишь, братишка».
Данила поднялся, поставил табуретку и сообразил, что звонок в самом деле надрывается.
«Звонят. Веселые, должно быть. Может, пообщаться? Может, сосед с телескопом? Забавно. Хорошо, кабы сосед».
С мыслью о телескопе направился отворять.
— Здравствуй, Данила Голубцов.
Темный коридор, желтый свет лампы на этаже. Александра Петровна прислонилась плечом к дверному косяку — темный силуэт на желто-мутном пятне дверного проема, только сумочка на плече лаково отблескивает.
— Так и будешь не впускать уставшую женщину?
И она уже в прихожей, уже включает свет.
— Почему так темно? — Давешний камень в кольце кольнул красной искрою и погас.
Принялась рассматривать Данилу. Сощурясь, скрестив руки на груди, смотрела с любопытством и тревожным удивлением.
— Эх, Данила Голубцов… Так, куда проходить?
«На кухню», — чуть не брякнул Данила, но вспомнил сегодняшние чаепития и лишь сглотнул слюну. «Только не на кухню».
Она пожала плечами:
— Быть может, на кухню?
«В гостиную», — мелькнуло в голове. Но тут в голове возникло видение — уютный полумрак торшера, большой и мягкий диван, переливы цветомузыки на потолке… «Нет, не надо в гостиную».
— На кухню? — переспросил Данила. Она словно только этого и ждала. И уже оказались на кухне. «Опять здесь».
— Голубцов, Голубцов, и кто же это тебя так? — словно невзначай коснулась его плеча. Провела пальцами по его руке. Внезапно грубо ткнула под ребро. — Возвращайся сюда, Голубцов. Слышишь?
Данила опустился на табуретку. Она тоже присела, достала из сумочки косметичку и, как бы позабыв о хозяине квартиры, стала придирчиво осматриваться в зеркальце и подправлять макияж. Покончив с этим, осведомилась:
— Где тут у тебя пепельница?
Не дождавшись ответа, взяла банку из-под сметаны. Курила частыми затяжками, пряча сигарету в ладонь, словно от ветра.
— Голубцов, давай выкладывай, почему не рад, почему не пришел, почему вообще?
— Зайди в спальню, — он мотнул головой на дверь.
— Ну что ж.
И она встала, как-то незаметно исчезла из поля зрения. Впрочем ненадолго, через какую-то пару минут уже опять сидела напротив.
— Бедный мальчик… Кто бы мог подумать? Конечно, не несчастный случай?
— Может, и несчастный. Дай-ка сигарету.
Протянула пачку. «Ведь не хочу же курить». Но закурил.
— Такая вот, Саша, коллизия. Угадай, как пронесло?
Голос Данилы обретал живость и даже некоторое ухарство. Данила начал реагировать на гостью адекватно; мужское начало, равнодушное к перипетиям судьбы, брало свое. Сознание покуда дремало, оглушенное событиями; воля, сбитая с толку, молчала. Старина Фрейд зашевелился в пресловутом либидо — старчески хихикнул, потер сухонькие ручонки, молодцевато взбрыкнул и дернул за веревку занавеса; занавес отъехал.
— А ты мне сам расскажи, — улыбнулась она.
— Улыбаешься? А вот чаю будешь? Из трав.
— Только с шоколадкой.
— Это можно, «их есть у меня». Куда нам, собственно, спешить, так что заварим без спешки.
— Есть куда спешить, Голубцов…
— Что, муж дома ждет? Режим нарушаешь?
— Я давно не замужем. А спешить… видишь, кто-то же тебя хотел ухайдокать?
— Э-э, пустое. Саша, лучше ты в мои заботы не лезь, так нам с тобой будет лучше.
— О! Настоящий мужик — сразу о деле! А то, как неживой — даме даже сесть не предложит. Будь на твоем месте другой, я бы таким матом облож