Данила проснулся — кто-то тряс его за плечо.
— Вася, опять ты? — щурясь от яркого света, Данила разглядел источник беспокойства. — Ну, ты даешь.
— Я буквально по твою душу, Данила, я уже знаю обо всей бесовщине вокруг тебя. О Харроне слышал и с Александрой Петровной виделся.
— С ней? — Данилу передернуло.
— Она, наверно, и сейчас у тебя дома… — Отец Максимиан осекся, встретившись взглядом с Вероникой.
Но она промолчала. Данила понял тонкость момента и решил пояснить:
— Вероника, эта Александра Петровна странная женщина. Познакомились в военкомате. Чего от меня жаждет получить — не ведаю, но жаждет. Пришлось спасаться бегством. Вчера — к соседу, сегодня — к тебе. А почему у меня дома — есть обстоятельства, эта самая бесовщина, это она меня там караулит.
— Эх, трепло.
— Я тебе потом всё подробно, если жив буду.
— Я видел твою спальню, Голубец, страшное дело.
— Вася, ты о чем? Мальчики, что происходит?
— Позавчерашней ночью кто-то покушался на нашего Голубца. Если бы не у тебя ночевал, не было бы нашего Данилы. Зачем ты Харрону, Данила?
— Как покушались? И вы так спокойно об этом говорите? Про какую-то женщину говорите, когда такое? Что же ты, Даня, сразу мне всё не рассказал, как ты мог?
— Ну зачем тебе про это знать? Лишнее это.
— Голубец, а ты подумал, что жизнь Вероники тоже под угрозой?
— Подумал. Я ее даже расспрашивал — ничего такого.
— Это пока. Ты что же думаешь, что здесь Харрон тебя не сыщет?
— Не знаю, не думал. Как ему меня здесь найти?
— Самоуверен не в меру, и горделив. Но в твоем случае это не самый большой грех.
— А какой самый?
— А что на Веронике не женишься.
— Да о чем вы, мальчики? — В глазах Вероники блестели слезы. — Делать же надо что-то, надо Даню спасать. Вася, спаси его.
— И тебя спасать надо. Харрон может быть здесь с минуты на минуту. Так что, ребята, собирайтесь.
— И мне собираться? Я тебя, Даня, одного не отпущу.
— Даже со мной? — улыбнулся отец Максимиан.
— Ах, хватит шутить. Как маленькие, честное слово. Я сейчас соберусь.
Вероника вышла. Данила стал одеваться.
— Это не Харрон приходил к тебе вчера? — продолжал отец Максимиан.
— Нет, другой, подручный.
— Я так и понял. Профессор Тыщенко убежден, что Харрон — большой чин в органах. Так что, если желает тебя убить, то и здесь найдет. Я это сейчас очень чувствую.
Данила остановился и внимательно посмотрел на отца Максимиана:
— Вася, что-то в тебе не так. Ты, часом, не переменился?
— Человеку самому по себе не перемениться. Господь переменил. Оделся? Пошли, где там Вероника.
А минут через десять к дому Вероники подъехал Тать. Дверь ему открыл заспанный, недовольный Брусничкин.
— Голубцов есть?
— Ушли они.
— Значит, был? Когда?
— Да всю ночь. Послушайте, я…
— Твое обождет. Говоришь, они ушли? Кто они?
— Вероника и еще кто-то. Гость у них был.
— Что за гость?
— Да почем мне знать… Мы спим…
— Когда ушли?
— Да недавно…
— Точнее.
— Ну, может, с четверть часа.
— Всё, можешь спать.
Брусничкину тоже повезло — после визита странного гостя он лишь неделю промучился расстройством желудка.
Тать постоял в раздумьи. Приняв решение, погнал машину в сторону восточной окраины. В районе дачи Долгорукого тормознул возле телефонной будки. Позвонил.
— Аттический? Это я. У Казариновой пусто. Ускользнул за четверть до визита.
— Едь ко мне.
— Аттический, боишься? Меня — боишься? Бойся, может, поможет, — и, не ожидая ответа, повесил трубку.
Тать вышел из будки. Что-то проворчал под нос и щелкнул пальцами. Будка мелко задрожала, задребезжала стеклами, накренилась и рухнула на мостовую.
— Вот так. Мы тебя сделаем, Аттический, — угрюмо усмехнулся Тать. — Теперь только к Хетту.
И покатил прочь из города в направлении столицы.
В квартире Тимофея раздался звонок. Хозяин его не услышал. Позвонили еще пару раз. И, поскольку дверь была не заперта, толкнув ее, в коридор вошли Данила Голубцов, о. Максимиан, Вероника и диакон Паисий.
— Тим! — позвал Данила. — Выходи, свои пришли.
Никто не ответил. Данила переглянулся с о. Максимианом. Тот молча кивнул на бумаги, разбросанные по всему полу. Тут и Данила заметил, что дверная цепочка перекушена, словно кусачками — половина болтается на двери, половина на косяке.
— Плохи дела, — пробормотал Данила.
— Ага, это комната, — о. Максимиан отстранил с дороги Данилу и заглянул в комнату. — Слава тебе, господи, живой. Тимофей, ты меня слышишь?
Тимофей всё так же сидел на полу, безучастный и пустой. Гости столпились в дверном проеме, рассматривая несчастного.
— Ребята, вы пока здесь подождите. Паисий, заходи. — Отец Максимиан зашел с диаконом в комнату, плотно притворив двери.
Данила почесал в затылке и присел на сундук.
Вероника, чтобы занять себя, принялась подбирать с пола бумаги. Всё было так внезапно, непонятно: ночное бегство, собор, служба (правда, они с Даней просидели в келейке), короткое странное совещание с Васей («Еще приговоренные?» — «Да, Тимофей Горкин и, возможно, Никита Зонов»), стремительная поездка к Зонову (перепуганная жена долго не открывала, потом плакала, впрочем, сказала, что «скорая» забирать не стала, сказали — нервное истощение), и вот теперь вовсе ничего не понятно — незапертая квартира, вид безмолвной фигуры Тимофея чувствительно поразил Веронику. Держалась она, как ей казалось, из последних сил.
Через полчаса из комнаты вышел улыбающийся о. Максимиан:
— Ну вот и всё, ожил наш Тимофей.
Тут же появился и диакон Паисий.
— Молитва, она чудеса велики творит! — Лицо диакона сияло совершенным довольством. — Великое исцеление отче совершил.
— Угомонись, Паисий, — прервал его о. Максимиан.
Диакона, однако, было не сдержать, переполнявшие его эмоции искали немедленного выражения:
— А вот и сам новоисцеленный. В уме и добром здравии, — представил он выходившего из комнаты Тимофея.
— А, Данила, ты, — Тимофей хотел еще что-то добавить, столь же энергичное и подобающее моменту, но стушевался на Веронике: она читала его повесть.
На самом деле, она лишь держала пачку исписанных листов, пытаясь разложить их в порядке нумерации.
— Тим, это Вероника, — пояснил Данила.
— Тимофей. Тимофей Горкин, — представился Тимофей, — автор этой повести. Как, ничего повестушка?
— Повесть? — удивилась Вероника. — А, повесть…
— Собирайся, Тим, поедем в институт. Нам надо там быть — соображения интуитивного рода.
— Правильно. Надо кое с кем разобраться. Я сейчас.
Тимофей вернулся в комнату, быстро оделся. Вышел с мечом, тщательно замотанным в кумачовый флаг «Победителю соцсоревнования».
— Это что? — спросил Данила.
— Меч. Давай, поехали.
— Меч ты оставь, — Данила посмотрел на о. Максимиана, ища поддержки. Тот усмехнулся и вместе с Паисием вышел из квартиры.
— Меч я не оставлю.
— Ну, как знаешь. Что ж, Вероника, идем, сейчас закинем тебя на работу, а ты, Тим, не забудь запереть дверь.
— На работу? — Максимиан повернулся и посмотрел на Веронику. — Нет, теперь не до работы. А поедем мы, Веруня, к нашей бабушке.
— К нашей бабушке? — переспросил Данила.
— Нашей бабушке? — переспросила Вероника.
— Да. Она будет рада. Столько времени не виделись. Как, Вероника, поехали?
— Ну, конечно, поехали. Ты, Вася, всё же молодчина.
— Кхм.
«Нашей бабушкой» в театре, в те героические студенческие времена звали супругу ректора, милую женщину, увлеченную театром и клубом самодеятельной песни. Может, среди студентов она чувствовала себя столь же юной, может, в душе она и была такой. Во многом благодаря ей удавались те невообразимые прожекты, что рождались в деятельных молодых мозгах. Юнцы, известное дело, склонны ко всяческим чудачествам и безудержному разгильдяйству, плюют на авторитеты и не в состоянии разобраться кто из них, юных гениев, гениальней. «Наша бабушка» вносила теплую душевную волну в это буйство творческого хаоса.
Но прошло время, ушли яркие и незаменимые, ректора отправили на пенсию, он вскоре умер; она жила одиноко, изредка навещаемая детьми и так же изредка — бывшими «гениями» и «дарованиями».
Как оказалось, только отец Максимиан поддерживал с ней постоянную связь.
После многочисленных охов и ахов — «Веруничка, какая ты умница, какая красавица! Даня, да ты просто русский богатырь!» — Вероника была оставлена в гостях.
Отец Максимиан вел машину в сторону Выборгского шоссе. Попутчики молчали: Тимофей сидел словно прихваченный крепким морозом, Данила пытался изгнать из головы всяческие мысли. Дьякон Паисий, вовлеченный в ауру отца Максимиана, готов был к любым подвигам, ожидал верного чуда и полностью полагался на волю божью, а точнее, на о. Максимиана.
Молчание нарушил о. Максимиан:
— Я тебе, Данила, никогда о своем отце не говорил. Как-то наши с тобой отношения к этому не располагали. Мы жили с матерью вдвоем, а с отцом я познакомился уже когда бросил университет. Он был лесником, в Карелии лесничил. Всю жизнь. Только два раза оторвали его от этого богоугодного дела. Один раз для испытаний на нем атомной бомбы, второй — химического оружия. После этих ужасов он еще порядочно прожил, лес лечил. Умер два года назад, когда леса горели — задохнулся в дыму, сердце не выдержало. Да… И еще он писал картины. Я даже выставку ему устроил, он хоть отказывался, и сам не приехал, но его картины должны были увидеть. Я, балбес, в свое время всё подтрунивал, мол, почему никому не показываешь, чем ты хуже? Зря подтрунивал. Он знал, почему не показывал. Он всё больше лес рисовал, странный лес, словно живой. Может быть, по-дилетантски, но не простодушно, вовсе не простодушно. Есть у него две картины. Одна «Фиолетовые драконы» называется.
Он ее нарисовал после химических испытаний. Семьдесят пятый год, зима, ночь. Приезжает офицер — «вам предписано явиться на сборы…» и прямо из постели на поезд. Везут в Казахстан, командиры говорят, мол, предстоят крупномасштабные учения. Лежит на третьей полке и гадает — что теперь над его головой будут взрывать. Атомную бомбу уже взрывали.