ила. Не выношу вялых мужиков, когда глазами таращатся, а сами… ну понимаешь.
— Куда мне, дамой я не был, что там вы внутри чувствуете — мне неведомо, — он встал и весьма грубо положил руку ей на затылок.
— Ну подожди же, Голубцов! Не сейчас! Ты… где твой чай?
— Чай будет. Потерпи. Я это так, пошутил. Подумай, женщина, должен же я как-то прийти в себя после всех ваших визитов.
— Что, до меня тут были женщины?
— Ох, если бы, Саша. Наемный убийца собственной персоной на чай пожаловал, тот, что ночью недобил. А до него — сосед с телескопом: вступил в психоделический контакт с инопланетянами.
— Да, весело… бедный ты мой мальчик.
— Веселая ты моя девочка. Однако закалка у вас там, в военкомате.
— Это не закалка, а десять лет жизни в гарнизоне, в таежном тупике. По вечерам собираются все вместе и играют в одну милую игру: «кто перед тобой», там надо с завязанными глазами…
— Это когда завязывают глаза и надо на ощупь определить, кто рядом?
— Угу. Лет через десять уже не угадывается — так все перепутались друг с другом. Что скука делает с нами…
— В самом деле. Так с чем ты ко мне так вдруг?
— Как вдруг? Забыл? Эх ты, бедняжка. Уже и сборы в Беларусси не волнуют.
— Да позабыл я про них, Саша, ты уж извини. Постой, ведь мы должны были встретиться. Сегодня.
— С возвращением, милый. Вот теперь есть о чем нам поговорить. У тебя там с чаем как, готов?
— Травы должны настояться.
— Знаешь, Голубцов, что там нам чай, так не принято. Коньяку нет?
— Всё у меня есть, но я не пью и тебе не советую.
— Брось, не морочь голову, доставай и угощай даму.
— Яволь, сударыня. Какой коньяк?
— Есть выбор? Люблю грузинские выдержанные.
Данила вышел. В гостиной открыл бар — вот бутылка, ага, вот и конфеты. Прихватил еще фужеры и поспешил обратно.
— Богато живешь, Голубцов.
— Для вас, для прекрасных дам живем.
Она скривилась, мол, знаем мы ваши комплименты, слышали. Данила плеснул в пузатые фужеры, вскрыл коробку. Чокнулись. Она сделала маленький глоток, смакуя, затем еще, а потом залпом опрокинула всё содержимое. Поставила фужер, передыхнула и недвусмысленно посмотрела на Данилу. Он подошел и бесцеремонно обхватил ее сзади.
— Ну-ну, солдатик! Подожди, посидим, по второй выпьем.
Сбитый с толку Данила плеснул ей еще коньяку. И неожиданно услышал:
— А давай я тебе, Голубцов, на картах погадаю.
— Э-э…
— У меня карты верные, никогда не врут.
Она уже доставала из сумочки затертую пачку, вынула из нее колоду и положила на стол:
— Дотронься до карт.
Данила послушно дотронулся.
— А теперь смотри.
Колода проворно завертелась в ее руках. Опять засверкал самоцвет в перстне, отблескивая на сей раз янтарем.
Карты легли в узор. Она, склонив голову чуть набок и прикусив губу, изучала. Подняла взгляд на Данилу; странный взгляд, какая-то безысходная глубина.
— Вот, Голубцов, это твоя Беларуссь, — пальцем постучала по карте. — А дальше… вот. Это, Голубцов, твоя смерть.
— Э-э…
— Если не веришь, слушай прошлое. Вот казенный дом, твой институт. Нет, другой казенный дом. Ты из него ушел в этот, вот сюда, — она снова посмотрела на Данилу. — Голубцов, как так могло выйти? Всегда у человека что-то должно быть. Женщины не вижу. Нет ни интриг, ни тебе особых обстоятельств. У тебя, Голубцов, вообще ничего нет. По картам ты места работы не менял, и вот же карта второго казенного дома. Не будь я профессионал, подумала бы — карта, паскуда, не в тот ряд легла. Ну ладно, проехали…
Вдруг невесело присвистнула:
— А кто это такие тобой интересуются? Вот они, и здесь, и вот их интерес. Опять… Кто это? Ты их знаешь?
— М-м…
— Да хлебни ты коньяку, вон, фужер стоит. Да ты и не пил?
— Да? М-да, правда. — Данила отхлебнул коньяку.
— Голубцов, а ведь они твое начальство.
— Нет у меня начальства! Я сам себе…
— Ладно, проехали. Вот твое вчера. С утра какая-то чертовщина: вот карта нездешняя. Потом хлопоты, пустые. И ты весь пустой. Вот бумага из казенного дома. А вот и свидание в казенном доме. С дамой пик. Хм, шучу. Дама треф, вот она я, перед тобой. Хороша?
— Неизглаголь-сст-венно! — и потянулся через стол целовать. Даже руку широко завел.
Она отстранилась.
— Подожди. После свидания на сердце смута. И куда ты ее несешь? Сюда несешь, в дом. А дома-то у тебя… вот сволочь, смерть! Эти две карты — верная смерть, верняк, а третья — их карта, твоих начальников. Так, теперь твое настоящее… Постой, Голубцов! Тебя нет и быть не может! Твое настоящее — всё перепутано, так только на покойников карта ложится. Да что ж такое! А в будущем — всё нормально лежит, и Беларуссь, и… ах, мать твою…
Она откинулась назад, спиною в стену, взгляд, такой же безысходно темный, скользнул вверх, к потолку, и замер. Судорожно нащупала на столе пачку сигарет.
Данила видел — ситуация дурацкая. Перед ним сидела совершенно незнакомая особа женского пола, и что-то ему очень странное приоткрылось в ней, но…
Но старикан Фрейд, пробужденный чужой волей, вовсю размахивал своими подагрическими ручонками, теребил и дергал что-то там в либидо, требовал активных действий, незамедлительно. Поблескивал своим яростным пенсне, подергивал мефистофельской бороденкой.
Вспомнилась сцена в военкомате, всплеск сладострастия и бегство к Веронике. «Постой, Голубец, да это же… это же ты бы, если бы не она, вот эта, лежал бы там, в спальне».
Тут Александра Петровна пришла в себя. Строго, непроницаемо глянула на Данилу и протяжно произнесла:
— Такого не может быть, мои карты никогда не врут. Плохи дела наши, голубчик Голубцов, плохи. Ты даже не представляешь, как плохи.
Старина Фрейд не удержался и лягнул что есть дури копытом.
— Ну почему же плохи, Саша, ну пойдем в гостиную, ну давай. Хватит этих дурацких разговоров.
Он подхватился и сгреб ее в охапку, чуть ли не на руки. И натурально поволок в гостиную, на диван.
Но с диваном не вышло. Что-то неотчетливое произошло. Он-то оказался на диване, а она почему-то стояла у окна и нараспев говорила:
— Слушай меня, мальчик. Хочешь жить? И я хочу, поверь мне. Нам обоим нужно выгребать отсюда. Так что прошу тебя, успокойся, я буду тебя спрашивать, а ты отвечай, вдумчиво отвечай. Что за чертовщина творится у вас на работе? Я ведь вижу — творится странное.
— Сам не знаю, — вяло отвечал Голубцов. — Странное. Ненужное. Чертовщина.
— Это как-то связано с начальством?
— Наверное.
— Этот твой гость — от них?
— Наверное. Мне сроку до заката завтра.
— Какого сроку?
— Он так сказал.
— Никуда не ходи. Пошли ко мне. У меня им тебя не найти. Пошли прямо сейчас. Когда говорят — до завтрашнего заката — значит, ухайдокают сегодня, я знаю. Я за тебя боюсь. Ты даже не представляешь, как боюсь, мой милый Голубцов. Ты всё смотришь на меня волком. Слюну пускаешь, а сам дичишься. Не надо, поверь мне, я на твоей стороне. Да, я необычная женщина. Да, я опасная женщина. Но сейчас я твоя женщина. Делай со мной, что хочешь, но поверь мне, я за тебя буду биться.
У старикана Фрейда отвисла челюсть; совершенно завороженно, взглядом матерого кролика старикан взирал сквозь треснувшее пенсне на объект своего вожделения. И ничего старикан предпринять не мог: она, сладострастница, взывала на этот раз не к нему, не к либидо, а к сознанию.
Даниле захотелось открыться, довериться, переложить весь морок на ее сострадательные плечи. Он даже сказал:
— Если бы не ты в военкомате, я бы ночевал здесь и…
— Что? Это интересно. Значит, я уже тебе помогла… Но, значит, тебя здесь не было, вопреки картам, то есть не важно…
Она, задумавшись, теребила мочку уха.
— Здесь всё важно. Всё переплелось, — сказал он.
— Да-а. Ну а сам-то что думаешь?
— Ничего еще не думал. Мозги совершенно ватные. Пока ты не пришла, был в отключке, как провалился куда-то. Да что там…
— Не отчаивайся. Пошли лучше ко мне. У меня тебе будет хорошо. Я тебя от всех бед спрячу-излечу. Я ведь простая баба, по-бабьи жалостливая, мне тебя знаешь, как жалко. Уже вот и заплакала. Никого не жалко, я ведь злая, очень злая. Да я любого мужика в бараний рог свернуть могу, ничего от него не оставлю. А тебя люблю. Как увидела там, вчера, так и оборвалось всё во мне. По-бабьи… Данилушка, миленький, — Александра Петровна вдруг упала на колени; по ее лицу текли слезы, — прости меня, я ведь тебя той повесткой сраной заманить хотела, нужен ты мне был очень. И сейчас нужен, по-другому, по-бабьи. Мне теперь без тебя нельзя, я умру без тебя, погибну. У меня всё по-настоящему. Отвергнешь — мне не жить. И ты погибнешь. Или эти тебя, или на сборах — по-любому не миновать. Данилушка, посмотри на меня. Вот я перед тобой, бери, спасайся…
Она всё стояла на коленях, плакала, смотрела в лицо.
В душе у Данилы стало страшно и дремуче.
— Невыносимо. Нельзя же так. Ну подымайся. Ладно, идем, успокойся, не плачь, Саша, Ал… Чертовня какая-то. Ладно, пойдем…
— Подожди, — она остановилась у зеркала в прихожей и вытерла платком расплывшуюся тушь. — Идем, — держа его за руку, вывела из квартиры.
На лестничной площадке Данила словно опомнился:
— Подожди. Да подожди же. Да не пойду я никуда!
— Не баламуть, я тебя здесь не оставлю, и не пытайся. Идем.
— Сюда, — он потянул ее к соседской двери. И нажал кнопку звонка.
Дверь тут же распахнулась. Можно было подумать, что Аполлинарий Матвеевич специально караулил с той стороны дверей, дабы не упустить чаемого гостя. И с ходу зачастил:
— Наконец-то, Борисыч, наконец-то решились, пожаловали. Вот только… Телескоп-то настроен, да вот какой казус — тучи набежали, наблюдать нет никакой возможности, да это ничего. Тучи проплывут, небо, дай бог, очистится, а… а… а…
Быть может, он хотел продолжить, мол, «а мы чайку пока суть да дело сообразим», или же так — «а мир между тем такое дерьмо, милостивые господа», или напротив — «а всё ж, что ни говорите — жизнь прекрасная штука!»